***
В современности она пахнет доступностью и безотказностью. Чем-то дешево-приторным, ей совершенно несвойственным, как и нагота коленей острых, которую подол наряда ее, отдаленно напоминающего платье, на всеобщее обозрение выставляет, отравляя каждую мысль Клауса ревностной похотью, едкой кислотой прожигая напрочь лишенные тягучести нервы. Наивно полагал он, что под тяжестью времени и очевидностью осознания связи между ними прочной и нерушимой подчинится Ребекка, исцелится от жажды свободы, покорной сделается и желающей простить ему все его грехи. В золотоволосой девочке же пробудившейся, напротив, неукротимым пожаром пылает неистовство. Бесконтрольное, возмездием щедро пропитанное и на поступки отчаянные толкающее, вынуждая ее раздавать и раздаривать свое внимание всем и каждому пуще, чем прежде, только бы с братом не сталкиваться и в глаза его смотреть как можно реже. Она теряется в череде знакомств новых, опутывает беспорядочными связями себя, как паутиной, пропадая в коконе ее из угара и веселья, что отнюдь не тешит и покоя не несет. Взглядами Ребекка с Клаусом пересекается лишь единожды, когда находит он ее на очередной вечеринке, больше шабаш ведьмовской напоминающей, и кишащей сбродом сверхъестественным всяким, словно подбирала она намеренно отрепье разгульное, дабы его позлить. Сапфировый океан давным-давно скован вечной мерзлотой лютой ненависти, а прикосновения его не обжигают и не клеймят больше, ведь, кажется, уже нет такого места на теле Ребекки, что не было бы запятнано дыханием чужим. В ответ на укор его она лишь пальцами касается его подбородка, сжимает чуть-чуть, едва ощутимо, и уходит, не оборачиваясь, словно давая добро на очередные убийства. С течением столетий Ребекке совершенно плевать стало, пусть Клаус хоть захлебнется в крови, пытаясь оставить ее подле себя, удержать, оковами чувств своих постыдных приковать, подобно собаке на цепь посадив, ведь намека на родственное что-то в этом никогда и не было. Каждый шаг ее преследуют агония, хрипы и стоны, но не привыкать ей ступать по смерти, тропку из которой брат выстелил перед ней еще с того самого века, как раз за разом неизменно лишал надежды на любовь. Она оставила все попытки обрести это чувство там, в поцелуе, предательства полном, и теперь в ее жизни единственная цель — не дать ее Клаусу. Если ее он собственнически обрек на одиночество, то пусть же сам теперь задохнется в нем…Поцелуй Иуды // Клаус/Ребекка
11 апреля 2018 г. в 20:00
В этом веке она пахнет роскошью и предательством. Еще не оставила попыток заниматься такой чушью, как любовь искать, и Клаусу кажется, что Ребекка утекает сквозь его пальцы не подобно песку, а напоминая золотистую россыпь ее волос, которые он чесал ей в детстве перед сном ровно сотню раз, как требовала она капризным голоском, не терпящим возражений в ответ.
Сестренка в своих поисках напоминает медоносный цветок, лепестками оборачивающийся к любому теплу и солнцу. С напрочь отсутствующей избирательностью. Даже после стольких смертей. Кажется, она совершенно не устала от них, словно не замечает, как кавалеры ее мрут мухами от его рук. Тех самых, что косы в детстве ей искусно заплетали.
Но в глубине сапфировых глаз таится боль и страх, словно сокровища, похороненные в глубинах океана под толщей воды из чувств напускных.
Ребекка боится остаться одна. И с Клаусом быть не желает. Сбежать бы от него хотела на край бессмертного мира, скрыться, испариться, ветром стать, и штиль ему бессменный подарить, лишь бы не нашел ее и не последовал за ней.
Ей странно до дрожи осознавать, что в братском взгляде, помимо заботы жестокой, еще и любовь не родственная совсем видится, такая порочная и постыдная, ядом расшитая, как бисером, и оставляющая с каждым его прикосновением алеющие отметины на шелковистой коже, даже если наполнены они безграничной нежностью, которую Клаус ни к кому, кроме нее, не проявляет.
И вот сейчас губы шершавые и искусанные гладко и едва ощутимо скользят по щеке, опаляют дыханием, испепеляют эмоции, с жутким скрежетом царапают чувства, и Ребекка теряется в их глубине, погребенная под толщей снежного кома, враз навалившегося на плечи.
Его поцелуй сравним с поцелуем Иуды. Не она предает его, а наоборот. Уже вечером этого дня Стефан мертв будет, а для нее же кинжал наказанием станет за то, что думать посмела, что от Клауса можно сбежать и заставить одиночество вороном душу его клевать, разрывая когтями мрачный ее беспредел.