Алмаз твоих драгоценных глаз

‒ Теперь, должно быть, я похожу на чудовище, ‒ говорит, кривясь, Гейл, пока я кружусь вокруг него, словно детвора вокруг рождественской елки, наматывая на грудь и спину новые пласты белоснежного бинта. ‒ Ты преувеличиваешь, ‒ отрезаю лишнюю марлю и, закрепляя оставшийся конец внутрь повязки, помогаю Охотнику лечь на только что взбитую подушку. ‒ Главное то, что пули, прошедшие насквозь, не задели жизненно важные органы. ‒ Да, ‒ хихикая, вторит мне вечно что-то жующий Вик. ‒ И вообще нечего ходить голым, тогда твои шрамы вперемешку с ожогами во все тело никто не увидит. ‒ У тебя, кажется, урок, умник, ‒ Гейл кидает в брата подушкой. ‒ Так что бравой походкой в класс. Не желаю слушать вопли твоей учительницы. ‒ На меня никогда никто не жаловался, ‒ с обидой в голосе сообщает мальчик и надувает губы.‒ Как всегда хочешь от меня отделаться, – встает, как бы нехотя, а затем елейным голосом сообщает. ‒ Я зайду вечером. Поболтаем! ‒ а затем уносится прочь подобно ветру. ‒ Тринадцатый идет Вику на пользу, ‒ замечаю я, пока Гейл, трясясь от смеха, хватается за ребра и охает. ‒ Даже щеки появились. ‒ Наконец-то, начал наедаться. Глядишь, и расти начнет. ‒ Точно, ‒ соглашаюсь я и принимаюсь двигать штатив с капельницей в противоположном от кровати Хоторна направлении. ‒ Постой, Мадж. Останься. ‒ Ты не один лежишь в госпитале, ‒ с нажимом говорю я. ‒ Меня ждут другие раненые. ‒ Подождут, ‒ ловкие пальцы крепко обхватывают мое запястье, не позволяя сделать вперед и шагу. ‒ Гейл, пожалуйста, не мучай меня! ‒ почти умоляю, протирая глазами дыру в полу. ‒ А говорила, что простила, ‒ он отбрасывает мою ладонь и отворачивается к стенке, а я замираю, не знаю, как поступить и как объяснить, что простить и забыть ‒ не одно и то же. С одной стороны мне до дрожи в коленях хочется остаться с ним, кормить его бульоном, взбивать подушки и поправлять одеяло. Шрамы, ожоги ‒ какая глупость! Даже если бы Гейл лишился обеих ног и носа, то все равно бы оставался для меня самым красивым мужчиной на свете, но… И этих но слишком много. Оскар Уайльд писал, что дружба между мужчиной и женщиной не возможна, и если она все-таки случилась, то один из них либо уже влюблен, либо влюбится в другого в скором времени. Удивительные и чертовски правдивые слова. Мне всегда будет мало дружбы с Гейлом, но ставить на то, что она перерастет в нечто большее, я не намерена. Слишком страшно… Страшно за нас обоих. ‒ Мисс Андерси, ‒ слышу я тихий голос главного хирурга, ‒ Генри Миллс ждет Вас уже четверть часа. ‒ Иду, ‒ спохватываюсь и пулей бегу к напарнику Гейла в битве за Капитолий. Пытаясь занять себя рутинной работой, связанной с мытьем полов, раздачей обедов и присмотром за больными, я пытаюсь сбросить с себя невеселые мысли о том, как дальше вести себя с Хоторном. Все так непросто, и я вообще не понимаю, какую позицию он решил избрать при выстраивании контактов со мной. Сама же учусь жить одна, специально начиная новое дело перед приемом пищи, чтобы прийти в столовую одной из последних. Детвора обычно пытается меня дождаться, но голод берет свое, да и миссис Хоторн тоже особо их не поощряет засиживаться за тарелками: нужно освобождать место другим, к тому же и ей самой хочется побыть подольше с пока еще лежащим в больничном крыле сыном. Я прихожу в спальню, когда строгая, высокая и худощавая женщина спит, прижав к себе малышку Пози, а встать и уйти пытаюсь еще до официального подъема. Наверное, бегать от них – настоящее ребячество, но так лучше, потому что скоро наши пути разойдутся, и мне, так или иначе, придется жить собственной одинокой жизнью. Однако из госпиталя я никуда деться не могу, и хуже всего то, что я испытываю сладчайшее удовольствие от того, что ухаживаю за Гейлом. Мне так хочется быть полезной, нужной и хоть чуточку важной для него, а он… он улыбается мне все более ласковой улыбкой. ‒ А потом?‒ тихий шепот Пита застает меня врасплох, заставляя вырваться из круговорота своих внутренних противоречий. ‒ А потом, ‒ голос Китнисс дрожит, она тщательно подбирает слова. Муж не торопит ее и, помогая собраться с мыслями, сжимает ее тонкие пальчики. ‒ Потом ты бросил мне этот хлеб. Теплый, свежий, вкусный, а назавтра пришел в школу с синяком во все лицо. А знаешь, что это значило? Что ты, пожертвовав собой, спас меня и Прим, и маму, ‒ из правого глаза моей бывшей подруги выкатывается слезинка, Мелларк подбирает ее большим пальцем. И как Китнисс это делает? Или миссис Хоторн права, и это уже не притворство. Блеском Юпитера сияют ее глаза, когда Пит прижимает ее к себе, когда говорит, когда слушает. Неужели она действительно выбрала его? Неужели так долго дремавшая в ее сердце любовь очнулась и обрела удивительную силу? Дни напролет она рассказывает ему о совместном прошлом, и порою мне кажется, что то, о чем забыло сознание Мелларка, все еще помнит его большое доброе сердце. Надеюсь, что в этот раз у них все получится. Не потому что это кому-то будет выгодно, а оттого что они это заслужили. Что до меня, то я лишь посторонний наблюдатель, и должна принять любое развитие событий, как неизбежное, однако во всем этом есть одно но. Их новые выращенные в любви и правде отношения причинят Гейлу свежую порцию боли. ‒ Эй, королева, ‒ слышится разъяренный голос главной поварихи, ‒ о чем замечталась? ‒ Простите, ‒ вздыхаю. Сегодня я на редкость рассеянная. То забуду протереть десяток столов, натирая до дыр столешницу одного единственного, то отколю у тарелки край, нечаянно выронив ее из рук. Вечером перед отбоем плетусь в сторону больничного отсека. Уставшая, измотанная и счастливая. Краем глаза я опять увижу его. Порою мне кажется, что моя любовь к Гейлу сродни мании или была манией... – Есть разговор, – начинает он, когда я протягиваю ему градусник. – Не сейчас. – Значит, я подожду, – киваю, замечая явное недовольство в его глазах. – Хорошо, – заканчиваю дежурный обход, возвращаясь к его кровати. ‒ Что нового? ‒ серые глаза гипнотизируют меня, не позволяя отвести взгляда. ‒ Ничего, ‒ сконфуженно отвечаю я. Не рассказывать же об инциденте с тарелкой. ‒ А у тебя? ‒ Ты, правда, считаешь, что тут может быть что-то новое? ‒ продолжает он, обводя рукой палату. Я повожу плечами, он поднимает брови. ‒ Заходила Альма Койн. ‒ И? ‒ Благодарила. ‒ Еще бы, ‒ мысленно возмущаюсь я. ‒ Два раза чуть не умер за нее. ‒ Сноу расстреляют 23 июля ‒ в день обычной Жатвы. ‒ Понятно, ‒ растеряно смотрю по сторонам. Наверное, жалеть его ‒ истинное преступление: в конце концов, он жесткий тиран, который погубил не одну тысячу жизней. Но… Вспоминаю свою собственную ненависть. Кто знает его историю? Раньше моральные качества человека испытывали водой, огнем и властью, а власть, как известно, портит людей. Чтобы наделала я, если бы вдруг в момент своего озлобления начала управлять даже небольшой группой людей. Злыми не рождаются… – Думаешь, дистрикты сейчас получат свободу? – Мы боролись за это. Лишь бы осознание бескрайнего могущества не застило ей глаза, а то как бы Голодные игры не нашли новое начало среди детей Капитолия. – Думаешь это возможно? – в ужасе прикрываю рот руками. – Надеюсь, что нет. – В стране разрушения. Осталось еще несколько сотен мятежников, поддерживающих прежний порядок. Общими усилиями мы справимся. Постепенно дистрикты начнут восстанавливать. – Двенадцатый пострадал больше всех. – Восьмому, пятому и второму тоже досталось, но ты права, начнут с нашего. Это было моим условием. – Условием? – он едва поводит глазами, не удостаивая меня ответа, который мне так хочется услышать. – Значит, скоро можно будет вернуться домой. Ты поедешь в двенадцатый? ‒ он молчит. Ответ снова находится сам собой. Гейл ‒ солдат, он останется здесь… – Мисс Андерси, – высокий сдержанный голос останавливает поток моих мыслей, выбивая меня из колеи. Я узнаю немолодую, но все еще красивую и ухоженную женщину с красиво уложенными волосами в обычном сером комбинезоне, как у всех тут. Она была первой из жителей Дистрикта-13, кого я увидела, первой, с кем я поговорила. – Добрый вечер, президент Койн. – Наконец-то, я могу поговорить с Вами. Ваш отец так много сделал, хотя понимал всю опасность своего положения. Мне жаль, что вся Ваша семья погибла. Но для дочери мэра у нас всегда найдется место. Вы обладаете удивительными упорством и трудолюбием, к тому же многие Ваши знакомые говорят о великолепном образовании, которое Вашему отцу удалось дать Вам. Не понимаю, почему Ваш жених против того, чтобы Вы остались в тринадцатом. – Гейл мне не жених, – чувствую, как краска заливает лицо. – Но он прав: я поеду домой, как только будет можно. – Не разрушенной осталась только Деревня Победителей. Восстановление старых построек и возведение новых домов займет какое-то время. Подумайте, Мадж. – Нет, я бы хотела побывать на могиле своих родных, – сжимаю руки в кулаки, не позволяя слезам пролиться. Женщина поджимает губы, напоследок попрощавшись с солдатом Хоторном. – Я ей ничего не говорил, – зачем-то оправдывается Гейл, – Она сама сделала такие выводы. – Оставь, я сама виновата, – отворачиваюсь, протягивая руку за градусником. – Ты придешь завтра? – Я прихожу каждый день. Рук не хватает и… – Я не об этом. – Гейл, – поворачиваюсь, намереваясь объяснить. – Неужели, тебе нравится видеть… знать, что я страдаю? – Не нравится. – Тогда зачем? – Что зачем? – Ты это делаешь. Зачем даришь надежду, еще раз заставляя поверить? Разве ты не понимаешь, что это, как минимум, эгоистично, а, как максимум, жестоко. – Эгоистично, – он задумывается. – Скорее наоборот: я надеялся получить второй шанс. – Лучше не надо, – Гейл сужает глаза. – Я больше не могу зависеть от настроения Китнисс. – А причем здесь Китнисс? – Не обманывай себя. – Ладно, – отворачивается. – Со мной все понятно, но что тебе сделала моя семья? – Ничего, – удивляюсь. Еще этого не хватало. – Тогда зачем избегаешь и их? – снова краснею, а земля под ногами начинает осторожно раскачиваться. Глупо было думать, что миссис Хоторн не догадается об истинных причинах моих поздних приходов. – Мама устала притворяться спящей. – Сестричка? – одинокий мужской голос эхом отбивается от стен жестяной банки. – Мне нужно идти, – радуюсь и быстрее пули мчусь в процедурный кабинет, с мстительным удовольствием кидая в дезинфицирующий раствор дюжину градусников. – Я пойду, доктор Аврелий, – обращаюсь к седоволосому старцу с чудаковатым, но все еще горящим взглядом. Ухожу быстро и, не оглядываясь, долго топчусь у дверей спальни, не решаясь войти и, наконец, придумываю новую отговорку. Мне необходимо увидеть Китнисс. Полупустые плохо освещенные коридоры бескрайним лабиринтом тянутся вдоль стен непробиваемого бункера, напоминая крысиные норы, порою я и сейчас блуждаю в них, пытаясь отыскать путь покороче, однако сегодня судьба благоволит мне. Я без труда нахожу комнату, как две капли воды похожую на мою: две узкие кровати, заправленные темно-коричневым покрывалом, две тумбочки и серая штора на несуществующем окне. Только колыбелька, накрытая белоснежной простынью, видимо, из госпиталя, указывает на то, что спальня принадлежит кормящей маме и младенцу. – Китнисс, – с порога заявляю я, уперев руки в бока. Победительница Семьдесят четвертых Голодных игр поднимает на меня обеспокоенный взгляд и прикладывает палец к губам, осторожно укачивая мирно сопящую Руту. – Китнисс, – продолжаю, снизив голос до шепота. – Зайди к Гейлу, пожалуйста. – К Гейлу? – укладывает дочь в кроватку. – Я заходила сегодня, – мямлит, – Приносила Руту. Он был рад племяннице. – Тебе бы он был рад не меньше, – кривлюсь, пока подруга отстраняется от кроватки, фокусируя взгляд где-то за моей головой. Когда-то давно, еще малышкой из окна родительского дома я наблюдала сказочную картину. Иссиня-черное небо, разрезанное вдоль и поперек острыми световыми лучами молний, проклинало провинившуюся в чем-то землю ливнем, напоминающим водопад, градом размером с куриное яйцо и раскатами грома, нагоняющем вселенскую тоску и почти животный страх. Обида небосклона изливалась около трех часов, и вдруг в одно мгновение все закончилось. Разом. Солнце, как по взмаху волшебной выглянуло из-за грозовых туч и принялось залечивать раны земли, осушая лужи и уничтожая град одним прикосновением. Благодарю солнечному теплу, небо стало добрее, и кусочек синевы, явившейся ниоткуда забрал в себя всю черноту, заменяя ее белой ватой кучевых облаков и круглой радугой. Лицо Китнисс напомнило мне тот самый день. Куда подевались усталость и отрешенность? Серые глаза превратились в звезды, а улыбка придала лицу особую радостную нежность. – Ну, как? – шепчет Пит, прижавшись к косяку двери. – Сходила. Койн отпустила меня. Завтра едим свежую кобанятину. – Наконец-то. А то все каша да каша! Взгляды, жесты и биение сердец порою заменяют тысячи слов. Я чувствую, что становлюсь лишней. Опять. Обхожу Пита и покидаю комнату, тихо попрощавшись. Сын пекаря и его жена продолжают ворковать, не замечая моего ухода. Даже если Пит не вспомнит их совместную жизнь, это им не помешает, потому что он снова в нее влюбился... Гоню от себя странные мысли. Меня это не должно касаться. Не мое дело! Все будет так, как должно быть. Возвращаюсь в больничный отсек, представляя, что я гигантская змея, ползущая по глубокому туннелю. Повсюду постоянно встречаются люди в серых комбинезонах, похожие на огромных муравьев и бескрайнюю бесцветную массу. Если бы мама и Мэри были рядом, но теперь между нами облака, и, увы, не кучевые. ‒ Ты больше не любишь меня, Мадж? ‒ крепкие пальцы вцепляются в мою руку железной хваткой. Тоненький голосок смахивает на писк. Опускаю глаза и замечаю две темные косички и смуглое личико. ‒ Ну, что ты, Пози? Я очень люблю тебя. ‒ Почему тогда не рассказываешь своих историй? ‒ Просто я была занята. Здесь много работы, а я не хочу прослыть дармоедкой. ‒ Ты идешь спать? Расскажи сейчас что-нибудь. ‒ Пожалуй, ‒ строчки рождаются сами собой, как ответ на давно мучающий меня вопрос:

Страшное слово – «чужой»! Страшнее его – невезенье! Ну, как мне пройти одной Сквозь беды и их сплетенье? Страшное слово – «уйди», ( А мне страшнее остаться…) Он просит все время: «Пойми!» Как страшно мне с ним расстаться! Я знаю, любовь –это блажь! «Вот глупости,- скажут. - Чудачка!» В моей душе саботаж... За ним я бегу как собачка. Мне страшно, что бросит, уйдет, Что стану я вновь одинокой. И сердце тогда не всплакнет Под этой печалью глубокой.

‒ Почему все твои стихи такие грустные? ‒ Однажды придумаю что-нибудь повеселее, ‒ мы медленно доходим до нашей комнаты. Мама Гейла расправляет кровать. Я замираю у входа. ‒ Миссис Хоторн… ‒ Ты, наверное, устала. Отдохни, ‒ ласковый взгляд пристыжает меня больше самой жестокой проповеди. ‒ Гейлу лучше. Воспаления нет. Скоро и перевязки не понадобятся. ‒ Я знаю. Конечно, время все лечит. Твои раны тоже затянутся. Впервые за несколько последних дней мы ложимся спать в одно время. Мои соседки засыпают почти сразу, я долго ворочаюсь, пытаясь найти своему бегству оправдание и восхищаясь силой духа и выносливостью матери Гейла. Как ей удалось выжить одной с четырьмя детьми и без мужа? Бедняжка. Она сдирала свои пальцы до костей лишь бы прокормить малышей, да и здесь я с трудом уговаривала ее поспать и отойти от кровати Гейла хоть на несколько часов, пока тот был без сознания. Наверное, сказывается жизнь в Шлаке, у меня с миссис Эвердин нет и половины внутренних качеств Хейзел Хоторн. Следующие три дня становятся обычными. Я несу свою вахту в госпитале и стараюсь быть доброй ко всем. Скоро я уеду, а Гейл останется, значит, за эти несколько дней нужно помириться окончательно и хотя бы расстаться без взаимных обид и угрызений совести. Начинаю задерживаться у его кровати, перекидываясь парой фраз об общих знакомых, и уговариваю полежать еще один день, чтобы быть полностью спокойной насчет его физического здоровья. Он соглашается или делает вид и часто смеется. На четвертый день утром его кровать оказывается пустой. Пустота больничной койки подобно пауку начинает плести тоскливую паутину вокруг моего сердца. Больных становится все меньше ‒ больше мне нечего делать в госпитале. День не заканчивается. Кусок в горло не лезет. Я бегаю по длинным коридорам, пытаясь отыскать Гейла, но не спрашиваю ни у кого: слишком сильно боюсь найти. В глубине души я знаю: он в лабораториях с ученым из третьего. За ужином выжившим после бомбардировки вежливо предлагают начать собираться домой. Никто не обижается. Каждый уже давно ждал этих слов. Наступает момент прощания с новыми знакомыми. Скоро я увижу лучи настоящего солнца. ‒ Как дела, фея? ‒ любимый голос заставляет меня оглянуться. Высокий темноволосый военный в новой темно-синей форме стоит напротив меня. Серьезный выдержанный взгляд серых глаз, приветливая улыбка и новые погоны капитана завершают складный образ. Что ж, штурм второго и взятие Капитолия ‒ Гейл заслужил свои звездочки. ‒ Хорошо. Завтра начну собираться в путь. ‒ Пригляди за мамой и детворой. ‒ Разве они не остаются здесь? ‒ Нет, боюсь, они не смогли привязаться к Дистрикту-13. ‒ Значит, ты остаешься здесь один? ‒ Нет. Я отправляюсь во второй. Вспышки сопротивления новому режиму там особенно сильны. ‒ Условие, ‒ заикаюсь. ‒ Вот в чем оно состояло. ‒ С моей стороны это даже не было уступкой. Я бы все равно туда отправился. Молчание. Я, наверное, должна что-то сказать. Нечего. Мысли разрознены. Он уезжает опять. ‒ Я ошибся и опоздал. ‒ Нет. Тебя еще покормят, ‒ пищу я. ‒ Я опоздал не на ужин. Пропуск приема пищи ‒ не самое страшное, ‒ он отворачивается и уходит. Я остаюсь. Одна. Он уезжает не во второй. Он уезжает из моей жизни. Он понял, что слишком поздно. А я… я не могу его отпустить вот так… И я бегу, бегу, как тогда во время «звездопада», потому что я должна что-то сделать, потому что теперь уже я могу ошибиться и опоздать. ‒ Гейл, ‒ кричу я, заставляя военного остановиться. ‒ Гейл, ты надолго уезжаешь во второй? – Недели на три, может на месяц. Как решу все дела. – Месяц – это целая вечность, ‒ закусываю губу, но это мало чем помогает: непослушные слезы все-таки проливаются. – Но ведь в этот раз я точно вернусь, – с улыбкой обещает он, касаясь моей седой пряди и заправляя ее за ухо. − Так ты приедешь в Двенадцатый? − Да. Когда обустроюсь во втором, вернусь за своей семьей. – Можно, я приду на перрон встречать тебя? ‒ стыжусь и всем сердцем надеюсь, что он разрешит. – Я не знаю точной даты приезда и сообщить не могу: почта и телефон вряд ли быстро заработают. – А я буду приходить каждый день, и тогда точно не пропущу твой поезд. – Мадж, – говорит он мягко, беря меня за руку и поднося ее к гладко выбритой щеке, а затем к губам. – Не тревожь себя напрасно. Я не хочу опять сделать тебе больно. – Это ничего… Чтобы ты потом не решил. Я все равно буду приходить, ты только помни об этом… А пока я буду любить за двоих, – Встаю на цыпочки и легонько целую его в щеку. Он крепко прижимает меня к себе, я отстраняюсь, как только он меня отпускает. Убегаю в комнату не в силах терпеть эту муку прощания. Утром я не застаю его. Видимо, специальная группа уехала ночью. Злюсь и колочу подушку. ‒ Мисс Андерси, ‒ хрипловатый голос зачем-то зовет меня. ‒ Чего Вам? ‒ ворчу, закрывая мокрое лицо от слез в ладонях. ‒ Хотел сказать вам спасибо за Ваши чудные руки, доброту, терпение и за чуткость, ‒ открываю глаза и замечаю у дверей своей спальни крючкообразного наполовину облысевшего старичка с темно-коричневыми пятнами на лице. Кажется, ему отняли ногу и поставили протез. Так и есть трость в руке, значит, не ошиблась. ‒ Меня не за что благодарить, ‒ пожимаю плечами. ‒ Вас лечил настоящий кудесник. ‒ Вы сделали немало. Ваша улыбка согревала мою душу. Вы стали единственным человеком без белого халата, кто меня навещал. Счастья вам. Старик уходит, я медленно поднимаюсь и выхожу в коридор. Отчего-то мне вспоминается папа и его глаза. Не хочется ничего. Оглядываюсь по сторонам и налетаю на сгорбленную фигуру, с трудом идущую вперед. Походка неровная, на щеках следы от ногтей, губы искусаны… ‒ Китнисс? Что-то случилось? Рута? ‒ девушка машет головой из стороны в сторону, хватаясь левой рукой за сердце, и стонет, словно от дикой боли. Из правой вылетает немного мятая серая бумажка. Поднимаю ее, пытаясь отдать владелице, но упорно отталкивает никчемный листочек. Подношу его к своим глазам и обмираю. Свидетельство о расторжении брака и Китнисс и Пита Мелларк. ‒ Пит все вспомнил, ‒ плачет она, ‒ вспомнил. Что ж. Вот дело и решилось. Гейл еще может быть счастлив, а для меня круговорот бед только начался.