Challenge accepted, loves

— Скажи, Стефан, тебе страшно умирать? — одними губами шепчет Кэтрин, даже не пытаясь вырваться, чтобы спастись и выжить, как привычно делала это всегда. Кажется, она наконец нашла свой покой в объятиях того Сальваторе, что выбором ее постоянным стал, и ради него Пирс делала миллион глупостей, одна из которых и привела к этому роковому моменту. Конечно, ей под силу было бы освободиться, но видимо она просто-напросто устала быть в вечной погоне за любовью, счастьем, местью, всем тем, что никогда не доставалось ей, поэтому Кэтрин смиренно ожидает прихода своей кончины, надеясь, что хотя бы этот раз будет финальным, и больше ей не придется жить своей никчемной пустой жизнью.       Стефан хмурится, заслышав ее вопрос, и не понимает, почему она так спокойна, хотя он не сильно переживает по этому поводу, ведь в сердце его бьется боль, туманящая разом все эмоции и притупляющая ощущения.       Умирал ли он? Несколько раз.       Впервые, когда Кэтрин обратила его, это было буквально. Тогда жизнь сменялась бессмертием в его теле, и казалось, что так будет всегда, ведь отныне нет ни болезней, ни старости, а раны сами собою затягиваются, и после них не остается ни следа, ни шрама, ни царапинки. Разве это не благодать? Тогда Стефан мог поклясться, что так оно и есть, искренне не понимая, как можно назвать вампиризм проклятием.       Но следующая смерть заставила его думать иначе. Просто по-другому никак не назвать тот момент, когда чувств нет, и чудовище, живущее в твоей душе, вырывается на волю, буйствуя в своей кроваво-мертвенной пляске, наслаждаясь убийствами. Потом, возвращая себе контроль надо собой же, ты словно умираешь с каждой из своих жертв, переживая их страдания, страх, осознание неминуемого конца в руках у жуткого монстра-палача. Страшнее и не придумаешь. Или нет?       Третий раз подсказал ему, что есть нечто кошмарнее этого. Вытаскивая Елену из ушедшего под воду автомобиля, Стефан ошибочно считал, что это Кэтрин, но когда взглянул в глаза испуганной и ничего не понимающей девушке, забившейся в дальний уголок заднего сиденья, понял, что если ему не удастся спасти ее, то лучше было бы остаться здесь, на дне реки, с ней рядом, а не всплывать на поверхность, ибо там для него жизни больше не будет. Ему удалось вытащить их обоих с того света. Кажется, эту смерть можно назвать клинической. Той, после которой все уже не станет так, как прежде.       Затем же он умирал от одного взгляда Елены. От поцелуя каждого ее, прикосновения, выдоха, ласково скользящего по его щеке. Сердце снова и снова пропускало удары, а иногда и вовсе забывало биться, и слаще этого момента не было за всю его долгую жизнь. Такую смерть он мог бы переживать вечно. Рассчитывал именно на это, хотел с наслаждением упиваться ее любовью, вот только судьба все решила иначе…       Убив его опять. Стефан не мог с уверенностью сказать, что тогда резануло больнее — охота Клауса на Елену или их расставание. Все так завертелось, закрутилось в дикой пляске, что остановиться уже было нельзя. На воле вновь оказался страшный монстр. И каждый его поступок все больше и больше подталкивал дорогого ему человека к другому, пусть им и стал его старший брат, так (не)вовремя подставивший свое плечо.       И эта смерть его была самой болезненной. Самой ужасающей. Самой токсичной. До сих пор отравляющей его вены, плещась в них полынной горечью осознания, что Елена не его. Что ее у него уже нет. Она счастлива, но не с ним. Она сама выбрала этот путь. Она предала клятвы, данные ему. Прокручивая в голове все фрагменты той убийственной картинки, думая, что лучше бы он не возвращал себе память, Стефан продолжал умирать опять и опять, то ненавидя ее предательство, то желая вернуть ее и быть с ней до конца своих дней, то мысленно проклиная брата, чего он никогда не произнес бы вслух. Никакой огонь всего ада не сравнится с тем, какие страдания причиняет ему это все.       Он приподнимает уголки губ в усмешке, впрочем, Кэтрин не смогла бы увидеть ее, поэтому, кажется, адресовалась она его разломанной на мелкие кусочки судьбе, и, чувствуя, как жар от пламени уже опаляет ресницы, едва слышно отвечает: — Нет, потому что я уже мертв.