Антарктида

      Всё-таки дурацкие у меня идеи всегда были. И эта — не исключение. Я действительно думал, что пойти к Сохатому — хорошая идея? Да ни черта. Надо разговаривать на нейтральной территории, где я буду чувствовать себя в безопасности. И знать, что мой хладный труп если что найдут. Причём целым.       Хочется как в дешёвых мелодрамах стать под душ и зарыдать. Только Марго меня неправильно поймёт и начнет расспрашивать. Этим девчонкам всё время интересно что, как да с кем. Нет, в каюту возвращаться нельзя. Шататься по кораблю тоже. И тогда ко мне пришла очередная идея. Я же уже говорил, что они все дурацкие?       Идея заключалась в том, чтобы как следует надраться. Пока Вальдемар постоянно подпивал всякие горячительные напитки, я был трезвенником. И сейчас возникла острая необходимость исправить этот факт. Бутылку вина у кока удалось раздобыть без проблем. Он лишь с улыбкой похлопал меня по плечу и сказал, что мне готов отдать без лишних вопросов. В итоге по кораблю всё же пришлось походить. Только теперь с великой целью. Найти в вине истину. Поиски истины привели меня к каюте Сохатого. Хотя я и проходил просто мимо. Уже с бутылкой коньяка. Одной мне оказалось мало, поэтому я сбегал на кухню ещё раз. И пообещал принести приобретённый мною в порту коньяк и выменять его на чудеснейший неизвестно какого года и какой марки. Дверь открылась, и в коридор вышел совершенно офигевший Сохатый: — Ты всё это время тут стоял? — я попытался помотать головой в знак отрицания, но меня повело в сторону пола. Вальдемар поймал меня в очередной раз. Выругавшись, затащил в каюту и уложил на кровать. Сам отхлебнул из отобранной бутылки и сел на край постели. Во взгляде его читалась какая-то ирония с нежностью и усталостью. — Какая же ты балда.       Ложится рядом и закрывает глаза. Я слышу, как стучит его сердце и как он часто дышит. Пьяно хихикнув, я притягиваю его к себе и, уткнувшись носом в шею, засыпаю. Будь я трезвым, я не сделал бы этого никогда. Но пока я пьяный, я счастливый.       Всё же Сохатый попросил руки свои от него убрать, и больше на эту тему мы не разговаривали. Две недели на якоре ещё не прошли, но команда уже плавно, как можно плавнее хотела выгрести весь наш хлам. И этим они активно занимались.       Маргарита бегала за отцом и всё пыталась уговорить его на то, чтобы остаться с нами на материке. Вальдемар стряхивал пепел в воду и задумчиво смотрел вдаль. Смотрелся он эстетично, и он это понимал. Единственное, чего не понимали люди, так это какая такая необходимость у Питера снаряжать такую маленькую экспедицию на целых… Так, стоп, а сколько? И тут-то я понял, что не знаю — в совершенном неведении как долго я там пробуду.       Я осмотрел несколько коробок и с ужасом и восхищением заметил, что радио не было. Значит, хрен там, а не узнать, как там дела в Питере и вообще в мире. И только я высказал это Сохатому, сказав, что искренне восхищён его умением взять всё, что надо, и всякой ерунды не брать, как Вальдемар тут же продемонстрировал мне лежащий в другой коробке аппарат, издалека напоминавший именно радио. Ну ничего, мы только месяц будем бегать по склону, желая поймать волну, и будет это только когда станет совсем уж скучно и музыки захочется ужасно. — Са-аша! — услышал я откуда-то сверху. — Отойди-и-и, — продолжил голос. Ещё ничего не поняв, я отступил на шаг, и тут же рядом со мной упал массивный крюк. Собирались ловить рыбу на обратный путь. Им на обратный путь.       Нас полюбили на судне, и отпускать нас никто не хотел. Особенно был огорчён повар, потому что готовил он не слишком хорошо, но для нас — меня и Вальдемара — он готовил просто божественно; остальная команда радостно отдавала нам немного от своих порций, а мы не менее радостно доедали. — Эти учёные вдвоём жрут похлеще роты. — Зато смотри-ка, ничего не выбрасывается! — Потому что не успевается!       И они засмеялись, как смеются только счастливые люди.       Но всё же мыслями мы приближались, и от этого я начал вдумываться, больше вспоминать и мысленно клясться никогда так больше не делать. В голове опять же возник вопрос, на кой-ляд нам это снова надо, потом я сам же ответил на него — статистику никто не отменял. Я успокоился. Маргарита вся в слезах влетела в мой маленький мир беспокойных раздумий и констатировала просто и очень красиво: — Не пускает. Сбегу. — Меня же посадят. За хищение, за… — на всякий случай я замолк. — Да и вообще, чего ты так расстроилась? Вот лет через десять приходи к нам в институт и тогда официально даже сможешь поехать. И не… — Я не хочу ждать десять лет, я хочу сейчас! — сказала она и топнула ножкой. В этом синем платье чуть выше колен с ремешком на поясе, который только подчёркивал её прелестную талию, она выглядела уж совсем девочкой.       Я не мог больше ничего сказать и погладил её по голове. Она посмотрела на меня и всё поняла. Я понял, что она всё поняла. Маргарита убежала в сторону каюты Вальдемара. Сейчас она получит ответ: «А в чём вопрос?» — от Вальдемара, который даже не посмотрит в её сторону, потому что занят. А потом он возопит, узнав, что за решение он ей выдал. Нет, нельзя так делать. — Александр Григорьевич, Вы идиот! — услышал я. И мысленно, конечно, согласился. — Почему девочка плачет? Какие лет десять? Пусть едет, раз хочет.       Капитан избавляется от своей команды, которая и так немногочисленна. Выглядит так, будто меня все пытаются убедить. Мягкий — не нравится, грубее будь, Саша. Твёрдый — не нравится, мягче, Александр Григорьевич, мягче, не жестите, шожвызачеловек? И тут я сдался: — Пусть, — отвечаю я, — точнее, есть, — приставил руку к виску и отдал честь. Капитан засмеялся и, насвистывая что-то, ушёл. Вахта сменилась. А мы всё ещё стояли на якоре.       В городе нам предстояло пробыть ещё неделю. Дожидаясь, пока предыдущих бедолаг заберут со станции, а на замену отправят нас. Скучали все, кроме Сохатого. Он поразил нас своими знаниями испанского: непринуждённо общался с местными жителями и выступал для меня с Марго переводчиком и кем-то вроде путеводной звезды в этом сером мире. Сейчас объясню почему. Поселили нас в студенческое общежитие. И нет — там было всё довольно цивилизованно и даже без тараканов. Но студенты говорили на английском очень бегло, и в отсутствие Вальдемара приходилось объясняться жестами. Но это было очень даже продуктивно, я быстро выучил несколько жестов, которые они понимали, и в свободное от скитаний по коридорам в поисках своей комнаты время я проворно показывал им, что у меня всё хорошо, я рад их видеть и, разумеется, до скорой встречи.       Все достопримечательности города мы обошли за день. Портовый город на самом юге давал о себе знать. И то, что он южный, вовсе не делало его тёплым. Здесь была иллюзия как погодной теплоты, так и теплоты душевной. Поэтому спал я под шерстяным одеялом, отобранным у Сохатого — тот зачем-то решил закаляться, видимо, это у него с психов началось. От бескрайней радости он старался даже не пить и, как в давние времена, начал мне старательно рассказывать, что мы там будем делать и куда мы потом все эти результаты денем. Я понимал, что составить необходимые условия для работы Вальдемара совсем не трудно, сложнее потом его из этой работы вытянуть. А испаночки тут всё-таки красивые были, надо сказать и это тоже.       С Маргаритой были проблемы. Не то чтобы серьёзные, но ощутимые. У многих вызывала неодобрение девочка, живущая в одной комнате с двумя здоровыми мужиками, и многие не стеснялись высказываться по этому поводу. Вальдемар из-за этого даже подрался. Шли мы с рынка, а Марго держала нас с Сохатым за руки. И какой-то прохожий высказался нам вслед. Вальдемару непременно потребовалось узнать, почему гражданин так думает. Дело закончилось разбитой губой Сохатого, ссадиной на щеке и дружным побегом от избитого и полиции.       В остальное время ничего интересного не происходило. Я взахлёб читал книги и рассматривал явно советские обои. Сохатый пытался работать, но без необходимых условий он только делал вид, что работает. Марго рисовала и донимала расспросами бывалых. Меня и Вальдемара то бишь. Поэтому когда стало известно, что задержаться здесь нам придётся не на неделю, а на две, мне хотелось выть. Ожидание лишало меня всех сил, хотя я ничего толком и не делал. И не мог. Это был замкнутый круг.       Сидя за столом и рассматривая довольно красивые циферки с испанских метеорологических наблюдений, с которыми мне, разумеется, нужно было ознакомиться, ведь я их тоже должен буду делать, я вдруг услышал телефонный звонок. Старинный телефонный аппарат гремел всей своей дряхлостью и явно требовал к себе моего внимания. Я нехотя встал и прошёл к телефону: — Да, слушаю, — в трубке неприятно зашуршало, но потом связь более-менее наладилась. Институт звонил, спрашивал, как мы тут. — Всё в порядке, готовимся в отходу, — ответил я. — Александр Григорьевич, а Вы не забыли о том, что Ваши ученики имеют полнейшее… — …право на то, чтобы ехать со мной, творить работу, пахать на благо отечества и тому подобное. Знаю, Михаил Владимирович, но я считаю, что мои ученики слишком юны для подобного похода, и я не уверен в их стойкости, — отвечаю спокойно, без выпадов, начальство этого не любит, им буйные не нужны. — А Вальдемар… Э-э… Тимофеевич? — я прыснул со смеху и прикрыл трубку рукой. Вернулся на линию, когда слёзы перестали катиться из глаз, а я наконец успокоился. — Что Вы там смеётесь, без пяти минут кандидат наук? — а вот это было не смешно. — Да, Вы не ослышались. Думаете, что Ваша метеорология пропала даром, что ли? Нет, у нас всё записано, вот грант у Вас тут, всё никак отдать не можем. Неуловимый Вы какой-то. Но не об этом… — слушаю вполуха, на лице дурацкое выражение, а глаза распахнуты так, будто я удивлён, счастлив и это моё последнее выражение лица от некоторого даже страха. — …Тимофеевичу командование экспедицией? — Как командование? Ему? — Нет, ну если Вы против… — Пожалуй, я против, Вальдемар Тимофеевич кажется мне довольно странной фигурой как для претендента на эту должность. — Понял Вас. Тут Алла Григорьевна, она просила Вам передать… — связь обрывается. Я грязно выругался. Стоило мне лишь выехать из города, а сколько всего навалилось.       Без сил падаю на стул. Я совершил огромную ошибку, поехав сюда ещё раз. Только начал приходить в норму, становиться адекватным членом общества — так нет же. Я сойду с ума в этом заточении, отрезанный от внешнего мира. Ещё и Марго в это втянул. Какой же я дурак. Хочется рвать на себе волосы, но я же знал, на что шёл? Знал. И обстоятельства надо принять как неизбежное.       Сохатый подозрительно затих, и меня это насторожило. Работать тихо он никогда не мог. Постоянно звенел пробирками, ругался себе под нос, что-то старательно выводил на бумаге. Но сейчас были слышны лишь ход стрелок часов и биение моего сердца. Вальдемар ввалился в комнату, крича что-то по-испански. Увидев меня, он попытался говорить по-русски. Но получалось это у него крайне скверно, больше двух слов связать между собой он не мог. В итоге он, шатаясь, прошествовал к столу, и я почувствовал сильный запах каких-то непонятных трав. Подозрения появились уже тогда.       Пытаюсь рассмотреть зрачки Сохатого, но тот отбивается до последнего. Оказываюсь на опасно близком расстоянии от Вальдемара. У него, видно, что-то перемыкает в мозгу и перемыкает нехило так, потому что он впивается в мои губы властным и грубым поцелуем. Пользуется тем, что я от удивления открыл рот, и нагло хозяйничает там своим языком. Возможности спастись нулевые. Когда Сохатый отстраняется, чтобы перевести дыхание, я отскакиваю и вырубаю его одним чётким ударом. Затем замираю, понимая, что меня могли и изнасиловать прямо сейчас. На осознание уходит несколько минут. Нет, это, конечно, у него неосмысленно и совершенно ясно, что ему об этом потом не напоминать. То есть лучше не напоминать.       Пока Вальдемар отлёживается на диване, я нахожу на его столе колбу с какой-то мутью и по запаху определяю, что это именно она виновница всех бед. Пусть мои познания в биологии весьма малы, зато химическим могут позавидовать многие, и при любой возможности я исследую эту жидкость. А затем определю, сам ли Сохатый её сварил. Воняло жутко, следовательно, с чем-то переборщил. А с чем он мог переборщить? Это уже вопрос времени. Где же бумажки? А, вот бумажки. Действие или противодействие — проверить. Почерк ужасный, но понятный. Вальдемар стонет на заднем плане. Оборачиваюсь. Дурень встаёт с дивана и рукой придерживает нос, но на ковёр всё равно капает его кровища. При виде этого сам же Вальдемар орёт, но что орёт — непонятно, потому что орёт не на русском. — Ты хоть бы орал на отечественном, — говорю ему. — А ты бы меньше руками размахивал, — молчу. — Отойди и дай я напишу. — Встаю. Вальдемар откидывает назад волосы и старательно пишет. А я сажусь за свой стол и кладу голову на тетради. Циферки, циферки, циферки… Нет, испанцы молодцы. Очень хорошо. Очень хорошо всё написали. Десятиминутное спокойствие. Всё тихо, спокойно, смотрю в листочек, анализирую данные. А время переходит к двенадцати. Мимо комнаты очень громко проходят испаночки, приоткрывают двери, заглядывают, зовут меня, приманивая пальцем.       Знаю, что русский они не понимают, иду к ним, они вытягивают меня из комнаты. Ведут в холл, там включенный телевизор. Обомлевший Сохатый весь бледный садится на диван и слушает — слушает вдумчиво, а я только через некоторое время понимаю, что передача на русском языке. Лица какие-то знакомые. А потом ещё и доходит, что это Вальдемар Тимофеевич собственной персоной и что…господи, как же… — …долгое время считался мёртвым из-за так называемого учёными «немого взрыва», но некоторое время назад оказался в списках антарктической экспедиции совместно с неким… — Так, а я тут при чём, я в мертвецы не записывался, попридержите коней. — …Мы будем держать вас в курсе событий.       Я понял. Сохатого раскрыли. Нашли. Он как спрятанная в бардаке бомба. Начнёшь убираться и — о господи — всё это время я был на динамите. Так вот находишь его и хочется как-то, что ли, обезвредить. А он не хочет. И его раскрыли, он теперь найден и поэтому такой бледный. Есть из-за чего волноваться.       И слово-то какое подобрали. «Немого». Потому что молчали? Потому что его не было слышно? А был ли, думают люди. А это нам и нужно показать, доказать. И мы уже готовы об этом сказать, но… Сохатый поднимает на меня глаза. Ужас. В них ужас и больше ничего. Он не ожидал. И мы поняли, кто его сдал. Конечно, Лев. Конечно, это он. Лиза не могла, Алла тоже. А больше никто с ним и не контактировал. Он будто прочёл мои мысли о царе зверей и, попросив о чём-то испанок, ушёл в сторону комнаты. Вскоре за ним пошли испанки уже с телефоном. Будет звонить. Усугублять то бишь.       Вот уж что-что, а усугублять мы умеем и постоянно этим занимаемся, это как хобби. Одну из испанок Вальдемар попросил остаться. Она села на мою кровать и задумчиво уставилась вперёд, потом перевела взгляд со стены на меня и так же долго осматривала. Я отвлёкся ото всех своих бумажек, посмотрел на Вальдемара — тот что-то очень долго, с расстановкой говорил в телефон. Вроде бы даже на русском, но слов я не понимал. Предложил чаю испанке, согласилась, кивнула. Поняла, что ли? Наливаю ей в чашку, она протягивает руки, холодные тонкие руки. Смотрит на меня, не понимаю почему, но глаз так и не отрывает. Сохатый продолжает говорить, затем встаёт, куда-то уходит. Испаночка берёт в одну руку чашку, в другую ручку, на листе бумаги пишет, потом отпивает, встаёт, молчит, все ещё смотрит на меня, но ничего, совершенно ничего не говорит. Я всё ещё держу её за руку, не выпускаю. Вбегает снова Вальдемар, она вскрикивает, будто испугалась. Нет-нет, его не надо боятся, почему же ты кричишь. Она ставит чашку на стол, вырывается и выходит из комнаты, закрыв за собой дверь. — Александр, мать вашу, Григорьевич! — говорит он. Видимо, я не сразу его услышал. Оборачиваюсь и иду к нему. — Вот, смотри. У нас передвинута к западу станция, а вот сюда мы по идее должны приплыть. Там холоднее, чем обычно, и об этом ты вроде в отчётах прочёл? Прочёл же? — киваю. — Отлично. Так вот, мне кажется, что я недобрал нам с тобой одно одеяло. — Значит, надо взять их отсюда, — быстро сообразил я. — Шкаф полон всякой всячины, думаю, плед мы унесём. Даже два унесем. А ещё смотри, вот тут, — вожу по карте карандашом, — в прошлый раз у нас вылетел столб, то есть, если я правильно понимаю, то его надо как минимум восстановить. И ещё, отметь вот тут крестик, а левее километров на десять — кружочек. — Что это? — Сейчас объясню. Крестик — это как ни печально, но твой Шнод. А кружочек — это норвежцы. А ещё ты будешь смеяться, но где-то там лежит один из журналов. У меня не всё поместилось, когда я… Скажем, бежал. — Вообще, хотел у тебя спросить… Ты вообще что-то забирал, кроме журналов? Просто там же книжки, мои бумажки. Лизины, в конце концов, кастрюли. Ты всё там оставил? — Киваю. — И закрыл на ключ? — Киваю снова. — А ключ где? —  Это уже другой вопрос, Вальд. — У Аллы?       Молчу. А он задумался, и, видно, было над чем, потому что загадку я ему задал непосильную. Я не соврал ему и он знает это. Время близится к ночи. И я совершенно точно знаю, что завтрашнее утро будет наполнено чем-то неожиданным. Но ключ-то — он не в Питере. Он там, где наименее доступен Сохатому.