Антарктида

      Глаза не закрываются. Веки печёт, и их словно подпирают иголками изнутри. Столько событий, столько нервов. Немудрено, что меня настигла бессонница со всеми её проявлениями. Спинка кресла неприятно давила под рёбра. Я сплю на раскладных креслах всю свою сознательную жизнь. Сначала не позволяли условия жизни семьи, а затем притерпелся и не мог спать ни на чём другом. Семья. Что я помню о ней? Ничего. Что она была и что у меня есть сестра. Как же её зовут? Не Сашей точно. Ей бы не пошло. Да и не думаю, что родители могли так посмеяться над нашими судьбами. А вот Женя вполне.       И всё же в ту ночь Лев не выстрелил. И не потому, что он трус. А потому, что это я не трус. Прошло три дня, а костяшки до сих пор не зажили. Сестра точным ударом выбила пистолет из руки Вальдемара, а он, не раздумывая, ударил её. Заложенные ещё в детстве рефлексы сработали, и Сохатый лишился двух зубов. Как итог: разбитая губа сестры, моя рассечённая бровь и покалеченный больше всего Вальдемар.       Сестра подходит неслышно. Но я не боюсь — энергетика у неё другая. Родная. — Ты совсем не изменился за двадцать лет. Всё такой же отрешённый, не признающий авторитетов и окружённый постоянным невидимым риском. Знаешь, Саш, ты — единственное дорогое существо, что у меня осталось. — С каких пор ты стала такой сентиментальной? Единственное… А как же родители? — Тихо. А об этом уже сам вспоминай. — Дурацкий у тебя метод. Определённо, — из соседней комнаты послышался скрип дивана. Лиза ворочалась во сне. — И почему она с нами живёт? — Ну… — протягивает сестра, — возможно, она тебя любит, — я не видел её лица в темноте, но был уверен, что она улыбнулась. — И меня. Ей не всё равно во всяком случае. — Только не поднимай любовную тему. Я всего лишь бедный больной географ, ходячий кошмар логопеда и человек, мучающийся от бессонницы. Это та правда, которая тебе нужна.       Лиза никогда не была сильно избирательна в людях. Да и прямая как бронетанковая дивизия. Удивительна тем, что никогда никому ничего не скажет. Аж противно, но терпели и не такое. Сохатый заводит будильник на шесть утра. Будильник не звонит, потому что я без десяти шесть его заботливо выключаю и кладу в прикроватную тумбочку. Сохатый проснётся поздно, и квартира тоже сможет отдохнуть, а её обитатели хотя бы поспят немного. Нам с сестрой спать не суждено.       Я пытаюсь угадать имя. Безнадёжно. — Соня?       Она оборачивается. Усмехается — не угадал. Думай, Саш, думай. У отца была приверженность ко всему обычному. Моя сестра не может быть Машей — отец Пушкина любил, но имена выбирал не по его принципу. Нет, так не получится. Я осмотрел кухню, упёрся глазами в зеркало. Ладно, лучше всё же умыть лицо. — Какие цветы любила мама?       Отвлекается от готовки: — Лучше подумай, когда ты перевезёшь сюда аппаратуру и подобный твой хлам, — взгляд её упал на оружие Льва, которое часа три назад было приставлено к её виску. Заряжено. — И они тебе не помешают.       Хотелось что-нибудь ответить, но резко перехотелось. Смотрит на меня с каким-то упрёком. А какие у мамы цветы любимые — непонятно. Мне вот это сейчас больше всего интересно вообще-то. А она не говорит. Хлам перевезти. Да там перевозить нечего, надо вот только бортовые куда-то спрятать, а то эти найдут и всё. И в институт надо сходить спросить, что там, как там. И цветы. Да, вот цветы — очень сейчас важно. Чайник вскипает, на кухню приходит Лев с жизнерадостными фингалами под глазами, наливает воды, закидывается таблетками и уже хочет уйти, но останавливается, смотрит на меня и говорит: — Если бы ты тогда не убежал, этого цирка не было бы. — До тех пор, пока я буду жив, у тебя со мной будут нелады. А знаешь почему? Потому что ты с ним теперь заодно. И я заодно с ним. А нас всегда было двое и журналистка. Тебя не звали.       Царь зверей молчит и уходит. Опускаю глаза. Его надо ставить на место, чтоб он не думал, что тут у нас монархия, а монарх — этот маньяк-наркоман Сохатый. Нет. Тут все главные и все несильно умные.       Пинаю со всей дури ножку стола, и микроскоп, стоящий на краю, падает и с громким треском разбивается. Сохатый в соседней комнате удивлённо вскрикивает и бежит ко мне. Да-а-а, мне тоже следует запомнить несколько ругательств этого садиста. — И вообще, объясни своему брату, что с вещами надо обращаться бережно, а не как он. Микроскоп казённый — будешь честным рабским трудом отрабатывать. — Крепостное право в 1861 году отменили. Я свободная личность. Иди лесом, Сохатый. Тебе там самое место.       На нашу ругань прибежала сестра и, наградив меня осуждающим взглядом, схватила Сохатого за руку. Не представляю, о чём можно говорить этим двоим, но поговорить им надо.       Нервный я в последнее время, это всё Сохатый виноват. Перед глазами пляшут разноцветные пятна, я стараюсь уцепиться за что-то, чтобы не сползти в спасительный обморок. К врачу, что ли, сходить надо. Меньше врачей — меньше жить. А пока буду надеяться, что во время очередного обморока не пробью голову. — Алла, оно мне не надо. Ломается? Пускай ломается. Я не хочу его больше убеждать, пускай отдаст документы и уходит на все четыре стороны. А сейчас хотя бы не язвит. Знаешь, как я устал? Алла. Ты прокололся, Сохатый. Только я ничего не ощущаю. Вообще. Ни историй из жизни, ни воспоминаний. Только спать хочется. Сплошная апатия. А на улице опять дожди. Я тоже устал, Сохатый. — Хрен тебе, а не документы, — протягиваю я, — я ещё из ума не выжил. — Ты бы просох хоть на неделю для приличия. Так и торкнуться можно. А тебе до этого недалеко. Прекрасное недалеко, Саш.       Алла сверлила взглядом Вальдемара: — Он сам решит, когда ему просыхать. А если и не решит, то твоё последнее дело почему. И вообще ботинки мог бы и снять. Здесь мыто. — Алла, — начал я. Лицо её изменилось, приобрело неясный оттенок: слегка ужаснулась, но позже ужас перешёл в удивление, а затем в какое-то мрачное состояние. Она почему-то отвернулась, и я понял, что зря назвал её по имени. — Извини.       Сохатый засмеялся. Я встал из-за стола и подошёл к сестре. Она попыталась вырваться из рук, но не вышло. Я ещё не настолько выдохся. — Я больше не буду.       Из комнаты причапали Лиза и Лев. Она села за стол, Лев — на пол. Сохатый кивнул и прислонился к подоконнику. Сестра также повернулась. — Где? — спросил Лев. — Ты давай подробнее, а то он не втыкает. Но без оружия, — комментирует Вальдемар. — Бортовые журналы, — продолжил Лев. — Где и были. Но где — это надо у Сохатого узнать, — самое время перевести стрелки. Лев решит, что его предал тот, к кому он пришёл в союзники. Главный. Псевдо. — Ты тут зубы не заговаривай… — но Лев уже смотрел на него. И Вальдемар пятился. Постыдно, но гордо. — Нет, Лев, он лжёт, — я закурил. Шоу начиналось. Сестра включила новости. Не самого лучшего качества фото наших лиц украшали экран. Включать звук не хотелось. Хотелось упасть. Лиза вскрикнула. Поднесла руки к лицу. Сохатый усмехнулся. Лев понял, что хуже всего сейчас ему, и испугался. Возвращение в родную Австрию не казалось ему бредом. Я ничего не сказал. Я разлил по чашкам чай и поставил перед каждым. Из комнаты принёс листы бумаги. — Если вы за то, чтобы идти и снаряжать экспедицию — рисуете зайчика. Если вы за самоубийство, рисуете цветочек. — А почему зайчика? — спросил Лев. — Я, может, кошечку хочу. — Нет, Лев, ты рисуешь цветочек и не выпендриваешься, — ответил я. — А можно тогда я кошечку? — спрашивает Лиза. — Но только чтоб издалека было похоже на зайчика или цветочек. А лучше зайчик с цветочком. Рисуем анонимно. — А я? — Алла. — Придумай что-нибудь, это ты умеешь. — Прямо кружок юных художников! Вы ещё на дверь табличку повесьте: «Не тревожить, рисуем с натуры, страдаем абстракционизмом и эксгибиционизмом». Алла, а за призыв к суициду никакого уголовного наказания не полагается? — Лев широко улыбнулся и подмигнул мне. Надо же, какой юморист в нас проснулся. Ехидна прямо. Хотя я сам не лучше. Но мне можно. — Если ты в окно выйдешь, мне только спасибо скажут. — Так, сейчас я всем раздаю листочки, и вы рисуете либо зайчика, либо цветочек. И чтобы было понятно, а то я видел, как некоторые рисуют, — при этих словах Сохатый выразительно посмотрел на меня. Ну не похож я на выпускника Строгановки и что дальше? — Самоуправство не приветствуется, но за это мы вас не расстреляем, — Вальдемар поставил на стол найденную где-то в комнатах обувную коробку с прорезью и отошёл подальше. — Забыл предупредить: независимой комиссией буду я, — я хотел уже что-либо возразить, но при взгляде на лицо Сохатого зародыши желаний умирали в страшных муках. То ли сказывались наплевательские северные корни, то ли обычная непробиваемость.       Недолго думая я нацарапал на клочке цветочек. Конечно, при большом желании его можно было спутать с зайцем, а в том, что оно у Вальдемара есть, я не сомневался. Но всё же это была кривая лилия. Страна должна знать своих героев в лицо. Я за бортовой журнал умереть готов.       Пока я размышлял, все уже сдали и смотрели на меня, грызущего карандаш. Кто-то даже с ужасом заглянул в мой лист и ничего не понял. А и хорошо, что не понял, потому что если у нас всё понятно, то понятно, что всё плохо. А от «плохо» все впадут в транс и ничего не будут делать. Ну и кому оно надо?       Я сдал лист. Лев сильно нервничал, видимо, малевал зайчика. Лиза сдала пустой лист. Оно и понятно — ей хватило нервотрепки того раза и больше не хотелось. И жить хотелось. Но думаю, Сохатый оставит её. Зачем она ему? Молчать будет — это точно. Алла, скорее всего, вырисовывала зайчика.       Сохатый рассматривал мой рисунок: — Ты бы хоть зайцу ушки приделал, балда ленивая. — Извини, конечно, но я не художник, а это лилия. — Нет, ты не понял, тут должен быть зайчик, а у тебя хер знает что и целый зверинец. Это лечить надо, милый мой. — Лечить тут надо только тебя. А это цветочек. — Уши пририсуй. Да и как мы вообще без тебя будем? Это будет СЛОЖНО. — Ты просто не можешь согласиться, что я веселю тебя. Это потому, что ты своё личное эгоистическое «Я» успокоить не можешь. И от этого грустно. — Ты мне зубы не заговаривай, — щёлкнул затвор, — едешь?       А он снова вышел из себя, а войти сам не может. Это ему ещё сложно, он ведь у нас ещё маленький. А ехать меня заставят. Всё равно надо. Просто ещё это всё нужно обдумать. — Стреляй, не поеду.       Сохатый сдался. Этого мне и надо было. Лев нарисовал зайчика. — А Вы, Лев, как раз должны были розочки рисовать. Но выбор Ваш, как хотите.       Лев хмыкнул в мою сторону, но смотрел на Сохатого. Вероятно, хотел показать, какая он преданная собачка несмотря ни на что. Но мне как-то уже давно наплевать на подобные вещи. Хочешь быть чьим-то зверьком — будь, меня не трогай.       Остальное время я задумчиво курил на кухне и стряхивал пепел в цветы Аллы. Ничего, это им полезно — удобрение такое. Сестра же развлекала незваных гостей, которые через час полностью забили на меня. Я был признан как негодный к переговорам.       Спустя час довольный Вальдемар ушёл, хлопнув дверью и уведя Льва за капюшон. Причину его веселья я найти не смог и сбросил это на то, что он просто гениальный псих и может позволить себе менять настроение по сорок раз за день. — И чего он такой весёлый? Как будто вы не спорили о всякой фигне целый час, а ты меня в рабство продала вместе с бортовым журналом. — Ну, это он думает, что бортовой журнал у него. Этот твой гениальный дружок даже не удосужился заглянуть в него. Рейс у них завтра в шесть, и если обман заметят, то будет слишком поздно. — Ты случайно не в спецназе работаешь? — попытался разрядить обстановку очередной неудачной шуткой я. Несмотря на то, что всё складывалось как нельзя лучше, мне было не по себе. И определить вид этого червя сомнения я не мог.