набор простых действий

— Подъем, — вот что сперва слышит Тэхен. На часах чертовы семь утра, он вчера добрался до дома только благодаря своей природной удаче и интуиции, и нежелания вставать с кровати у него пропорционально боли в голове. — Отъебись, — Ким переворачивается на спину и даже глаза не открывает. Внутри копится стылое раздражение на себя, на мир, на Юнги, на… — Вставай, я сказал, нам нужно за елкой. Чонгук заваливается прямо на него, точнее, поперек него, и Тэхену орать хочется, потому что тяжело, не метафорически, а буквально, потому что ему грудную клетку передавило и этот придурок не весит килограмма или около того. — Боже, что ты за мудак, — стонет Ким. И ладно, план Чонгука определенно работает, Тэхен открывает глаза и внутренних сил хватает на то, чтобы спихнуть его с себя на небольшую и свободную часть дивана. Внутри почти ничего не екает из-за Чона, но «почти» оно такое бесконечно-больное, что Ким говорит: — Не хочу я никуда идти. Мне холодно и вообще. — О, Тэ, доброе утро, — Чимин с зубной щеткой мелькает в дверном проеме, сонный и с взъерошенными волосами. И он весь такой свой, что у Тэ перехватывает дыхание, по-глупому так, словно бы ты возвращаешься домой. Не в смысле заходишь в квартиру, а в таком огромном и невероятном смысле возвращаться домой. — Оно не доброе, — ворчит Ким и садится в кровати. В голове взрывается собственная атомная станция, хочется просто лечь и сдохнуть. Какой же кошмар, боже, сколько он вообще выпил вчера? — Ну, для того, кто собрал вчера все стены в доме, оно и правда не доброе, — усмехается Чонгук, отвоевывая подушку и перетягивая приличный кусок одеяла. Он наглеет. Слишком даже, но Тэхен заебался на генетическом уровне, а еще у него болит голова и неожиданные планы на елку нарисовались. Точно не до одеяла. — Вставай, — говорит Чимин повторно, и интонации у него чоновские, прямо стреляйся. Волосы у него все еще в беспорядке, Чимин заваливается к ним на диван, компактно умещаясь поперек Чонгука и Тэхена, и Чон ворчит, что это вообще ни в какие рамки, что они тут встать пытаются, а не уснуть обратно. — Как ты тут спишь вообще, — Пак почти полностью переползает на Кима, смотрит на него снизу и взгляд у него ясный-ясный. — Просто сплошной кошмар. Но одеяло крутое. Тэхен мрачно смотрит на него и ему хочется застонать. Он уже предчувствует следующий вопрос, потому что это Чимин и ему вечно хреново спать на своей кровати под своим одеялом. — А может поменяемся одеялами? И Ким тут же с удовольствием резко дергает коленом. Попадает аккурат по чиминовскому боку, тот шипит и чуть не слетает с дивана. — Один у меня кровать мою забрал, — Тэхен смотрит на Чонгука, и тот мгновенно делает большие невинные глаза, — второй пытается единственное нормальное одеяло в этой квартире. Вы издеваетесь? (вы отняли у меня слишком многое, и я бы отдал вам все, что осталось, и это так проебано, что господу, наверное, очень весело там) — Я сделал тебе кофе, — говорит Чимин, — и хлопья даже последние отдаю. Я лучший друг, который может у тебя быть. Гордись собой. — У тебя ж еще пачка стоит, Чимин, — смеется Чонгук рядом. Пак осекается на середине фразы, глотает буквально уйму слов и смотрит на Чона пристально и упираясь головой Тэхену прямо в живот. Не слишком приятно. (тэхеновское истаевшее и бессмысленное тоже не слишком приятно, но его не получается с кожи свести) Ким закатывает глаза. — У меня завтра зачет по праву, но почему бы и не купить елку. Давайте, поднимаемся. И Чимини, мне бы что-нибудь от головы надо, хлопья я твои и так каждый день ем. *** — Ты вообще в холодильник заглядываешь? Мин распахивает глаза, к горлу подступает иррациональный страх, липкий и ненормальный, он обжигает ладони и. — Блять, Сокджин. Юнги хочется истерично засмеяться. Какого черта его квартира превратилась в сплошной проходной двор. — Тебе тоже доброго утра, но вопрос остается тем же. И голос Кима пугающе ровный, как блестящее лезвие у шеи и двигаться бесполезно. Потому что это череда из нескольких вопросов, Юнги знает это, Юнги проходил через это. — Да, заглядываю. Я, — он трет переносицу и смотрит в потолок, разыскивая там правильные ответы. Были бы там хотя бы какие-нибудь ответы, его жизнь стала бы гораздо проще. — Я видел эту кипу смятых листов, — Сокджин приходит к нему в комнату, вытирая руки полотенцем. Вид у него уставший и в целом просто никакой. Намджун вчера сказал, как же отец ему воздух перекрыл, что просто кошмар сплошной бегущей строкой; но Юнги не будет поднимать эту тему, потому что их дружба не на этом строится. Сокджин пытается о нем заботиться, а Мин это позволяет — вот она, недвижимая основа всего круговорота дерьма в той части его жизни, которая связана с Кимом. — Молодец, — он машет на Сокджина рукой, — я не удивлен, что ты видел. Они ж, блять, повсюду просто. В моей-то квартире. В наступившей тишине Юнги чувствует некое облегчение. Нет никакой необходимости что-то объяснять или делать вид, что тебе не плевать. — Ты и правда пытаешься писать, — говорит Ким негромко. — Я приготовлю тебе что-нибудь на ужин. Юнги морщится и садится на кровати. Сокджин в его квартире за шесть дней до Нового года, внутренние резервы исчерпаны до нуля, нет ничего святого. Хочется спать. (он не отвечает на звонки матери уже пятый день, они разрывают всё внутри сроком давности его отчаяния и того-что-прошло; поэтому ему ожидаемо паршиво, ничего нового) — Чимин собрался прийти к тебе, — с кухни слышен шум воды, перекрывающий голос Сокджина на две трети. Юнги стискивает зубы и хочется выключить себя из жизни просто до гнетущего урагана внутри. Он никого не пустит к себе в квартиру сегодня. И завтра. А Тэхен может ночевать на коврике, так уж и быть. Долбаный потерявшийся ребенок. И в итоге они с Сокджином сидят на кухне, Ким с каким-то идиотским взглядом смотрит на дату на упаковке сливок, а Юнги мутит и дым вместо сознания, думать о сливках или ненаписанных строчках ему совершенно не хочется. — Ты ведь в порядке? — интересуется Ким. Мин не улыбается, не кивает, не позволяет этому вопросу зацепить что-то глубокое и серьезное внутри. — Не знаю, — просто говорит он. И глаза у Сокджина как у чертового Бэмби — грустные, точно сумерки над водой, и его такого по голове хочется треснуть, чтобы не смотрел и не думал о ерунде. Юнги вцепляется в чашку пальцами и считает до десяти. Иногда помогает. Чаще нет, но сила убеждения временами творит чудеса. — Уже что-то, — Ким опускает глаза и мешает свой кофе, — Намджун сказал, что его собака чертовски по мне скучает, представляешь? — Не представляю, зачем вы разъехались, — резонно замечает Мин. Не чтобы задеть больной кровоточащий шрам, а чтобы все было честно. Сокджин про песни, он про Намджуна. Сокджин не дергается, он вообще никак не реагирует, только издает какой-то неясный смешок и говорит: — Я принес таблетки. Не вздумай их выбросить. Они тебе сейчас нужнее всего. — Ты реально задолбал, — бормочет Юнги. На одну треть осознанная мысль, на две три — фон всей жизни. Сокджин невесело смеется и говорит: — Ничего нового. (они звонят Намджуну, решая втроем сходить на какой-то фильм про зомби, и Джун ожидаемо раздражается, говорит, что они точно идиоты, и обещает приехать с черничным йогуртом для Сокджина и блоком сигарет для Юнги) *** Хосок лезет к нему в квартиру с непозволительной наглостью. И с каждым «гирлянда-украсить-праздник» процент доброты в Юнги падает с космической скоростью. Чон лезет, с этой его улыбкой, петлей затягивающейся на шее Мина, и в нем сплошное теплое идет через кончики пальцев прямо по запястьям, когда он заходит к Юнги. — Холли, — радостно лепечет он, и Юнги вздыхает. Заколотить бы двери наглухо, но от Хосока, кажется, и бетонное небо бы не спасло. — Я не хочу никаких гирлянд, — говорит он, — даже не вздумай, блять. И улыбка у Чона такая, что сразу понять можно, куда пойдет дальше разговор и чем все это дерьмо в итоге кончится, поэтому Юнги еще раз качает головой и повторяет: — Нет. Но в итоге Хосок лезет прямо к потолку, разыскивая коробку с гирляндами, довольный донельзя. (у Юнги в голове трещит чертова фотопленка, то же самое, много-много лет назад, те же украшения и улыбки, радость смотрит из-под острых ресниц, а после все распадается на битый мрамор, и ему просто плохо на уровне хватит, пожалуйста) Он усаживается на диван, скрещивает ноги и тянется к тетради. Последние дни он часто к ней тянется, потому что понемногу и правда отпускает, по чуть-чуть убывает это похоронное отвращение. Хосок напевает что-то знакомое, Сокджин или Чимин часто поют подобное, когда в них просыпается забота напополам со страхом (за кого-то), и Юнги смотрит на него совсем немного. — Я был в универе, — говорит Чон, когда лезет на подоконник, — все такие ненормальные. Тэ вообще не спит, если я правильно оценил его мешки под глазами. Ты тоже, но у тебя нет сессии. Мин ведет плечом, потому что, ну, у него перманентная бессонница, неудавшаяся жизнь, ничего личного. — Мы с Чимином вдвоем танец ставим второкурсницам и боже, как они вообще поступали, — возмущение в голосе Хосока неподдельное и чистое, — лично я очень заебался с ними носиться. — Я не удивлен, — Юнги берет карандаш с мягким грифелем, вертит в руках, словно сейчас вот-вот сможет написать не что-то обрывочное, от чего тошнить будет до утра, а что-то настоящее. — И кстати, — Чон слезает вниз, рассматривает гирлянды и остается доволен результатом. — Я так понимаю, у вас все очень любят бумажную документацию? В базе данных просто ничего нет. И ваш деканат просто сборище дебилов, клянусь. — С этим есть пара забавных историй, — Мин улыбается, — потому что они не просто дебилы. У них там временами такой пиздец творится. — Да я заметил, — Хосок усаживается на пол, скрещивает ноги и начинает распутывать гирлянду, — я сегодня пришел узнать насчет всяких там внутренних, мало ли что сделать надо, а там целый поток сидит, человек из ста, наверное. И я у Куки спрашиваю, мол, что за херня-то вообще. А он мне рассказал забавную историю с тем, как им перенесли зачет с четырех на два, а сам педагог и не в курсе. И вот они все такие собрались там. Юнги кивает. Вертеть карандаш в руках и не писать ничего, потому что иррациональное желание маленького мальчика в черепной коробке пойти к матери и вцепиться в ее костлявые плечи растет и распирает грудную клетку. Долбаная зима. Долбаное Рождество. Долбаный Новый Год. Как Юнги ненавидит это дерьмо. (его жизнь все больше напоминает какой-то дешевый фильм с картоном вместо декораций — актеры редкостное дерьмо, кто только каст подбирал, уволить всех, а режиссера так и вообще повесить) А Хосок опять лезет вешать гирлянду и спрашивает: — Ты с Намджуном ходил в студию? Он меня как-то раз затащил, там круто. — Там круто ровно до момента, пока не появляется кто-то вроде Джексона. — Боже, не говори со мной об этом парне, — Хосок реально ужасается, дергает острым плечом и смотрит на него со страданием в глазах. — Он просто кошмар с ногами и мозгом. — Мозгом? — Ладно, это я перегнул палку. Он крутой, конечно, но, — Чон отворачивается и шипит себе что-то под нос, закрепляя гирлянду, — но временами я хочу убить его. Он живет с Джебомом через дверь, и я клянусь, что однажды меня посадят. За убийство. Юнги фыркает и падает на кровать. Потолок все еще не говорит, как скоро он повзрослеет достаточно, чтобы отпускать прошлое по-настоящему, а не убеждая себя, что отпустил. И говорит: — А потом Джебома тоже посадят. За убийство, — передразнивает он драматические интонации Хосока. — Не, правда, — Хосок тянется к какому-то углу и тут же издает странный писк, тонкий и не слишком приятный. — Юнги, блять. У тебя тут паутина. Мин не двигается и кивает, потому что ему и Сокджин перед уходом сообщил об этом. — Круто. — Боже, как ты жив вообще до сих пор, — Хосок стонет, определенно желая слезть отсюда и никогда не сталкиваться с паутиной в чьей-либо квартире. А Юнги хочется рассмеяться этой шутке. Невеселая, конечно, шутка, учитывая череду событий, оставивших сердечную выжженность и бесконечный тайм-аут где-то на уровне линии жизни. Он закрывает глаза, и ком в горле как чертов айсберг и дышать странно. — И Джексон однажды, в общем, спьяну проломил дверь. Не к себе и не ко мне, слава богу, но ты просто подумай. Спишь ты, а тут Джексон просто рукой дверь ломает. Он и трезвый-то едва на нормального смахивает, а пьяный, — Хосок издает странный звук, между «бррр» и «ужас». — Думаю, что однажды Джексона просто похитят хиппи и увезут на праздник марихуаны куда-нибудь в Техас. А он и рад будет, — Юнги переворачивается на бок, смотрит на Чона расфокусированным взглядом и выдыхает. Ему хочется курить и, может, быть чуть сильнее для себя. — Где, интересно, мои сигареты, — бормочет он и поднимается с кровати. — Я их на кухне видел, — Хосок забирается с ногами на кровать, у него в руках сомнительного вида коробка, вся в пыли и со странным звоном внутри. — Если ты там надолго, то сделай мне чай. Лучше кофе, но я не уверен, что у тебя есть молоко. — Есть, — Юнги подбирает с пола тетрадь, Чон протягивает ему карандаш, — Сокджин притащил. Любитель ебаной молочки. — Однажды ты проснешься, а у тебя и творог, и йогурты всякие там стоят. И много молока, — Хосок веселится и смотрит смешно-ласково так. Мин закатывает глаза и серьезно, его воротит от одной мысли об этом. На кухне ему наконец-то можно пережевать себя по частям, смять и выкинуть как какой-нибудь постер в мусорку. Победа по всем фронтам, смерть смотрит ему в глаза взглядом отца, прямо из отражения окна, и он ломает губы в усмешке. Он пятнадцатилетний говорит я не такой, как он, я не похож, все будет иначе. Он семнадцатилетний воюет с собой и топит бешенство алкоголем, получается так себе, но юношеский максимализм зашкаливает и ломает все счетчики. Он прошлогодний бросает всё, вообще всё, даже себя и сжигает кучу тетрадей, поджигает фортепиано посередине комнаты и не умеет справляться с жизнью. Он прошлогодний делает огромный просчет, когда сдается. Он прошлогодний почти умирает, и мысль об этом не отрезвляет, а скорее звучит фоном последнего года его жизни и попыток отыскать себя спящего на илистом дне. Юнги закрывает глаза, все как-то не складывается в картинку. Дым заполняет его мысли, и ему и правда значительно лучше. Холли смотрит на него грустными глазами, и он улыбается ей и обещает прорваться куда-нибудь вперед, потому что у всего есть какое-то завершение. До семи вечера они украшают квартиру. Точнее, Хосок украшает, а Юнги изредка рассказывает, что и где тут вроде бы лежит. Он пишет в тетради глупую строчку про темное время суток и рассвет. В это слабо верится, но Чон вроде как невероятно помогает, когда улыбается. (они не говорят о том, как проводили праздники с семьей; словно бы стоит об этом заговорить, и что-то страшное поднимет голову и заглотит их за раз) — Увидимся, — говорит Хосок, натягивая на руки перчатки. Юнги кивает, запирая за ним дверь, и смотрит на невообразимое количество гирлянд в своей квартире. Подсознательное пересечение их внутренних демонов просто удивительно. (от Хосока за километр пахнет несчастьем) *** — Пошли покурим, — говорит Сокджин и вертит зажигалку в руках. Рассеянно оглядывает кафе и в его глазах что-то обреченно-пустое. Юнги знает, что переломить хребет такому человеку, как Джин не так-то просто, но есть некоторые вещи, от которых трещат ребра и что-то подгнивает внутри. — Я бросил, — говорит Мин и возвращается к книге. Ему нужно будет пройти дополнительный тест перед окончанием академического, а тут Сокджин со своим броским стремлением к свободе. — Смешно, — кивает Ким и вздыхает, — потому что я же видел, как ты в бешенстве сегодня три штуки выкурил за раз, когда Минхо-хен достал тебя. Хотя сервировка столов, — он чуть улыбается, — это кошмар, конечно. — Он достал придираться ко мне, — ворчит Юнги больше на автомате, чем действительно осознавая, о чем говорит. А потом моргает и раздраженно цокает языком. Сокджин приглушенно смеется и больше не кажется таким сумашедше-одиноким в собственном коконе из шипов. — Слышал бы он тебя, — тянет он. — Пошли-ка вы оба нахер, — хмурится Юнги по привычке. Настоящего раздражения нет, потому что это же Сокджин, он всегда такой. Ким кивает и продолжает вертеть в руках зажигалку, что-то напевая себе под нос. Несколько минут они сидят в тишине, пока Юнги морщится, трет переносицу и пытается понять, какого черта творится в лекциях Намджуна. Это кошмар какой-то. — Ты же сам не куришь, — устало говорит Мин и откладывает ручку. Сокджин облизывает губы и улыбается. Не натянуто и без особых усилий. Юнги чувствует это каким-то десятым чувством, на уровне интуиции. — Не говори ерунды, Юнги, — Ким запускает пальцы в волосы и выдыхает, — я не курю так же, как перманентно бросаешь ты. Мин фыркает и отодвигает от себя стул. Несколько секунд он думает, стоит ли брать вещи с собой или Тэхен все-таки догадается поставить что-нибудь вроде таблички «занято» на их столик. Сокджин приподнимает брови и каким-то ленивым жестом пожимает плечами, мол, делай что хочешь, мне не принципиально, лекции все равно не мои. — Какой ты все-таки, — ворчит Юнги и решает, что ничего с этими тетрадями не случится, — но раз ты меня тащишь на улицу, оплатишь мой следующий заказ. — Я и так оплатил предыдущий, ты издеваешься сейчас? — Мне за квартиру платить через неделю, а ты сам сказал, что сегодня оплатишь все, — Юнги довольно усмехается и идет прямиком на улицу. В кармане вибрирует телефон, но у Мина слишком не задался день, чтобы сейчас разговаривать с родственниками. Или с матерью. Готовности с любому разговору ноль. К тому же сегодня пятница и конец месяца, в холодильнике должны быть продукты (Хосок за каким-то чертом притащил целую кастрюлю с картошкой и запихал на одну из нижних полок, сообщив, что Чимин должен купить овощи), а лекции Намджуна растут в геометрической прогрессии. Сокджин курит какие-то дорогие сигареты, ментоловые, кажется, и Юнги становится спокойнее. Он разглядывает ночную мглу города, что оседает кофейной гущей на крышах высоток, и думает, что может быть не все так плохо. (кроме перманентно болящей головы, окончания академического отпуска так скоро, что авария безопаснее, нового года и, пожалуй, матери) Сокджин курит до отвратительного красиво, целое искусство, и Юнги думает, что его отец бы выкрутил ему руки и сломал пару пальцев. Чтоб наверняка. Вот только Ким упрямый и горячее в нем как вода в кастрюле выкипает и обнажает что-то совершенно непривычное. Сокджин хочет быть свободным. Слишком много хочет, думает Юнги и затягивается. Разочарование собственными жизненными выборами где-то глубоко внутри гулко звучит северным ветром. Да. Все не так плохо, думает Мин, прикрывая глаза. На улице стабильно минус, стабильно шумно, стабильно покалывает пальцы от холода. — Уже половина одиннадцатого, — негромко говорит Сокджин, когда сигарета между его пальцев кончается. — Ага. — Еще полчаса посидим и домой пойдем, я учусь и работаю завтра, если помнишь. Юнги раздраженно ведет плечом и кривится. Он тоже завтра работает. К тому же Хосок просил прийти в студию и посмотреть на новую хореографию. Мин разбирается в этом чуть больше, чем вообще никак, но Чон упрямый и дар убеждения у него развит на генетическом уровне, видимо. (может быть плохой-день-сегодня — это наименование постоянной жизненной петли на его шее; она такая же бесконечная и затягивается все туже) *** — Они встречаются? — Хосок смешно замирает, так и не донеся ложку с мороженым до рта. Юнги фыркает и кивает. Откидывается на спинку стула, рассеянно потирая запястья, пока Хосок пытается смириться с достаточно очевидным фактом. Он такой непотопляемо-заметный, словно даже лежит на поверхности. Это как если бы убийцы специально оставались на месте преступления и не прятались. — Но Джебом-хен не выглядит как человек, который стал бы встречаться с кем-то вроде Джексона, — в итоге говорит Чон. Возвращается к размешиванию мороженого, но видно по взгляду, что сама идея их отношений ему покоя не дает. Мин фыркает. Говорит: — В мире полно противоречий. Я тоже не могу выносить этого идиота долго, но Джебом определенно имеет стальные нервы. — Или он мазохист. — Или так, — соглашается Юнги. Они улыбаются совершенно глупо, Мин чувствует себя каким-то подростком, перед которым целый мир, и это неожиданно наваливается на него и перехватывает за запястья. — Но вообще, — говорит Хосок, наконец возвращаясь к мороженому, — Джебом-хен единственный, с кем Джексон, — он задумчиво облизывает ложку, — ну, вот такой. В смысле, теперь я понимаю, почему он временами на него так залипает, как ребенок просто. Юнги закатывает глаза. — Я же сказал, что все очевидно. *** Хосок разглядывает потолок уже десять минут. В кончиках пальцев словно электричество клокочет, вставать совершенно нет сил. Чону хочется домой. Не в смысле к Кихену, Юнги в квартиру или Сокджину с его невероятной лазаньей и чуткостью чертового приемника. Но как-то так получилось, что он бездомный. Бездомный с таблетками от бессонницы в шкафчике. (и скелетами, которые уже не помещаются в шкаф) Хосок прикрывает глаза и сосредотачивает внимание на мыслях о номере, который надо доделывать и на который абсолютно нет сил. (у Мина хорошо, просто хорошо, словно бы еще немного и это войдет в привычку, впечатается в изнанку век и застынет какой-то неправильно-выгнутой фотографией) — Хоби? Чон вяло дергает согнутой в колене ногой, обозначая, что он жив и пока умирать не планирует. Чимин фыркает, по-видимому бросая свою сумку где-то рядом с зеркалом, и падает рядом с Хосоком на пол. Тяжело вздыхает, темнота пробирается на семь сантиметров под кожу и уютно свивает себе гнездо у него между ребер. Чон поворачивает голову и смотрит на него. — Привет, — говорит он и обозначает на губах улыбку. — Привет, — Пак весь взъерошенный, а взгляд пустой и бессмысленный. Он складывает руки на груди и продолжает: — Я очень устал. И сжег сегодня блинчики. (у Чимина в квартире вечно какой-то бардак, не только среди вещей, но и среди всех троих парней, и Хосоку интересно, сколько это еще продлится) Чон переводит взгляд на потолок и почему-то рассматривает небольшую трещину в углу. Внутри растет расслоившееся отчаяние, ненормальное и ненужное. (к нему приходила сестра; портить праздники — её кредо) — Тэ написал, что ты ему перчатки отдал, — Хосок улыбается, — какой ты хороший друг. — А он неблагодарный друг, — ворчит Чимин, — я так заебался с постановкой номера, все продумывал, как это сальто на что-то вменяемое заменить. — Придумал? Я тоже все мучился, но никак. Под музыку ничего нормально не ложится, — Хосок вяло обрисовывает в воздухе круг. — Не, не придумал. Может, к Тэмин-хену обращусь в крайнем случаем, если у нас с тобой идей не будет. Так вот я пришел домой, завалился на кровать, а Тэ как начал петь. Блять, в десять вечера. Я его выселю, — Чимин неосторожно взмахивает рукой, чуть не попадая Чону по лицу. Он смеется и просит быть поаккуратнее. Чимин вздыхает. А потом говорит, убирая руки за голову: — Они с Куки чуть ли не дуэтом там песню на кухне пели. Забавно звучало. И в его голосе такое обманчивое спокойствие, что впору смеяться. Хосок не смеется. Хосоку и правда жаль. Он не спрашивает ничего, потому что, ну, Чимин это сплошное оголенное место, все читается легко по одному лицу, по интонациям, по взглядам. И злость его внутри в тоску трансформируется и смотрит большими глазами. — Давай один раз прогоним целиком? — спрашивает Хосок, обхватывая Чимина за запястье. Кожа у него холодная, а пальцы подрагивают. Пака бы успокоить, сказать, что все наладится, но это не подействует. — Ага, — Чимин садится, глядя на себя прямо в зеркало, и в его кругах под глазами можно отыскать чей-нибудь смысл жизни, наверное. Он растрепывает себе волосы, одним рывком поднимаясь на ноги, и смотрит на Хосока равнодушно, мелькает немое непонимание ситуации в целом, и Чон мягко улыбается. — А потом по мороженому. Я чертовски хочу мороженое, — говорит Хосок. (ему хочется немного помочь, даже если собственное «в порядке» неискреннее и бьющее по рукам) *** — Тэмин-хен! — и глаза Чимина загораются, снег на его волосах выглядит чертовски красиво, и Чонгук даже не понимает, что Пак обращается к кому-то еще. — Чимини, — и этот парень улыбается. У него в улыбке километры нежности и чего-то такого ласкового-ласкового, хочется прятаться в этой доброте и кутаться в нее, растирая между пальцев. Они сталкиваются прямо перед универом, у Чонгука через пятнадцать минут зачет по экономике, но Чимина клинит так заметно, он смотрит прямо на старшекурсника и его взгляд мягкий-мягкий. — Как ты? — Тэмин поправляет рюкзак на плече и машет друзьями, чтобы те шли вперед. Пак чешет кончик носа и улыбается. — Нормально. Но ты представляешь, хен, они мне и Хосоку сказали номер ставить, — он морщится и качает головой. — И дали всего три с половиной недели! Как будто из первокурсниц и второкурсниц так легко что-то слепить нормальное. Тэмин фыркает. И треплет Чимина по волосам, зарываясь в них пальцами. (Чонгук смотрит на это со стороны, ему больше ничего не остается, ведь, и чувства у него как ураган бьют под дых так больно, что задыхаться невольно начинаешь) — Все в порядке будет. Ты справишься, — он отточенным движением убирает Паку прядь волос за ухо и делает шаг назад. — Ты не меняешься, Чимини, все такой же. — Звучит как оскорбление, хен, — фыркает тот, — и я слышал, что ты напортачил в выступлении. Минхо-хен ругался и клялся тебя с лестницы спустить, если налажаешь еще раз. Они смеются. И Чимин говорит: — Я тут с Куки, тороплюсь немного. Но как только будет время посвободнее, то позвоню. Если твоя квартира не поменялась, хен, это точно позор, — он смотрит на Чонгука впервые с начала разговора, и на Чона точно ведро чего-то липкого такого льют сверху. Тэмин кивает и советует поторопиться, потому что деканат опять с чем-то там напортачил. — Это же Ли Тэмин, да? — спрашивает Чонгук, когда они уже поднимаются наверх. Что-то незнакомое поедает его прямо изнутри, злое и глупое. Словно рубильник кто-то тянет вниз, врубая в нем это бешенство. И Чимин-то даже не его, но так отчаянно хочется сказать это, что Чон не знает, что делать. — Да, — Пак пожимает плечами, — я жил с ним на первом курсе. Пока с тобой и Тэ не съехался во втором семестре. Со старшей школы знакомы. (Чонгук хочет спросить мы знакомы уже больше двух лет, почему я об этом не знал) — Он хороший, — добавляет Пак, и это «хороший» крошит ребра в ледяную крошку. *** В Новый Год они собираются все вместе. Точнее Хосок приходит, ссыпает снег ему на пол с капюшона и говорит, что ему не хочется сидеть с Кихеном, у которого вечная драма в отношениях. (Тэхен заваливается вторым, они с Чоном громко выясняют, что можно сделать из продуктов в холодильнике Юнги; тот пишет на куске обоев заебали и советует либо валить домой, либо сходить в продуктовый. Но Ким поступает гораздо умнее и хитрее, Мину хочется спустить его с лестницы за такое и слушать, как его кости ломаются к чертовой матери. Тэхен звонит Чимину и просит притащить еды, потому что у «Юнги как всегда пусто, серьезно, куда девается еда! О, и Хосок просит заехать за вареными кальмарами». А после звонит Сокджину и сообщает, что у Юнги гирлянды висят, но нет еды, а Пак Чимин и Чон Чонгук слегка нищие и слегка не любят делиться едой в больших количествах) И вот так они оказываются всемером в одной квартире. Юнги готов и за убийство сесть, лишь бы не стояло такого шума. И тут Тэхен с умным видом говорит: — А давайте проберемся на крышу? Глаза у него блестят, усмешка вызывает нулевую степень доверия, и обычно Юнги выставляет его с такими предложениями куда-то предположительно за дверь. — А она не закрыта? — Хосок свешивается с дивана. Мин закрывает лицо руками и бормочет вы точно идиоты. — Давайте на камень-ножницы-бумага, — предлагает Тэхен. — Если я выигрываю, то мы идем наверх. Тут умереть можно, Юнги, даже с едой. — Я выиграю, — говорит Мин. — И никакой крыши. Там, блять, снег и холодно. Ты вообще был на улице? Нет? Намджун фыркает и закрывает книгу. Сокджин на его плече сонно моргает, распрямляясь. — Ты Тэ всегда проигрываешь, зачем вообще пытаться? — говорит Джун. (и ладно, Юнги проигрывает, как и ожидается) На крыше ожидаемо холодно, Чимин по нос закутывается в шарф, и весь становится еще меньше, чем есть. Тэхен повисает на нем и ноет, что забыл взять шарф, что снег прямо на шее и ему холодно. Чонгук мстительно поднимает ему капюшон, и Ким взвизгивает. Они втроем смеются, Тэхен изредка возмущается и ворчит совсем как девяностолетний старик, и Мин смотрит на них чуть дольше и чуть дальше, расценивая это все не как шаг вперед, а как шаг назад, и это невесело. Хвост тянется дальше, и их отношения все больше напоминают гребаный камнепад, булыжники, разбивающие ребра и мысли. (и их самих) Юнги идет ближе к концу крыши, и никто его не останавливает, даже Сокджин впервые улыбается Намджуну. Может, однажды осколочное перестанет таким быть. Хосок опирается на перила рядом с ним, выпуская облачка пара изо рта, и не воспринимает его как разбитую вазу, и это здорово. — Я написал целый кусок, который даже походит на что-то завершенное, — Юнги смотрит на крыши многоэтажек, едва различимые в неясном снежном тумане. — Это неплохо. — Неплохо, — тихо откликается Хосок и кивает. Трет ладони друг о друга и рассеянно улыбается, в глазах междустрочная гордость и пустошь. (может, им и правда нужно время, чтобы выздороветь)