***
— Так что там с ней? — спросил я. — Грациозно и женственно пытается понять, нужно ли ей продолжать стоять на крыше или же стоит шагнуть. — Лучше б я не спрашивал. Сохатый снова что-то сворачивает. — Это тяжело? Тяжело думать, да, Саша? Саша… Саша… Саша… Всегда Саша виноват. Даже в решении Елизаветы буду виноват я. Я же знаю, что она нашла тетради, в которых я писал. Не дневник, нет, просто мысль надо было куда-то деть, и пришлось попачкать бумагу. А Лиза нашла и забрала себе. Она поняла меня, и это было для неё неожиданно. Прочла: её сознание восприняло, но психика сломалась. И я в этом виноват. Не спрятал, не сжёг, не сделал так, чтоб их никто не нашёл. Кто следующий? Кто после неё? Мои мысли облетят весь мир? Даже думать не хочу. — Ты не так уж и виноват. — Заткнись, — пытаюсь встать, но не выходит. — Закрой глаза и думай. Часа через два сможешь даже руки поднять. Наверное. Посмотрим. — Тебя могут посадить, — Угроза не самое действенное из того, что я мог бы придумать. Но всё же. — Я семь лет как мёртв. — Тебе катастрофически везёт в жизни. Он мёртв, но при этом физически жив. Непременно молод и катастрофически счастлив. Я очень хочу сказать ему пару слов про год, когда он уехал, уплыл и предал. Должен ему сказать, что он не увидел главного — результата, которого я добился ценой трёх жизней. Не моих. Наш пёс Шнод умер через три недели после отъезда Сохатого. Я кормил его, даже говорил с ним, высказывал ему предположения. Шнод был моим собеседником, моим единственным другом. Я запер дверь изнутри, забыв, что пёс гуляет. Уснул, оставив собаку на морозе, который к ночи усиливался, становясь ещё страшнее от сильного ветра. Я не слышал, ломился ли пёс в дом, не знал, как долго он стоял возле входа. В нашем жилище, подобном конуре, можно было жить месяцами. Она была рассчитана на долгие снежные зимы. Я даже думать забыл про Шнода до того момента, пока столбик термометра на улице не опустился до отметки -30. Я мог выйти на улицу и, наконец, замерить показания аппаратуры. Чтобы выйти, мне надо было расчистить снег. Я нашёл не труп. Нашёл глыбу льда и ошейник, торчащий из него. Меня аж передёрнуло, и я вспомнил тот день, когда он вышел из конуры и не вернулся, а я запер дверь и не открывал две с половиной недели жутких ветров. Меня чуть не вывернуло наизнанку. Сохатый любил Шнода, вообще это была его идея — взять с собой собаку. И он взял. Я исследовал лёд, но не нашёл ничего такого, что стало бы сенсацией. Практически решил выбросить останки, но что-то остановило меня. Проверял, как он реагирует на свет, на влажность, на всё — издевался над псом. Но Сохатый не знал этого. Так вот: Шнод и две кошки, не выдержавшие издевательства над собой и холода в доме. Сначала мурлыкали, потом орали, а потом умерли. Хоронить я стал только кошек. По сути, он не знал ничего. Он как конвейер изобретал психотропные вещества и делал из меня подопытного кролика, и я всю свою жизнь пытался ему доказать, что география сильнее психологии и не поддаётся физиологии. Сохатый ненавидел мои заключения о его работах, считал, что я недооценил его труды. Мои он ценить не желал, считал свои результаты вершинами, когда я сравнивал их с землёй своими аргументами и оспариваниями. И вот теперь я, географ, под властью очередного эксперимента, снова подопытный кролик. Везёт! Везёт. Ну, вот везёт же. Вот и ключевое слово. Гениальность кроется в мелочах, а мне эти мелочи просто не нужны. Мелочи никому не нужны. Все стараются отхватить кусок побольше, отпихнуть других подальше. Нахожу скомканный клочок бумажки в кармане. Вот, теперь я украл чьи-то мысли. Да даже не мысли, а так, почеркушки. Людям надо думать, что они думают. Людям надо думать. Впрочем, Лизу с тех пор я не видел. Запомнил чёткий образ и в свободные вечера, коих у меня не было, образ вышел не говорящим, поэтому узнать, что она думает про похищение чужих мыслей, я не мог. Чай намного хуже, чем кофе. Особенно этот шоколадный с клубникой и кучей ароматизаторов. И где они его берут? Но травиться в нашей стране не запрещено. Продолжаю пить, пытаясь уловить какие-то приемлемые нотки. Пить только воду я пока не готов. Географией нынче интересуются. Особенно беспокоит Сохатого, что заинтересовались и мной. Бедным географом, который чудом не пропил глобус. Сохатый пристально смотрит мне вслед и ворчит себе под нос, когда я ухожу. Хотя сам не намного лучше. Убегает в самое лучшее для сна время и прибегает после обеда, сверкая глазами. Удивляется, в кого я такой скептик, кормит холодными макаронами и, мечтая о каких-то далёких галактиках, прокуривает воздух в помещении. Если мной интересуются, значит, меня ищут. Если ищут, значит, точно найдут. Надо идти. Идти туда, где меня искать не будут. Туда, где даже не подумают обо мне. Ни одно заброшенное здание мне не сможет помочь. По причине безудержного желания вмазать по наглой, усмехающейся харе Сохатого, я остановился в дверях, сжал кулаки, обернулся, но никого не увидел. Кресло, где он сидел, пустовало. Зелёные стены медленно осыпались, штукатурка падала прямо на разложенные журналы и книги. Сохатый бежал, опять оставив меня одного. Я вышел из здания и был тут же схвачен за руку. Не сразу понял, кто это был, а потому закрыл глаза и попытался сделать вид, что я падаю и теряю сознание.***
Чьи-то женские руки подхватили меня, длинными ногтями сжали кожу на руке. От неприятных ощущений я открыл глаза и посмотрел на человека. — Санечка, Вы снова кричали во сне… Что Вам снилось? Я помотал головой и огляделся. Часы показывали два ночи, и пёс в углу комнаты несчастно скулил. Сохатый сидел над микроскопом и, не отводя глаз, сказал: — Оставьте его, Лиза. Он и так плох, а Вы к нему ещё со своим «Санечка». Оставьте. — Но он кричал… — Что ж Вы, ко всем безбожно орущим во сне подходить будете? Лиза отошла. Она занесла пятерню над волосами Сохатого и снова опустила руку. Я пошарил рукой в кармане и нашёл очередной список каких-то продуктов. — Лиза… — произнёс я, — какой сейчас год? — Девушка обернулась, переглянулась с Сохатым. Он покачал головой и снова уткнулся в окуляр. — Это не так важно, Саша. Это совершенно не важно. Сохатый, видимо, пришёл в восторг от увиденного, отъехал на стуле от стола и вытянул из ящика другого пачку сигарет и зажигалку. Слишком много столов. Вечно забываю, что и где лежит, и поэтому весь порядок Сохатого превращается в мой научный хаос. Нам нельзя существовать вместе. Мы взаимоисключающие. Пытаюсь логически мыслить, а получается в обратную от нужного. За логическими доводами — это к Сохатому, но и тонкого психолога из меня не выйдет. У меня одна практическая цель — раздражать Сохатого. Он, правда, успел ко мне привыкнуть, а, следовательно, и выработать иммунитет. Я настолько долго мозолил глаза Лизе своим голодным существованием, что она, не выдержав, налила мне три половника борща. От количества запахов в голове помутилось, и я ретировался из-за стола, попутно цепляя пороги, Лизу и все углы в доме. Очень обидно за себя, словил банальный ОРВИ. Я-то думал, что с прошлой болезни хоть капельку закалился. Третий день лежу в постели. Сохатый на меня «плевал с высокой башни», как он выразился: «А поделом этому чахоточному, будет знать, как без куртки ходить». Про куртку — наглая ложь, но Лиза наотрез отказывается в это верить. Кормит бульонами, благо, над картошкой ещё дышать не заставляет. — Сашенька, Вы бы одевались тепло. На улице минус девять. — Не собираюсь, микробы — они от холода и погибают. Знали бы Вы, в каких мне условиях приходилось жить. — Вы бывали в Сибири? — Да… В Сибири. К бабушке на лето отправляли. Суп сегодня очень вкусный. Начал делать очередные почеркушки в тетради. Категорически отказываюсь называть это дневником. Я хоть и фанат их, но записывать каждое своё действие я не в состоянии. Прячу эту книженцию, где только можно, словно школьник сигареты. — Проходите, проходите. Осторожнее. Вот. Это наш Саша. Замечательно. Ко мне привезли свежую кровь. Ещё и с иммунитетом получше Сохатого, раз идёт так смело и наобум. Новой кровью оказался человек интеллигентного вида с короткой стрижкой и очками на носу. — Очень приятно познакомиться, Александр. Я — Генри. — Олег Геннадьевич, стало быть, — поднимаю на него глаза. — А Вы откуда знаете? — удивлён. А я нет! Я ничему уже не удивляюсь. Безэмоциональная, так скажем, личность. Да, это я. Действительно, откуда я знаю, что этого милейшего человека так зовут? Вдруг подумал я. Незнамо зачем, я подумал об этом, и это заняло много времени, прежде чем, осознав всё, действительно его вспомнил. Генри — это только такая фамилия, но он её за границей в имя переделал. Удобно и запоминается хорошо. Милейший он только на первый взгляд, а взгляд у меня довольно расплывчатый. Но даже это мне ясно говорит, что Олег роста не то чтобы среднего, а прямо скажем маленького. И что лысина у него такая, что, как только он кланяется — а он, зараза, приличный, — он кланяется. А я в этот момент ещё и ногу на ногу решил закинуть и случайно попадаю ему по его макушке. Извиняюсь. Олег Геннадьевич делает удивлённое лицо, но ничего не говорит. И не надо, сам всё знаю. Сохатый закатывает глаза. Олег Геннадьевич, то бишь Генри, садится передо мною на единственный свободный табурет и начинает поучать меня о том, что в моём ОРВИ я виноват сам. Отлично, так вот зачем он сюда пришёл. Перебиваю его: — А Вы откуда, доктор? — С другой русской станции. Государственной, естественно. А не вот это чёрт-те что… Это он моё достояние чёрт-те чем назвал… Сволочь необразованная. Шнод в углу что-то проскулил, и я вспомнил, что у бедного пса всё ещё его какие-то собачьи рубежи. Болеет. — Доктор, а Вы знаете, кто мы? — Идиоты. Ну, разве что дама с вами хорошенькая. — Лиза? Журналистка. Должно быть, скоро уедет. Ей здесь не нравится, она городская. И нет, ничего не думайте. Здесь нельзя думать. Олег Геннадьевич смеётся, забирает градусник и показывает мне мои тридцать восемь и пять. И что дальше-то? Ничего дальше. Одно и большое ничего. Олег Геннадьевич радостно предлагает мне выпить чего-нибудь, понижающего градус и желание жить. Но я отказываюсь, мол, нет, спасибо, я сам как-нибудь, переживу. Радио в углу передаёт, что в Санкт-Петербурге сегодня отвратительно и пасмурно, что в Москве солнечно, в Сибири холодно, а вот тут Нобелевку людям вручают. Биологам почему-то не выдали, видимо, не открыли ничего. Он мне не понравился. Доктор оставил на столе какую-то записку и, надев пальто, погладив пса, ушёл. Лиза пришла почти сразу, пробежалась взглядом по тексту, посмотрела на меня, покачала головой и снова ушла. Я закрыл глаза и решил, что сейчас я снова очнусь в городе, но нет. Я даже ущипнул себя. Сохатый вернулся, от него за километр несло куревом. — Благодари небо, что я не астматик, — сказал ему я. — Даже если и был бы, я б не очень расстроился и курить бы не бросил. Я не сомневался в ответе человека, следующего закону «каждый сам за себя». И кто не спрятался — он не виноват. Я вот не спрятался, попался. — Что написал доктор? — Ничего хорошего. Ты болен, но не смертельно. Пса усыплять не будет. Лиза хороша, а я — гений. Больше ничего. — Есть хоть слово правды? — Два. Я — гений.