набор простых действий

Юнги покупает кофе в восемь утра совершенно не выспавшийся (состояние души), несчастливый (ему не нравится это слово до омерзения, но что есть) и отчасти мокрый (погода). Намджун ждет его в квартире, слишком бодрый и живой для утра понедельника. Снег превращается в какую-то слякоть, она липнет к ботинкам, Мин хмурится и ненавидит это утро сильнее, чем какое-либо еще. Внутри у Юнги пасмурно, хочется курить-курить-курить, а еще позвонить Тэхену. Тэхен бы понял. Посмеялся бы так неискренне, сказал, что сжег омлет в попытке приготовить что-то по рецепту Сокджина, и спросил бы его про мать. Так, между делом. Без знаменитого сокджиновского напора и такой заботы, что задохнуться проще. (и Юнги бы сказал, что связь плохая и вообще всё хорошо, наверное, ведь он не говорил с ней так давно, что почти забыл ее голос) Но у Тэхена шум города внутри и собственная слякоть, от которой никак не отделаться. — Я притащил тебе конспекты, — говорит Намджун, когда Юнги возвращается домой и бросает пакет с кофе и какими-то приправами на пол. Сокджин сказал купи, я что-нибудь приготовлю, и Юнги купил. — Вы, блять, издеваетесь? — ровно спрашивает Мин. Из рукава куртки лезут нитки, и его внимание резко концентрируется только на них. Красота. Хочется заорать и встряхнуть Намджуна, чтобы хотя бы кто-то открыл уже глаза. — Я все еще не уверен. — Ты позвонил Сокджину посреди ночи, чтобы сообщить эту новость, — уточняет Ким. — Это все еще ничего не значит. Кроме того, что я скорее всего вернусь. Намджун вздыхает. Без осуждения и примесей чего-то непонятного. Так вздыхают люди, которым откровенно есть что сказать, много-много сказать, до хрипа в горле. — Летом, — говорит Ким и в его голосе столько осторожности, что Юнги фыркает, — ты как-то раз сказал мне, что всё равно вернешься. Не считаешь, что самое время? — Я был пьян, если помнишь, — сообщает Мин и протискивается на кухню. Ему неожиданно становится сложно дышать. Вот с Намджуном всегда так выходит в такие моменты. Стол завален тетрадями и папками с бесконечными исписанными листами. Юнги рассматривает это и в нем что-то укладывается, заворачиваясь в теплый кокон. Банку кофе и правда некуда ставить, и он в итоге спихивает что-то со стола, уже из своего. — Я видел твои записи, — говорит Намджун негромко и приваливается плечом к дверному косяку. Юнги морщится и болезненно жмурит веки. Что-то вспыхивает между ребер, оглушающе ледяное, непоправимое даже. — И что дальше? — говорит он тихо и зло. Голос дрожит, хочется вымести все из своей головы. — Ты не можешь тонуть вечно. Год прошел. Думать, что перегорел, и писать такое — особый талант, не считаешь? Мин молча смотрит, стискивает пальцы на банке до побеления костяшек и стискивает зубы. Всё ревет от несправедливости ситуации, от упущенного-пропущенного на линии или сейчас или никогда, от надсадного прошлогоднего кашля отца, когда все и развалилось на куски. — Намджун. — Ты не слушаешь Сокджина, — плечи у Кима напряженные, он весь словно вытянутая до капли усталость, — и ладно. Я понимаю, как он тебя достал. Ты не слушаешь Чимина и Чонгука. И Тэ, хотя тот и правда знает и чувствует тоньше и больше. Хосок, — он заминается и качает головой, — просто другой. Юнги упрямо рассматривает на грязно-розовых обоях пятна, бывшие когда-то каким-то рисунком. В его голове четко прорабатывается алгоритм, как не сорваться. Поставить чайник, насыпать кофе, выгнать Намджуна с его философией с лестницы. Спустить его с лестничного пролета так, чтобы кости хрустели. — И ты будешь слушать меня, — Ким трет переносицу и цокает языком. Получается раздраженно и осуждающе. Мин старательно выключается от окружающей действительности и правда ставит чайник. — Год. Ты бросил все и чуть не, — Намджун прокашливается и Юнги замирает. Внутри все не хуже лавы застывает и слетают все предохранители. Ему кажется, что у него в животе чертов айсберг. — Чуть не, — Намджун качает головой и все-таки не заканчивает, — а после перестал появляться в студии, сжег столько тетрадей с текстами и бросил музыку. (он бросил музыку, ушел от нее, даже фортепиано завалил одеждой и книгами, чтобы видно не было, чтобы не болело; а музыка продолжала звучать внутри, как въедливая витиеватая татуировка отпечатывается на коже) — Вы с Джином, — Юнги прочищает горло. Голос хриплый и больной. Он сам себя не узнает и злится, — вместе решили мне мораль читать? Что мне можно, а что нет? Намджун качает головой так долго, так долго молчит и просто смотрит, что чайник успевает закипеть, а вражда внутри Юнги слегка поутихнуть. — Просто прими тот факт, что однажды ты сможешь вновь быть в этом мире. Перестань отрицать это в себе так, словно все те годы за фортепиано были ошибкой. Мин кусает внутреннюю сторону щеки, под ногами пол качается и кажется еще чуть-чуть и его перекрутить всего. Намджун вздыхает (опять и опять, как же этот звук раздражает) и уходит куда-то в прихожую. Юнги с громким стуком ставит кружку с кофе на стол и старается выровнять собственное сердцебиение. Получается откровенно дерьмово, но он хотя бы старается. — Таблетки, — говорит Ким таким голосом, что спорить совершенно не хочется. — Начни движение вперед. Пропускай занятия в университете, когда начнет тошнить, но не бросай. Даже если у тебя уйдут годы, чтобы найти внутреннее равновесие, это неважно. Я видел тебя на сцене, понимаешь? Я видел тебя. И если что-то в тебе и перегорело, так это жизнь. — Что за новая философия? — говорит Юнги устало и даже не смотрит на таблетки. Неуверенности в нем столько, что самое время для слезливых истерик в ванной, чтобы по капле как из трубопровода вымывалось все самое больное. (он просто устал пытаться; он просто устал) — У Джина новая дорама? У тебя время чтения классической норвежской литературы? — Юнги усаживается на стул и трет глаза. Слез совсем нет. Надо же. — Неа, — Намджун улыбается, — ты где-то написал, что самое темное время бывает перед рассветом. Я запомнил и развил из этого огромную речь. Юнги против воли слабо улыбается. Он писал это в прошлом сентябре, в самом-самом начале второго курса, когда жизнь уже, как камешки катятся в реку и исчезают в ней, шла под откос, но верить в незыблемое и светлое хотелось. Тогда все казалось проще и яснее. Юнги хочет обратно в сентябрь. — Круто, — говорит он и отпивает кофе. Горло ожидаемо обжигает. — Круто, — соглашается Намджун и косит в сторону таблеток. Мин не дурак, он понимает больше, чем хотел бы, и ему это не нравится. (он говорит как же вы меня заебали все и отворачивается) *** — Ты выглядишь отвратно. — Ага. И тебе привет, Юнги. Давно не виделись, — Тэхен фыркает и усаживается с ним за один столик. Разматывает шарф (Мин пристально наблюдает за этим и даже от конспекта отрывается) и в немом ожидании смотрит на него. Глупо так улыбается, необычайно ловко выбирая из гербария улыбок ту самую, в которой меньше всего усталости и молчания. — Намджун сказал мне… — О, блять, — Юнги машет рукой и морщится, — вали отсюда. Живо. Тэ ожидаемо не проваливает, даже больше того — игнорирует сам факт просьбы замолчать и отстраивает фразы неровными рядами, не задумываясь о том, как и что звучит. — …что ты все-таки решился, — Юнги кидает в него ручку и попадает прямо по лбу. Тэ обиженно поджимает губы и откидывается на спинку стула. — Ну вот. Я же твой лучший друг, больше любви ко мне. — Или ты замолчишь, или будешь спать около моей двери, когда тебе приспичит во взрослого поиграть. Беспардонность Кима перенастраивается, складываясь чем-то мягким в его движениях, и он просто улыбается. Весь всклоченный, в серо-зеленой худи и старых джинсах, времен старшей школы. — Но Намджун ведь не ошибся? — Тэхен чуть клонит голову набок, щурится хитро и давится своей правотой. Юнги вздыхает и отодвигает тетради в сторону. От бесконечных записей трещит голова, а от шума кафе уши начинает закладывать. Хочется стереть все это и оказаться в белой тишине без недоуменных взглядов Сокджина или улыбок Тэхена. — Я только сказал, что попытаюсь, — говорит Мин и поднимается, чтобы поднять ручку. Тэхен молчит и делает вид, что не услышал. Опускает взгляд в меню и бессмысленно водит пальцем по всему подряд. Вид у него ошеломленный и невидящий. — Это, — Ким прочищает горло и облизывает губы. Глаза у него слегка блестят. — Это круто. Серьезно. Я после всего и не надеялся вновь что-то такое услышать. Ну, — он неловко дергает плечом. Юнги замечает, насколько худи ему велика, словно бы Тэхен просто невероятно крошечный и сломленный, с вывернутым чеком и текстом на каком-нибудь непонятном языке. — Я хотел этого. В смысле, твои глаза, когда ты играешь или пишешь музыку, или все те бессонные ночи перед выступлением Чимина. Я, — Ким чешет кончик носа и улыбка его становится совсем маленькой, — я правда ждал этого. Намджун говорил, что ты просто не сможешь уйти от себя. А мне все казалось, что год — слишком мало. Потом, когда в тебе переболит, то ты придешь. И когда Намджун сказал, что апрель и ты придешь, я решил, что он шутит. Юнги хочет сказать, что он, вообще-то, прав. Что в нем растет внутреннее сопротивление, перефокусируется в усталую такую злость и бьется о грудную клетку. (он почти сожалеет, как сожалеют о гибели любимого хомячка лет в шесть, что позвонил Сокджину и взял лекции Намджуна; но часть его словно успокаивается и затихает, и море перестает биться о скалы) — Закажи себе уже что-нибудь и заткнись, — ровно говорит Мин и возвращается к тетрадям. — Тут все настолько непонятно, что твое несвязное бормотание отвлекает. И Тэхен активно кивает и его улыбка и правда слишком идиотская. (Юнги возвращается к конспекту и думает, что такой Ким ему нравится гораздо больше) *** Из фонаря снежинки льются, как из душа, и напоминают маленькие звезды. Юнги нравится. Хосок топчется рядом, напевает что-то идиотское, фальшивит и даже не пытается делать вид, что ему стыдно. Свет льнет к Чону и отражается в глазах. Он пихает руки в карманы и продолжает бормотать какую-то песню. — Ты вообще умеешь молчать? — интересуется Мин. Хосок щурится, озорно как-то, словно на улице не декабрь и холод сковывает внутренности, а какой-нибудь июнь, солнце и вся жизнь впереди. — Умею. Но мы застряли на автобусной остановке в другом конце города. И мне холодно, — добавляет Чон, словно по его щекам и носу незаметно. Юнги сообщает ему об этом, а так же и о том, что он его раздражает немного. (они объехали семь книжных магазинов в поисках сборника по гармонии, Юнги злился, раздраженно курил в перерывах между новыми перебежками, а Хосок обещал затащить его в студию на отсмотр новой хореографии; а после они сели не в тот автобус и веселье кончилось) — Кстати, — Хосок трясет головой, облачка пара вырываются из его рта, — я хотел сходить в кино. Ну, на премьеру фильма. — Ты про тот с зомби что ли? — Юнги закатывает глаза и натягивает шарф еще повыше, так, чтобы он и нос закрывал. — Ага, — Чон приподнимается на носочки и смотрит поверх его головы, — Кихен все уши прожужжал, — он, кажется, собирается изобразить его, уже приготовив и правда странное выражение лица, когда у Юнги звонит телефон. Он закатывает глаза (звонит Чимин) и отвечает. — Юнги, а где тут вообще у тебя салат, — Мин фыркает, потому что никаких «привет» или «где ты в десять вечера, когда обычно тебя из дома не вытащишь». Вот так просто. Салат. Красота. — Кто? — одними губами спрашивает Хосок и облизывает губы. — Не облизывай, — говорит Юнги, — Чимин. — Юнги, — терпеливо повторяет Пак, — где чертов салат. Я не шучу. Сокджин меня пообещал немного убить, если я не принесу ему продукты. Хосок подходит ближе и чуть опускает голову, прислушиваясь. У него даже на ресницах иней, думает Юнги неожиданно. — С чего ты взял, что у меня дома есть какой-то салат, — интересуется он. — А! — глаза Хосока расширяются, в них не то паника, не то резкое осознание чего-то, что Мин упустил еще в самом начале разговора. Чон зажимает рот руками и смотрит на Юнги. Тот морщится и чуть отклоняется назад. — Я, — говорит Хосок трагическим шепотом, — съел его. Вчера. Когда корм Холли приносил. Юнги кивает, даже не удивляясь, и сообщает Чимину: — Хоби съел. Так что вешай все на него. Я ничего не знаю. — Вы издеваетесь, — Пак хлопает дверцей холодильника так громко, что даже Хосок слышит, — сначала Тэ с его «я не брал зеленый чай, он сам как-то пропал, клянусь, ребят», потом Намджун с «я не ломал вам кран», а теперь ты? — Еще Сокджин будет, — подсказывает Мин и ему неожиданно становится смешно. Они с Хосоком обмениваются глупыми улыбками, темнота и пустота внезапно перестают давить на позвоночник, и Юнги свободнее расправляет плечи. — Я умру, — мрачно говорит Пак, — передай Хосоку, что его я утащу за собой. — Напугал, боже, — Чон смеется, и смех у него слегка хриплый и задушенный, превращается в кашель, и он морщится, растирая горло. И смотрит на Юнги, закутанного в шарф, обиженно, словно бы это его вина. — Я дам тебе свой шарф, только хватит на меня так смотреть, — шипит Мин и возвращается к монотонной речи Чимина, которая сводится не то к жалобам на соседей по квартире, не то к обиде на Сокджина. Юнги честно пытается вникнуть, пока одной рукой разматывает шарф, а буквально через секунду Хосок хватает его за локоть и радостно так говорит: — Автобус! (батарея в телефоне Юнги садится, до их остановки ехать еще час, и Хосок как-то впихивает ему один из своих наушников, отказываясь от шарфа, потому что Юнги, в автобусе же тепло, забей, а после так и вообще засыпает на плече Мина; наверное, думает он, пока кто-то поет про опустевшие улицы, ему сейчас очень сложно) До центра они доезжают только к половине одиннадцатого, Хосок жалуется на затекшую спину и шею, а после обещает в благодарность оплатить какой-нибудь концерт в Сеуле. — Или в кино сходим, — говорит Чон в итоге, когда Юнги отказывается от всех вариантов. В городе как-то светлее, пустой гирляндовый свет отражается и тонет в стенах, голос Хосока звонкий и слегка дребезжаще-хриплый. — Хорошо, — сдается Мин, — но после я хочу сходить и поесть мяса. — Я не буду за тебя платить! — Чон выставляет вперед руки и машет ими. — Ни за что вообще! Ладони у него все красные, и он в итоге шипит и трет их друг о друга. Пальцы почти не сгибаются, и Юнги знает это неприятное чувство, словно кто-то иглы загоняет под кожу. — Я застрял с тобой хрен пойми где только потому, что тебе, видите ли, было скучно ехать одному. И потому что Тэ был смертельно занят на репетиции. Хосок старадальчески бормочет, что это противозаконно, несправедливо и вообще к черту все, он вообще никуда не пойдет. — Не забудь, что Сокджин и Джун тебя в студию завтра хотели затащить, — перебивает его Юнги. Они уже топчутся на перекрестке, пора бы расходиться в разные стороны, но какая-то невидимая тяга останавливает его. — Помню. Чон кивает и чуть заметно улыбается. Он иногда улыбается вот так, хотя в глазах ровный толстый слой равнодушия. И Мин ненавидит эту улыбку больше всех. (они прощаются еще через пятнадцать минут, потому что общежитие закрывается, а Кихен где-то потерял ключ от их квартиры, и Хосок буквально рычит на него и ругается, когда машет Юнги рукой и чуть не падает на углу дома) *** Юнги приходит в студию с Намджуном через четыре дня, когда ему начинает казаться, что он может это сделать. Это призрачная уверенность, какая-то неощутимая даже нормально, и беспомощная, но Ким сказал, что надо же с чего-то начинать. И Мин убеждает себя, что он так именно что начинает, а не собирается доказать себе, что идея провальна. С Намджуном просто хорошо. Юнги не знает, что бы делал без него, потому что сидеть рядом с ним в студии, лениво перебрасываться фразами и теряться во времени это то, по чему Юнги чертовски скучал. С Намджуном так спокойно, никаких камнепадов не происходит, потому что нет никого, с кем Мин бы чувствовал себя вот так. Юнги скучал по студии. Чертовски скучал. Намджун приносит отвратительный кофе в надколотой чашке и улыбается. Чашку притащил Юнги, когда злился и давился собственным бессилием. Смерть отца, которая почему-то ничего не исправила, а только испортила все больше, темные комнаты в голове, где даже музыка переставала звучать и отсутствие постоянства в жизни. Он с размаху ударил тогда рюкзаком по дверному косяку и попросил отъебаться от него вообще всех. Чашка разбилась и навсегда попала в студию. А сам Юнги пропал. Ким усаживается на диван и лезет в рюкзак, доставая то наушники, то зарядки от телефонов и ноута. Кофе Намджуна хреновый, безвкусный и горький. Юнги улыбается уголком губ. Юнги готов признаться, что скучал по этому месту. (он прикрывает глаза и думает, сколько же месяцев он не сидел в этом кресле и сколько он в себе утопил) Юнги не знает, что делал бы без Намджуна. Хорошо сидеть в студии допоздна, пить дешевый кофе и говорить о каких-то заевших строчках, поставленных в голове на бесконечный репит. Ни с кем Юнги не было так хорошо. Намджун усмехается и поправляет очки. Они ему совершенно не идут, но сам Ким вроде доволен, а у Юнги похоронная процессия под звуки его наебнувшейся жизни в голове, так что ничего личного. Он задумчиво вертит ручку в руках, слушает свое ровное сердцебиение и закрывает глаза. Писать хоть что-то не получается, Мин несколько раз пододвигает к себе листок, сжимает ручку и правда хочет написать песню, целиковую, а не какие-то обрывки с затерянным смыслом. Не получается даже заставить себя хоть что-то написать, ручка кажется чужеродным объектом в ладони, но в голове неясной кислородной маской накладывается музыка на незвучащее, и Юнги думает, что однажды. (однажды долгое слово, больное даже какое-то, но его это успокаивает) *** Они идут с Хосоком в кафе, потому что до его смены еще часа три, Сокджин придурок, а у Тэ экзамены. — Меня просят поставить им номер, — говорит Хосок вяло и тянется за своим салатом. Он бледный, но продолжает улыбаться, и это почему-то кажется правильным. — Откажись, — бормочет Юнги, отвлекаясь на их заказ. У него смена в шесть, но чувство такое, что и до шести он не протянет. Что-то горькое и мрачное царапает ребра. Юнги думает, что это из-за пятнадцати пропущенных (проигнорированных) вызовов матери. А может из-за хреновой погоды и отвратного алкоголя вчера. — Хотел бы я, — Хосок сосредоточенно выбирает из салата оливки, — но в каком-то плане мне интересно, что может получиться из них. Ну, знаешь, — он задумчиво стучит пальцем по столу, — не то чтобы они плохо танцуют… — Я понял тебя, — Юнги кивает. Его взгляд цепляется за губы Хосока, которые, видимо, шелушатся на холоде, и он вспоминает, что если начнет кровоточить, то будет больно. Юнги прошлой зимой губы вообще в кровь искусал, а Сокджин потом ворчал из-за его глупости несколько недель подряд и покупал ему какую-то жуткую мазь, которая чертовски горчила на языке. — Тэ, кстати, сегодня феерично вышел из аудитории, — Хосок неожиданно смеется. И смех у него теплый и слегка оглушает. Юнги отпивает из своей чашки кофе и ожидаемо обжигает язык. Прекрасно просто. — Иногда он еще большая королева драмы, чем Джин, — морщится Мин, — общение с ним на Тэхена плохо влияет. Хосок кивает и просит дать попробовать его американо. — Горько, — в итоге говорит Чон, — но мне нравится. Юнги хочет спросить, сколько дней из целой недели Хосок провел в студии, ночуя там и придумывая хореографию. (но не спрашивает, потому что и так знает, что больше половины точно) — Мне нужны новые шнурки, — объявляет Хосок, когда они через полчаса выбираются из кафе. Юнги хмурится и смотрит на грязь и снег под ногами. — Ага, — он усмехается, — в конце декабря то, что нужно. В итоге они лениво ходят между полок в каком-то небольшом магазине. Пахнет апельсинами и шоколадом, и тепло так, что Юнги хочется привалиться к какому-нибудь стеллажу и задремать. Он удерживает себя от желания купить себе декоративную вазу и напоминает себе, что оплата квартиры не за горами. Хосока он отлавливает через час в отделе с игрушками. — Прекрати на меня так смотреть, — ворчит Чон, когда на кассе к шнуркам прибавляется жвачка, несколько тетрадей и клей. — В каждом человеке есть желание тратить деньги на ненужную ерунду, даже не пытайся отрицать, — он отдает деньги и что-то мысленно прикидывает в уме, — пошли еще в круглосуточный зайдем, у меня молоко кончается. Юнги бормочет, что так дело вообще не пойдет, что ему на работу надо и что вообще трата денег — последнее, чем он хотел бы заниматься, когда этих самых денег нет. Хосок смеется и просит однажды еще раз угостить его обедом. (и он такой светлый и до острого живой, что даже знаки «не влезай — убьет» не помогут) *** У Чимина не получается. Он старается так, что дышать больно, но просто не может. Он повторяет движения раз за разом, выступление ровно через две недели, а у него все просто из рук валится. Чонгук смотрит на Чимина ровно три секунды, пока пьет воду, и вздыхает. — Я просто не справляюсь, — говорит Пак ровно и спокойно. Влажные волосы липнут ко лбу, он расхаживает по залу и шумно дышит. (внутри у него сплошная истерика, хочется себе горло изрезать, чтобы никаких звуков не издавать, но Чимин старается успокоится, считает до десяти, потому что ему необходимо вернуться к работе вот сейчас) — Я не справлюсь, — бормочет Чимин и смотрит на себя в зеркало. У него блестят глаза, и Чонгуку кажется, что вот сейчас в нем перегорит что-то очень важное, вспыхнет красивыми искрами и погаснет до неправильного быстро. Чон подходит к Чимину со спины и утыкается носом в затылок. Пак прикрывает глаза и повторяет тихо: — Я не справлюсь. У меня не выходит. Он поворачивается к Чонгуку лицом и взгляд у него отчаянный-отчаянный, смотреть больно до ошпаренного нутра. Но Чон смотрит. Качает головой и одними губами говорит я верю в тебя, эй. Чимин кривится, запускает пальцы в волосы и как заведенный повторяет «я не справлюсь». Он говорит: — Это бесполезно. Два дня отрабатываю и ничего не получается, Чонгук-а. Он глубоко вздыхает и задерживает дыхание, слабо улыбаясь, и улыбка у него крошечная и лживая до ускользающего дыма между пальцев. — Я не… — Справишься, — громко говорит Тэхен. (они оба мгновенно застывают, потому что Ким успешно избегал их уже несколько дней, пересекаясь только в квартире несколько раз, а сейчас он стоял здесь спокойный и с черными волосами, улыбался и держал в руке пакет) — Чт… — Заткнись, — спокойно говорит Ким, — и перестань делать это. Ты справляешься. У тебя много времени. Один вылетающий элемент не трагедия, — он пожимает плечами. Просто пожимает плечами, достает три банки с кофе и все становится как-то легче и прозрачнее. Тэхен смотрит на Чонгука и говорит: — Ты вообще в зеркало смотришь? Челка в глаза лезет. По-идиотски смотрится. А потом усаживается прямо к стене, скрещивает ноги и смотрит с каким-то детским ожиданием, у этим солнечно-гаснувшим в глазах. — Чимини, поверь мне, — он фыркает, — всё хорошо будет. А если вы мне оба еще и такси до дома оплатите и ужин сделаете, то вообще круче быть не может. Чонгук закатывает глаза, открывая банку, и улыбается. — Обойдешься. Где моя арендная плата? Тэхен машет руками и делает вид, что вообще ничего не слышит. По-дурацки так улыбается, и никакая атлантида не идет на дно. (и Чимин закрывает глаза и думает, что может быть и правда сможет справиться) *** Мин замирает прямо на лестнице. Слова застревают в горле рыбьей костью, и он опускает взгляд. — Привет, Юнги, — говорит женщина. Хосок выглядывает из-за его спины, удивленный и определенно непонимающий, что происходит. Он открывает рот, видимо, чтобы задать какой-нибудь вопрос навроде вы мама Юнги или о, приятно познакомиться, я Хосок, и молчит, утыкаясь взглядом в Мина. Тот кусает губу и хмурится, внутри собственная атлантида на дно идет, и. (и это его мать, черт возьми, он или задохнется здесь, или прямо в квартире, не шибко большой выбор) — Мам, — Юнги кивает и неожиданно делает шаг назад, чуть не соскальзывая со ступеньки. Хосок хватает его за локоть и поддерживает, и смотрит пытливо и без любопытства. Что-то мягко-тревожное расслаивается в его прикосновениях, когда Чон осторожно улыбается и отпускает. — Юнги, я просто поговорить с тобой хотела, — говорит эта-самая-женщина, и Юнги дергается. Слишком резко и заметно, Хосок хмурится и Мин спиной чувствует его беспокойство. Его хочется не то прогнать, не то наоборот закрыть ему глаза и уши и загнать в квартиру, чтобы не влезал в это все. — Я работал, — говорит он, чеканя слова, и ему ненормально холодно внутри. Когда-то улыбка его матери могла сделать невероятное и заставить его дышать и верить (и жить, когда веры в собственные силы не оставалось). А сейчас. От одного её присутствия беззвездный потолок сырой штукатуркой валится ему на голову, и он задыхается. — Я позвоню, когда освобожусь, мам. Уходи. — Но. — Уходи, — спокойно повторяет Юнги и, медленно выдохнув, поднимается наверх. Хосок идет за ним, Мин слышит его приглушенный шаг не только потому что в подъезде стоит бьющаяся тишина, но и потому что старается сосредоточиться именно на этом звуке. — Юнги, я принесла тебе шоколад, хочешь? Давай просто поговорим. Чон громко выдыхает и, наверное, считает эту ситуацию глупой и неправильной. Хорошо хоть молчит, думает Мин, захлопывая дверь и приваливаясь к ней спиной. Шарф неприятно покалывает щеки, а взгляд Хосока кожу. — Холли, иди ко мне, — ласково зовет Чон и, не дождавшись её появления, сбрасывает куртку и сапоги, отправляясь в комнату. (Юнги чертовски сложно, он даже не знает, что следует сейчас сделать, потому что что-то детское в нем говорит открой открой открой открой открой открой и сражаться с этим до стертых в кровь пальцев больно) — Эй, — Хосок выглядывает из комнаты с улыбкой, — я хочу кофе. У тебя есть? Глупый вопрос, — он машет головой и на секунду задумывается. Мин моргает и медленно кивает. — Молоко. Есть? — Прокисшее вроде стоит на второй полке. Хосок фыркает, без удивления особого, и уходит на кухню. А Юнги проглатывает свой стакан с отчаянием, словно бы это дорогой алкоголь, который просто немного обожжет горло и внутренности и исчезнет. Хосок ничего не спрашивает, его молчание умело сглаживает все осколки гранат и это удивительно помогает не сорваться. Зато Чон много говорит, заполняя тишину пестрыми и быстрыми словами, они почти не отпечатываются в памяти, но Юнги почему-то уверен, что Хосок не для этого сейчас говорит, чтобы Мин помнил. — Спасибо, — говорит он, когда Чон обматывает шею шарфом. (мне его Кихен отдал, ну, потому что очередная девушка и он забрал мою подушку, так что я в отместку забрал его шарф, но ничего, переживет, думаю) — Я же знаю, как тебе не хочется деньги на корм тратить, — Хосок смеется и разматывает наушники. — Так что всё окей. А в глазах сплошной нескончаемой линией я знаю, о чем ты. Дефектность неизгладимого разговора с матерью закручивается в животе чертовой спиралью с шипами, и Юнги усмехается. — Поэтому всегда обращайся. Хосок уходит, и Юнги включает телефон, уже заведомо зная, что там увидит. (а еще ему кажется, что под его ногами выжженная земля, и что еще чуть-чуть и все вспыхнет опять, и вот тогда он точно не спасется; и самое смешное, что он не против)