набор простых действий

— Поднимайся, — говорит Юнги негромко и бросает на свою кровать пакет. Внутри гудит высоковольтное напряжение, разрастается и покалывает затылок. — Ты плохой друг, — сонно ворчит Тэхен и только больше заворачивается в одеяло. Он такой весь сонный и не разломанный по частям, что Юнги вздыхает и стаскивает с него одеяло. В квартире вечный холод, на верхней полке никак не находится кофе, и это раздражает еще сильнее. В голове крутится какая-то чушь про первокурсников и невозможный объем работы, от которой болят глаза. Тэхен выползает на кухню к десяти, проснувшийся и с чем-то кошмарно ослепшим во взгляде. Улыбается как-то невесело, почти равнодушно, а потом просит поставить чайник. — Ты отвратительный, — кривится Юнги, когда Ким просит одолжить щетку, — как я тебя вообще терплю. — Отстань, — он закатывает глаза и греет ладони о чашку, — я крутой и ты меня любишь. — Я тебя ненавижу. — Поэтому у меня есть своя чашка. Тэхен смеется и что-то есть в его смехе, что-то обнаженное и честное, словно ты видишь меня таким, а я тебя, мы друг друга стоим же, Юнги. До часу дня они негласно решают убраться в квартире. Их уютное (Юнги не признает этого, наверное, никогда) молчание теплым пледом оборачивается вокруг них, и это кажется привычно-домашним. (Тэхен напевает что-то из айконовского репертуара и выглядит довольным собой; Юнги фыркает и улыбается уголками губ, потому что временами хочется просто дышать) Мало кто стаскивает с себя кожуру через голову, обнажаясь до какой-то ненормальной мякоти, и при этом умудряется не замыкаться в себе. Тэхен может. Тэхен может. (и его так заметно коротит, когда на экране его телефона высвечивается «Чонгук») Юнги треплет его по волосам. Получается неловко, Ким смотрит ошарашенно (и как-то слегка благодарно) и хрипло бормочет: — Я просто немножко устал. Мин пожимает плечами, заваливается в кресло рядом с едва теплым обогревателем и прикрывает глаза. Он пропускает прием таблеток с завидной стабильностью, а Тэхен делает вид, что не замечает. — Сходи в магазин, — говорит Юнги. Он бы сказал, что все будет хорошо и все наладится, но по факту ничерта. Тэхен кивает и мажет кривой усмешкой по губам. — Я могу купить тебе сигарет, если ты никому ничего не скажешь. (Юнги не может ему отказать, даже если бы и захотел, потому что иногда только и хочется, что сойти с какого-нибудь поезда в знакомо-незнакомом городишке и потеряться там) *** Чонгук вздыхает и откладывает телефон. Внутри глушится какое-то мертвое море, от которого дышать больно становится. Чимин мягко тянет его из кухни в комнату и виновато улыбается. Выходит криво и с чем-то невыплаканно-кричащим в глазах. Хромированная броня превращается в слякоть и сползает с него так быстро, что Чон прикрывает глаза. Временами, ему не хочется видеть этого. — Он вернется, — говорит Пак негромко. Вокруг неприятная полутьма, Чонгук тянется к выключателю и вспоминает, что вроде бы свет отключили. Тэхен в каком-то смысле конструктор собственной катастрофы. Такой неизмеримой и бесконечно-трагичной, что в самое время печальные фильмы снимать. — Конечно вернется, — фыркает Чонгук, — куда он денется без своего ноутбука и огромной кучи вещей? Никто не станет его терпеть такого. — Кроме нас, — улыбается Чимин устало, но искренне и трет переносицу. — Именно. И он до сих пор должен мне часть арендной платы за прошлый месяц. Пак тихо смеется, мягко так, без искаженных интонаций, и Чонгук невольно расслабляется. Чимин тянет на себя самый теплый плед в квартире и шутливо пихает Чона с дивана. Тот закатывает глаза, не прячет улыбку и даже откладывает телефон. (Тэхен не вернется сегодня — это он точно знает) Какой-то тоскливый лай в груди понемногу затихает, когда Чонгук умудряется отвоевать место у стены и половину пледа (и когда он смотрит на Чимина, в глазах которого что-то от Млечного Пути есть в такие моменты). — Ты такой наглый, Чонгук, — ворчит Чимин, пока они сталкиваются коленями и руками в бесконечной возне. — Это ничей диван, так что отстань, — говорит Чонгук и хватает Чимина за запястье, чтобы не свалился с дивана. — Он предназначен для одного, если ты не в курсе. — Ты решил заграбастать самый лучший плед в доме и еще возмущаешься? — Чон улыбается и его в первые за день и правда отпускает. (после ссоры с Тэхеном, вышедшей слишком дурацкой даже по их меркам, и этого взгляда брата, мол, ничего не поделаешь, раз твоя комната — моя студия) Они лежат вдвоем на этом чертовом диване, на нем неудобнее, чем на полу, и тишина деформируется во что-то правильное. Чимин сонно щурится, переворачивается на спину и тихо спрашивает: — Ты собираешься перестать? Ну, музыка и все такое. Вопрос жжет губы не хуже кровоподтека, и Пак слегка хмурится, чешет кончик носа и чуть поворачивает голову. (у Чонгука тетради исписаны какой-то влюбленной ерундой, и они оба это знают, но пока не озвучиваешь это вслух, кажется будто и нет ничего) — Не, — Чон не пытается улыбаться. Без этого тише и спокойнее. Чимин молчит и продолжает смотреть. — Ни за что, — говорит Чонгук, — я не бросаю то, что люблю. Ты же знаешь. Чимин кивает и в его глазах что-то расцветает, болезненно-яркое и незнакомое. (он не говорит это то, что я точно знаю, но Чонгук слышит это отчетливее, чем прибой в собственной голове) *** — Они меня реально заебали, — говорит Юнги и морщится. Сокджин вяло пожимает плечами, мол, не удивлен, терпи. Они сидят в пустом кафе, смена уже кончилась и, кажется, большинство людей просто разбрелись по домам. Мину хочется чего-то совершенно неясного, внутри звенят собственные потерянные дома, не отмеченные на картах, и Юнги устало трет переносицу. Хочется спать. А еще пол под ногами шатается так, словно сейчас пойдет трещинами и его утащит на какое-нибудь дно. И от этого неуютно слегка. (и это слегка доводит до выкуренной пачки и нервных огрызаний на каждое слово, сказанное (не)так и неважно кем) — Все однажды будет хорошо, — монотонно говорит Сокджин. А потом неожиданно как-то роняет голову на руки и глухо смеется. Он бьется не хуже хрусталя и звучит неизлечимым страхом, зашифрованным как-то по-чудному. Юнги смотрит на него ровно минуту, а после прикрывает глаза и облокачивается на спинку стула. — Кому из нас, — говорит он негромко, когда Сокджин распрямляется и напоминает Юнги того разбитого подростка, у которого все не слава богу. Всегда. Только он вырос и как-то спрятал это в себе, замотал в махровые полотенца и халаты заботы о других, в бессмысленные разговоры и собственный третий курс на актерском. Хренов актер, думает Юнги. Хотелось бы недовольно или хотя бы раздраженно, но получается устало. — Кому из нас еще нужны таблетки, — улыбка злая и бьет навылет. Ким кивает и даже не пытается спорить. — А волосы, — говорит он, — не крась. Не нужны тебе новые скандалы в универе. И его так хочется послать, всеми проездами и бесконечными поездами с выматывающими пересадками, что Юнги не знает, как сдерживается. Ругаться не хочется. От слова «совсем». — Джин, — говорит Мин негромко, — я не хочу туда возвращаться, понимаешь? А если я чего-то не хочу… — Ты хочешь, — перебивает его Сокджин упрямо. Сцепляет пальцы в замок и улыбается совершенно безэмоционально. Юнги злится. Так злится, что хочется не то разнести здесь всё, не то сбежать. (от себя в том числе) — Почему ты решаешь, блять, за меня? — шипит Юнги. — Потому что ты не видел, каким ты становишься на сцене, — Сокджин не кричит, но как же от его голоса хочется скрыться. Мин нервно одергивает рукава на своем свитере, опускает взгляд на серо-золотую плитку пола, чтобы просто слить свой гнев хоть куда-то, чтобы не смотреть на такого вечно-правильного-и-правого Сокджина, и задыхается от отшлифованной зимы под ребрами. (оно почти не болит, но ноет так противно, что хочется проломить себе и сердце, и череп — чтоб наверняка и навсегда) — Я не хочу больше играть, — говорит Юнги, когда его слегка отпускает, — не хочу. И не захочу. — Юнги. — Не лезь ко мне, — огрызается он, — твои как лучше уже поперек горла встали. У меня перегорело, я двигаюсь дальше, все прекрасно. Сокджин облизывает губы и улыбка, безнадежная и топкая. Он выглядит как грустный клоун с этими покрасневшими глазами и щенячьей преданностью. Юнги хочет просто помолчать о том, что когда-то было. Утопить это в себе и сигаретном дыме и никогда не возвращаться ни к чему из. — Самое смешное, Юнги, — говорит Сокджин, когда закрывает кафе и его слегка сгорбленная спина почему-то остро врезается в память каким-то айсбергом, — что ты ведь знаешь, что я прав. Он так и не оборачивается, когда уходит. (самое смешное, что Юнги не двигается дальше, что у него ничего не прекрасно и к тому же Тэхен с Холли в квартире, оба одинокие и потерянные; смешно так, что грустно, думает Мин, пока решает пойти пешком) *** Хосок ловит его на выходе из супермаркета через день. Настроение у Юнги и так хуже некуда, и это серьезное выражение на лице Чона не добавляет света в ситуацию. — Мы идем с моими документами, — говорит Чон. — Можешь взять Тэхена. Я тебе его, так и быть, одолжу, — говорит Юнги раздраженно. Но Хосок ловит его за локоть, хмурится до смешного серьезно и, кажется, не намерен отпускать. В его глазах сплошным текстом нестерпимый и почти погасший свет. Выглядит так себе, и Юнги морщится. Отворачивается и выдыхает облачка пара. Думает о своих шестнадцати почему-то и представляет себе будущее, которое представлял тогда. Мало что изменилось. Кроме пары могил, таблеток и чертовой аварии прямо посередине его жизни. — Ты такой прилипчивый, — говорит Юнги в итоге. Хосок фыркает и отпускает его локоть. — Переживешь как-нибудь. Юнги мажет по его лицу взглядом и нестерпимо желает конца света. Желательно прямо сейчас. Он не злится практически, просто так безопаснее. (в Хосоке есть что-то от потерянного щенка — не то уязвленность вперемешку с нервозностью, не то эта идиотская просьба; утопающие не должны хвататься друг за друга, хочется высокопарно ляпнуть Юнги, но он прикусывает кончик языка и молчит) — Это займет пятнадцать минут. Юнги, не будь таким мудаком, — хмурится Хосок и покачивается с пятки на носок. У Юнги плохо с оценкой времени, плохо с жизнью, плохо с отоплением и сигаретами. А еще у него краска практически сошла с волос, и это не делает жизнь лучше. — Ты купишь мне кофе, — говорит Юнги, — и позвонишь Чимину, потому что Тэхен. Хосок какого-то черта спрашивает, а ты уверен и вообще-то нет. И неважно, к чему конкретно относится вопрос. Пятница выдается какой-то ненадежной, хуже прохудившегося надувного круга, когда плавать не умеешь и практически тонешь. (пятница получается безнадежной, думает Юнги и кривится, потому что здание университета не меняется совершенно) Хосок перекидывается парой слов с какими-то девушками с хореографического и обещает посмотреть танец. В Юнги бескрайний туман неожиданно кроет так, что не продохнуть. Он смотрит на кофейную машину, с тремя царапинами слева, потому что Намджун бывает чертовски неловким, смотрит на расстроенное фортепиано в центральном холле, у которого нет, вообще-то, трех клавиш и на котором они с Чимином наспех разучивали какую-то идиотскую вокальную партию, смотрит на бледно-салатовые стены с облезшей краской в уголках и. И задыхается. Его смывает приливом воспоминаний, они валятся на него грудой камней, определенно стремясь похоронить, и Юнги старается сосредоточиться хоть на чем-то. Потому что это не то место, в котором он хочет быть. (потому что это то место, в котором он хочет быть так сильно, что все поле его памяти порастает цветами, и это неожиданно больно) Хосок осторожно касается его запястья и смотрит с каким-то глухим пониманием. И хочется оттолкнуть так сильно, что колючие кустарники прорастают сквозь ребра и ветвятся, ветвятся, ветвятся. Чон, по сути, не виноват, но Юнги и на это сейчас не хватит. Ему нестерпимо, до дрожи хочется сломать кого-то так же, как сломан он сам. Ему хочется, чтобы время хотя бы кого-то также остановилось, и эту стрелку на часах сколько не двигай и сколько не рыдай, не удастся сдвинуть с места. — Все в порядке, — почему-то говорит Хосок, и Юнги хмурится, сосредотачиваясь на этой идиотской фразе. — Ага. Очень в порядке. Кто-то из третьекурсников, кажется, Минхо, узнает его и осторожно улыбается. Не то чтобы Юнги знает, как справляться с порушенными домами, но ему становится легче. (словно бы когда ты покидаешь свой дом или выбрасываешь важную часть себя где-то на окраине города: ты все еще функционируешь, но стоит тебе даже на мгновение вернуться обратно, как недостающая часть паззла встает на свое место так гармонично, что хочется верить) Юнги отворачивается. В голове как сигнальный огонь горит, так ярко, что хочется немножко ослепнуть. Это определенно неудавшийся день. Из череды тех-самых-дней, когда концентрация желания заснуть и проснуться где-то совершенно безыдейным и беспечным, чтобы не приходилось больше между ладоней растирать холод зимы и запах сигарет. — Юнги, — тихо говорит Хосок, — как ты? Мин поднимает на него взгляд. Хочется спросить о том, как мертвые птицы расправляют крылья и улетают из своих гнезд. — Что ж, — он трет переносицу и вновь сталкивается взглядом с Минхо. Тот кивает ему несколько раз и показывает тетрадь по методике. Юнги слабо улыбается, потому что, ну, у него, Минхо и Намджуна всегда были проблемы с методикой преподавания, и эта тетрадь (тетрадь Сокджина, потому что, ну, они с Намджуном так долго жили вместе, что даже теперь их чаще можно найти у кого-то одного в квартире, чем по отдельности) как призрачное напоминание о том, что хоронят заживо в братских могилах. — Было бы лучше, если бы мне не пришлось сюда идти, — Мин старается не думать о всяких деталях этого места, иначе его как бетонной плитой придавит и не двинешься. Хосок осторожно улыбается. Отпускает его руку и делает шаг назад. (Юнги не по себе; настолько не по себе, что бежать отсюда хочется с каждой секундой только сильнее, и эта ненормальная злость понемногу клокочет в нем взрывной волной) — Все будет в порядке, — говорит Чон. В его голосе нет той напыщенной уверенности или особого убеждения. В нем скорее какая-то безнадежная надежда, слепая и наивная. Юнги обычно не верит в подобные фразы, потому что глупость сплошной бесконечной полосой. Но Хосоку почему-то хочется поверить. Иррационально. Просто так. — Не ври, — говорит Мин и морщится. У него начинает болеть голова. Хосок закатывает глаза. — Я не вру. — И это тоже пиздеж. — Поменьше грубости, — Чон фыркает и оборачивается, когда его зовут из приемной. Его плечи слегка напрягаются и взгляд мрачнеет, когда он возвращается в кабинет и говорит Юнги пара минут и уйдем. Мин вздыхает и приваливается спиной к стене. Если закрыть глаза, зажмуриться до темноты, то можно представить, словно ты в своей квартире и ничего не происходит, можно представить какую-нибудь параллельную вселенную со счастливой жизнью, живым отцом и не сломанным фортепиано. Бред. Юнги растирает виски круговыми движениями и злится только больше. Хочется пить и бежать прочь. Когда Хосок выходит из кабинета и тихо прикрывает за собой дверь, он выглядит неожиданно крошечным и почему-то испуганным. — Я же сказал, — хрипло бормочет Мин, когда Чон топчется на месте и не решается ни заговорить, ни пойти отсюда прочь, — что ничерта в порядке не будет. — Пессимизм в чистом виде, — Хосок становится рядом с ним. — Да и похер. Я хотя бы не в розовых очках. Они соприкасаются плечами и локтями, пространство кажется таким маленьким, что Юнги душно. Он морщится, но решает остаться на месте. Тревога словно бешеный пульс вибрирует в животе. Юнги облизывает губы и читает расписание приемной комиссии, заставляя себя концентрироваться на этом. (Сокджин в его голове качает головой и говорит про таблетки, а Мин игнорирует и запирает в собственной квартире за забором) — Почему Хоби? — спрашивает Юнги. Хосок замирает и смотрит на него удивленно-незнакомым взглядом. Закрывает глаза всего на мгновение, выдыхая, и его лицо в этот момент выглядит таким безжизненно-отчаянным, что Мин покачивает головой. — Потому что надежда, — говорит Хосок, отталкиваясь от стены. В его глазах нет отчаянного или потерянного, силой воли можно спрятать что угодно. Удивительная жизнестойкость. Или стремление к жизни, интуитивное и невыносимо огромное, как вселенная. — Надежда? — Юнги делает шаг в его сторону. Они медленно идут к выходу, пока студенты плавным и шумным потоком временами заглатывают их как челюсти акулы. Мину гадко, и это самое «гадко» жжет ладони и горло. Его тошнит. — Меня так, — Хосок открывает дверь и расправляет плечи каким-то ломанным жестом. Улыбается незаметно, но грустно, как улыбаются люди на похоронах, и продолжает: — Меня брат так называл. Младший. Я тогда в старшей школе учился, ходил на танцы практически каждый день. Ну, тренировки и все такое. Дышать не мог без них. Юнги кивает. Голос Хосока ровный, словно догорающее пламя. — И планировал как раз сюда поступать после школы. Он говорил, что мне нужен крутой псевдоним, мало ли, — Хосок улыбается гораздо искреннее, — и тоже хотел научиться танцевать. И поэтому Хоби. Надежда, все дела. Юнги не спрашивает больше ничего. У каждого есть, о чем помолчать, поэтому он облизывает губы и говорит: — Мило. На надежду ты не тянешь, конечно, но и так сойдет. Хосок смеется. Свободнее и веселее, словно его отпустило, хотя Мин по себе знает — то, что сидит глубоко под ребрами не вытравляется легко и не исчезает. — Согласен. Но согласись, для Холли я точно надежда, если бы не я, то её бы у тебя не было, — Хосок достает телефон и задумчиво говорит: — Может, посидим где? Я есть хочу, не завтракал. Кихён устроил жуткий погром у нас в комнате, пока пытался мышь поймать. Не вышло, конечно, ничего, но я старания оценил. Юнги вспоминает, что смены у него сегодня нет. Он смотрит на Хосока, на то, как он достает из сумки шарф и обматывает его вокруг шеи, и думает, что ему внутри спокойно. Под ключицей неровно бьется что-то горькое и смирившееся, Юнги привык уже к этому. Потому что некоторые вещи не выуживаются и не сравниваются с ровным гравием, сколько бы ты не старался. — Я хочу пирожных. Вроде бы где-то через три квартала готовят вкусные. Там вообще целое кафе есть, может там посидим? Я пока учился на юридическом, часто туда ходил. Только не помню точно, три квартала отсюда или четыре. — Если ты про то место, где такие круглые столы и вечные растения повсюду, то три. — Да, про него, — кивает Хосок и улыбается. Он весь живой, словно готов поделиться своим теплом со всем миром. Юнги закатывает глаза и сбрасывает звонок Чонгука. — Чем тебе так нравятся танцы? — спрашивает Мин, когда Хосок на секунду замолкает. Их разговор (Чон говорит несравненно больше, но Юнги это даже нравится в каком-то смысле) перетекает от зимы к награждению разных айдолов, и Мин удивлен его знаниями в этой области. Хосок не задумывается ни на секунду: — Я просто не могу без них жить. Все, что меня не отпускает, я могу показать в танце. И именно к ним я всегда и возвращаюсь, если, например, Кихен в очередной раз приводит свою девушку. Или когда что-то не ладится с сестрой. Успокаивает. Это все равно, если бы я спросил тебя, почему ты любишь музыку, — у Чона такой взгляд, что хочется отвернуться, но Мин не делает этого. — Ты просто любишь. Это живет в тебе, и как бы ты это не пытался вытравить, все бесполезно, вот и все. — Хороший ответ. Мне нравится, — Юнги кивает. Он не говорит я не люблю музыку, потому что Хосок просто знает, что это не так. Как Сокджин, но гораздо интуитивнее, на каком-то генетическом уровне, как если бы у них с Юнги были одни мысли и эмоции. Хосок много говорит, пока они не сговариваясь решают пройтись пешком, и Юнги не хочется его прерывать. Впервые за несколько недель он чувствует себя живым. *** Хосок заходит с Юнги в квартиру и сгружает пакеты с едой. Мин мысленно подсчитывает, сможет ли нормально оплатить квартиру, когда Тэхен, сонный и помятый, выходит из комнаты. — А, — тянет он. Холли выбегает следом за ним. — Иди ко мне, Холли, иди ко мне, — Юнги присаживается рядом с ней и серьезно, как можно её не любить. Она тыкается влажным носом ему в ладонь и оживленно машет хвостом. Мин улыбается, и Хосок ожидаемо фыркает. — Иди ко мне, — передразнивает он. Стряхивает с волос снежинки и чихает. — Привет, Хоби, — Ким приваливается плечом к двери и улыбается. — О, Тэ. Как ты? — Хосок разматывает шарф и вешает на единственный свободный крючок, — слушай, Юнги, я чай пойду поставлю, окей? — Ты выпил там столько чая, тебе не хватило? — Юнги качает головой и чешет Холли за ухом. — Я замерз, так что отстань. — Это моя квартира, если помнишь. Хосок машет рукой и скрывается на кухне. Юнги смотрит на Тэхена и думает, что быть собранным по частям даже хуже, чем просто сломанным. И внутри тянет какая-то болезненная жалость к нему такому. Он поднимается и проходит мимо, потому что у Кима детство и серьезная такая отрава к тому, к кому не следовало бы. Хосок тихо говорит не отпустило, значит и Юнги не спрашивает, откуда он знает. Просто кивает и усаживается за стол. Чимин приходит около шести вечера. У него раскрасневшиеся щеки, злой взгляд и потрескавшиеся губы. Он стягивает перчатки и вцепляется в тэхеновы плечи резким движением. — Ты, блять, реально с ума сошел? Он шепчет, но Хосок рядом дергается и сглатывает. Юнги и самому не по себе на долю секунды становится. Такой Чимин, как пуля прямо в живот. И никак не достать. — Отъебись, — шипит Тэхен, — тебе что ли больше всех надо? — А может и надо, ты, последний идиот. Чимин бьет толкает его к стене так же резко, как и схватил за плечи. Бешенство в них клокочет ненормальными волнами и звенит децибелами немого крика. Они не дерутся, но это выглядит именно так. Хосок, на удивление, только поджимает губы, но не пытается их разнять, потому что это явно бесполезно и никому не нужно. — Я просто заебался, — шепчет Тэхен и прислоняется лбом к плечу Чимина. Тот неровно выдыхает, у него блестят глаза и смешно дрожат губы. Он так напоминает ребенка, что это почти неправильно. — Я знаю, Тэ, я знаю. Юнги запирает за ними дверь через пять минут. Хосок неловко топчется в коридоре, и слова определенно не желают подбираться в его голове. Он облизывает губы, и Мин говорит: — Может, ты уже скажешь? Чон кивает и чуть склоняет голову набок. И действительно говорит: — Напиши мне музыку к танцу, пожалуйста. Я хочу станцевать под твою музыку. Очень хочу. Юнги не знает, что это вообще значит, потому что, ну, серьезно, что это блять вообще за просьба? Он не просит повторить, хотя очень хочется. — Нет, спасибо. Я не пишу музыку, чтобы под нее кто-то танцевал. — Чимин сказал другое. — Да плевал я, что там тебе сказал Чимин, нет значит нет. — Тебе ведь этого не хватает, Юнги. Из внушительного списка саркастических отмазок ничего не остается. Буквально ничего, потому что напора у Хосока неожиданно много. Такого ощутимого, что боль сворачивается клубочком в его груди. Он так сильно не хочет вообще ничего, что у него начинается паническая атака, настоящая такая, без метафор и приукрашиваний, и это, блять, совсем невесело. Юнги вцепляется пальцами в стену, а мир идет пятнами, и ему кажется, что он сейчас задохнется, сделает какой-нибудь несчастный вдох и его обесточит-обескровит, и сердце у него остановится как какая-нибудь машина посреди шоссе за секунду до аварии. Мир идет пятнами, он задыхается, и все звуки выключаются, как если бы кто-то снизил громкость у всего мира до нуля. Когда Юнги приходит в себя, Хосок шепчет мне жаль и выглядит даже хуже его самого. Они сидят на полу, Холли усаживается рядом с ними, но у Мина нет сил даже на то, чтобы руку поднять. Мысли такие нечеткие, что сосредоточиться на собственных ощущениях получается далеко не с первого раза. — Прости, — Чон утыкается ему в плечо. Его самого трясет, и Юнги смешно. Кому из них двоих тут хуже, тот еще вопрос. Ненавидеть Хосока не получается, обижаться тоже; Мин предлагает постелить ему на полу, потому что достаточно поздно для долгого похода в общежитие, и Чон соглашается. А потом тихо говорит: — Мне правда жаль. Ты не представляешь как. Юнги кивает и выходит на кухню. *** Время течет и не останавливается на месте. Хочешь ты того или нет, умираешь ты или валяешься в коме из-за какого-нибудь дерьма типа аварии или неудачной (или как посмотреть) попытки самоубийства. Юнги докуривает третью сигарету, выбрасывает окурки из окна и устало трет переносицу. Время просто, блять, не может остановиться. И это кажется таким неправильным, что Юнги теряется в собственных мыслях. Он до сих пор не знает, что творит с собственной жизнью. Юнги забрасывает в рот таблетку, потому что Сокджин засел в его голове так прочно, словно он всегда там был, и смотрит на часы. Три ночи, а спать совершенно не хочется. Завтра смена, шестнадцатое декабря и последний день, когда возможность уцепиться за прошлое реальна. Юнги задумчиво кусает губы, пока набирает номер Сокджина. Он слушает гудки и успевает передумать около шести раз, потому что, ну, Ким Сокджин оказался прав и его никак не отпускает, он может праздновать. (он до сих пор не знает, как сможет вернуться в место, из которого так быстро сбежал и которое упорно и упрямо стирал из собственной жизни и с собственных запястий) Когда Сокджин берет трубку и говорит: — Что случилось? Юнги молчит около десяти секунд, словно бы утверждаясь в собственном выборе. Выбор так себе, но Хосок и его напиши мне музыку к танцу, пожалуйста не вымываются из памяти. И поэтому он говорит: — Ты был прав. И: — Я возвращаюсь.