набор простых действий

Намджун хлопает дверью, и Юнги тошнит. Сокджин молчит, но взглядом привязывает всё то неощутимое, повисшее в воздухе неправильными буквами. Чимин мешает кофе и даже не смотрит в их сторону. — Я поговорю с ним, — бросает Тэхен, когда становится ясно, что Намджун и правда ушел, что Юнги не собирается двигаться и решать проблемы. Чимин глухо смеется, и его опущенные плечи выглядят слишком резкими, и он весь сам — сплошная угловатость и горькое ожидание. — О чем ты собрался с ним говорить? — хрипло спрашивает он. — О чем, Тэ? Чонгука и Хосока нет, и слава богу, иначе Юнги бы точно сошел с ума. Он достает сигареты и пересчитывает. Дерьмовый день. — О том, что Юнги чертовски сожалеет. И что он единственный вменяемый среди таких идиотов как мы, — спокойно говорит Тэхен. В нем что-то ненормально уравновешенное, а глаза блестят, осеннее небо догорает во взгляде. — Мне не жаль, — говорит Юнги, — он придурок. Я делаю всё, что могу, и он знает об этом, — Мин сжимает руку в кулак. Его слегка потряхивает, морские волны бьются в его ушах прибоем и хочется закрыть глаза. Хорошо, что Хосока и Чонгука нет. Очень хорошо. Тэхен молчит. (он знает, что это всё правда, потому что, ну, они знакомы с четырех лет, и читать друг друга с закрытыми глазами — их привилегия) — Когда-нибудь ты перестанешь быть мудаком, — в итоге говорит он. Юнги приподнимает брови и давит ухмылку. Год не начинается с хорошего, когда тебя к земле придавливает. — Однажды и ты перестанешь быть мудаком, Тэхен, — он салютует сигаретой. Волосы лезут в глаза. — И научишься, ну, даже не знаю, позволять людям любить? (окей, это не по правилам, это вгоняет гребаный нож в спину до самого сердца, и Юнги близок к тому, чтобы сказать я облажался, извини, мне жаль) И взгляд Тэхена меняется, все больное льется через край, закипает и тушуется черной краской по чувствам. Он кусает губы и трясет головой. — Иди нахер, Юнги. И уходит. Чимин поднимается следом, резкими неровными движениями отодвигает-опрокидывает чашку. В его глазах штрихкодом пробивается злость-вина, и он с этим ничего поделать не может. Выбирать, кого ты можешь любить — самая большая шутка в его жизни. — Однажды ты научишься говорить только после того, как подумаешь, — фыркает Сокджин. Он совершенно не задет ураганным ветром в этой кухне, не потому что равнодушие проело сердце, а потому что знает, насколько Юнги не станет что-то исправлять. Чимин вылетает с кухни, когда за Тэхеном хлопает дверь, и наверное очень громко плачет-кричит, чтобы остановить. (кого, интересно) — Я сказал правду, — тихо откликается Юнги. Дверь хлопает в третий раз. — Я знаю, — Ким улыбается уголками губ, — знаю. От дыма кружится голова и начинает подташнивать. Хотя, может, его от себя тошнить начинает, кто знает. — Хорошо, что Чонгука и Хосока нет, — Сокджин встает с места, но не чтобы уйти, а чтобы налить Юнги чай вместо кофе. Тот дергает плечом и прикрывает глаза. — И правда хорошо. *** Ему вечером удается сбежать на улицу, стены неожиданно давят, а голова внезапно как ретроспектива переворачивает лица и голоса, мешает всё, и Юнги дышать сложно. Кружится голова, черт, как же так. — Привет, — говорит Хосок негромко, — Сокджин сказал, что ты погулять вышел. Юнги смотрит на него, облокачиваясь на перила моста. Кажется, еще немного и он упадет. (вниз до самого конца, где на дне будет самое горькое) — Всё в порядке? — спрашивает Чон и поправляет на шее шарф. Улыбается. Нет, не в порядке. Совсем, Хосок, не в порядке, и что делать с этим, что вообще я делаю, боже, думает Юнги и осторожно старается улыбнуться в ответ. Судя по лицу Хосока — зря. — В порядке, — говорит Мин. — Ты не умеешь врать, — Хосок становится рядом и чуть щурится. На улице холодно и много людей. Огни вдали выглядят так, словно там жизнь кипит, настоящая такая, и Юнги хочется и правда куда-то в такое место. (он любил Хондэ, там всегда было тепло и ветер не забирался под одежду, и там он жил, и даже когда заходило солнце всё вокруг продолжало жить, словно солнечный свет впитывался в людей и бликами вспыхивал в их глазах) — Ты ездил в Хондэ когда-нибудь? — спрашивает Юнги зачем-то. Хосок кивает. Взгляд у него не меняется, все такой же рассеянный, а улыбка другая. Она становится гораздо мягче, морские приливы и солнечные зайчики в ладонях. — Да, я часто там бывал, — говорит Хосок, — там здорово. Он встает практически вплотную к Юнги, они соприкасаются плечами. Мин смотрит на далекие огни и ему мерещится, что он сейчас и правда сорвется. — Расскажешь? — вдруг спрашивает Хосок, и взгляд у него серьезный-серьезный. Юнги только сейчас замечает, что у него джинсы на коленках рваные, а глаза болезненно-солнечные. Он улыбается слишком много, словно бы сейчас это поможет Юнги дышать. (Хосока бы самого спасать, потому что за радостью в этой улыбке проступает горечь, и Мину это не нравится) — О Хондэ, — говорит Чон, и наверное ему о многом хочется спросить. Юнги интуитивно чувствует это по этим паузам между словами и том, что именно Хосок пошел его искать, хотя Мин не хотел, чтобы его вообще кто-то искал. (и находил) — Ты и так там был, — Юнги пожимает плечами. И убирает ладони с перил. Пальцам холодно. Хосок чуть склоняет голову, шапка медленно сползает ему на глаза, и он хмурится. — Мне интересно послушать, — признается Хосок. — Ты видишь всё иначе, так что расскажи, Юнги. Мин подносит ладони к лицу и дует на них, ему чертовски неуютно стоять на холоде. (и вспоминать о Хондэ тоже, неоновые буквы на вывесках и раскаленный асфальт, засыпающий город, вот как это ощущается) — Хорошо, — Юнги кивает, — я расскажу. Чон отдает ему перчатки и говорит: — Пойдем тогда домой? И добавляет: — Пожалуйста. И: — Всё хорошо. Юнги отводит глаза и смотрит на огни. Далеко, рукой не достать, и всё вокруг чернильно-синее, улицы, дома, люди, пахнет снегом и ложью. Он сглатывает неуёмное нехорошо и смотрит на Хосока долго-долго, пока не хочется выплюнуть морозную зиму, выхаркать ее вместе с легкими на землю. — Ты же знаешь, — говорит он, — что не хорошо. Чон убирает руки в карманы, редкие снежинки тают на щеках. Он не улыбается. Смотрит на огни (тоже) и думает, наверное, о том, что разбитые чашки не склеиваются, а Хондэ — далеко. — Знаю, — в итоге отвечает он и вздыхает, словно что-то отпуская. — Я знаю. (они идут пешком, город темнеет все больше, фонари безлико освещают улицы, Хосок слушает о Хондэ и почти не улыбается, молчит всё больше; Юнги предлагает остаться на ночь, и Чон остается) *** Битое стекло в ретроспективе, слезы в глазах — неприятно жжется, хочется сморгнуть всё это. Тэхен кутается в куртку. Она осенняя, джинсы тоже тонкие, рваные, но не на коленках, как у Хосока, а чуть ниже. Он прикрывает глаза и жалеет, что оставил дома пачку. Он не курит. Совсем нет. Его от дыма выворачивает теперь, после того как Юнги чуть не. Ким трясет головой и запрещает даже думать об этом. Чонгук звонит ему раз пятнадцать, Ким не сбрасывает, а просто игнорирует, натягивает капюшон пониже и теряется среди людей. Ему звонит Чимин. Семь раз, трель неприятно гудит где-то в затылке. Тэхен облизывает губы и усаживается на остановку. Юнги задел за больное-живое, просто сказал, метко, как только он и умеет, и Тэхену мерзко от этого. И от Мина, и от себя, и от ловко расковырянной раны около сердца. (просто не повезло) — Привет, — говорит Хосок. Тэхен дергается, смотрит на него и перестает дышать. — Какого черта? — спрашивает Ким и прячет руки в карманы. Хосок живет дальше, надо пройти по петляющей улице, два квартала целых. Чон пожимает плечами. — Я иду за Юнги. Сокджин сказал, что он к мосту чаще всего ходит. Тэхен хмурится, утрамбовывает в себе желание послать Хосока куда подальше, потому что все внутри — море в разводах и бликах пасмурного неба. (но он помнит, как рыдал, как испугался и как знал, что если и терять, то только не его, поэтому) — Он должен быть там, — говорит Тэхен негромко и переводит взгляд на дорогу. Ему холодно. Чон топчется на месте, в нем ни грамма любопытства, он видит гораздо больше, чем кажется, а чувствует и того больше. Ночные улицы гаснут понемногу. Тэхен думает о своем доме. — Как ты меня нашел? — спрашивает он в итоге, потому что молчать становится почти страшно. Хосок улыбается уголками губ. Он вообще часто улыбается, зазря правда, бессмысленно и бесполезно улыбаться вот так, словно ничего не болит. Тэхен ненавидит эту улыбку так же сильно, как ценит. — Ты всегда приходишь к Юнги, — просто говорит Чон. — Всегда. Ким фыркает. Стеклянное вокруг дрожит мелкой рябью. — Я даже не уверен, близко ли я к его квартире, — откликается он, — потому что как-то не до разглядывания пейзажей. Хосок закатывает глаза. У него потрескавшиеся губы и смешная шапка, которую он покупал с Тэхеном несколько недель назад между парами. — Несколько домов, — говорит Хосок, — удивительно. — Я все еще зол на него, — сообщает Тэхен и поднимается с лавочки, — так и передай этому идиоту, что терпеть его я сейчас не хочу. Чон слегка трясет головой и поправляет шапку, сползающую на глаза. — Иди домой, — тихо советует он, — просто иди домой. Тэхеновы плечи медленно опускаются вниз, словно небо превратилось в похоронные венки и завалило-задушило его. Не самая лучшая смерть. Он не хочет, чтобы Чимин видел его таким. Низкие облака, разбитые колени и виноватые улыбки, как же Тэхен ненавидит зиму. Хосок проходит мимо и машет рукой, не оборачиваясь. Идти домой. Ким смотрит в черное небо и выдыхает. (разбитые колени и разбитые сердца, солнце садится между домами и Тэхену холодно) *** Юнги заказывает пиццу. Хосок на его кровати поедает крекеры, крошки прямо на покрывало, неприятно кожу покалывают. Чон слегка покачивает головой — у него в правом ухе наушник, а прямо перед носом стопка листов и конспекты-конспекты-конспекты. Он говорит, что учеба с девятнадцатого. Девятнадцатое огромным самолетом закрывает солнце на доли секунды. — Не люблю апрель, — делится Хосок, когда Юнги толкает его к стенке. И вот они уже вдвоем на кровати, крошки повсюду и музыка глухо из наушников. Хосок прикрывает глаза и никаких масок, двери во все комнаты открыты. — Грязно, — говорит он. — Май лучше. Юнги пожимает плечами. Он не любит декабри, но почему-то январь бесконечной полосой превращается в липкий ненастный декабрь и отпечатывается на коже. Неприятно. Хосок укладывает голову Юнги на плечо, и это совершенно не круто, Мину слегка тяжело и неудобно, но он ничего не говорит. — Лето лучше, — в итоге отвечает Юнги. Он рассеянно прочитывает строчки из конспектов. Везде все ровное и красивое, пометки разными цветами — наверняка какая-то система, Хосока в его юридическом наверняка научили этому дерьму. — А в апреле все становится лучше, — вспоминает Мин цитату из какой-то книжки, одолженной у Намджуна. (утащенной, точнее, потому что Ким отказывался и упирался, а Юнги понравилась последняя страница и название) Хосок едва ощутимо качает головой. Он молчит, и музыка становится гораздо отчетливее. Мин узнает эту песню. Чон под нее танец ставит вместе с второкурсниками (и раздражающим первым курсом, который его откровенно достал), она, наверное, звучит у него в голове постоянно, чтобы ночью проснуться и доделать тот кусок, черт, никак не клеится, Юнги, вот же. — И небо в самолетах, — Хосок не улыбается и не смеется, фраза странная, для какой-нибудь песни, в Юнги даже что-то слегка болит от этого. — Ага. Мин на мгновение утыкается носом Чону в макушку, моргает и думает, что надо позвонить Тэхену. Пиццу привозят через полчаса. Хосоку нравится, он возмущается, что сока нет, а чай этот он не будет, потому что безвкусно и как это пить можно. Юнги спихивает его с кровати на пол, они посмеиваются. Чон прислоняется спиной к кровати, Мин так и не сползает к нему вниз. — Я хочу фильм про супергероев, — говорит Хосок. Крошки падают на пол. Кошмар какой-то, думает Юнги, как меня только угораздило. — Мы его смотрели вчера, — он хмурится и тянется за вторым куском. Коробка слишком далеко, а Чон слишком противный и его прибить хочется. Хосок не оборачивается к нему, даже не отвечает. — Какой-нибудь новый, — говорит он, — или про космос. Юнги переворачивается на спину и разглядывает потолок — весь в трещинах. Морское дно тоже, наверное, в трещинах, совсем-совсем незаметных. — Окей, — соглашается он, — дай мне еще кусок, в конце концов я оплачивал. — Мы платили пополам, Юнги, — смеется Хосок. (мед, апрельское солнце и свинцовые облака — прямо к земле, больно-больно) Они два дня практически не выбираются из квартиры, Тэхен не звонит и не объявляется, Чон утыкается Мину носом в плечо и, кажется, понемногу засыпает. Он говорит, что Тэхен вернулся домой. Говорит, что он расстроен. Что он все равно пришел. Опять. (сожаление растирается на пальцах словами, невысказанными словами, потому что Тэхену они стали не нужны, бессмысленны, маркером отделили тетрадный лист на три части — в квартире две комнаты и кухня, немножко неправильно и больно) А потом Хосок засыпает. Беспокойно так, море становится глубже, а дно дальше, Юнги выключает ноутбук и оставляет Чона на кровати (пицца рядом, не дай бог он её во сне заденет и перевернет прямо на кровать). Чонгук спрашивает, не видел ли Юнги Тэхена. Мин выдыхает. (дом Тэхена — сгоревший март и кладбище, метафоричное и реальное, надгробия и имена; квартире Чимина, Чонгука и его самого — две комнаты и кухня — и есть бесконечный март) *** — Ты отвратительно выглядишь, — сообщает ему Сокджин, — глаза б мои тебя не видели. Юнги фыркает. Намджун закатывает глаза. Они втроем в библиотеке, до смены всего два часа, выключенные телефоны и оборванные линии радиопередач с Тэхеном. (Чимин беспокоится и достает Юнги звонками, чуть дверь не выламывает; он ищет не того, совсем не того, они все это знают, но Тэхен сплошной март и не отвеченные звонки по междугородней связи) — Я много учусь, — ворчит Мин, — между прочим, я делаю всё. — Ты пролил гребаный кофе на тетрадь по литературе, — спокойно напоминает Намджун, разглядывая не Юнги. Сокджина. Тот дергает плечом и даже не смотрит. (придурки) — Скажешь что-нибудь про Холли, и я серьезно заберу у тебя все тетради, — предупреждает Намджун так, словно Юнги сейчас скажет что-то обидное. Тот морщится, стучит пальцами по столу. Им никак не принесут заказ. — Вы через несколько дней на учебу выходите, — говорит Юнги зачем-то. Становится легче говорить о декабрьско-годовом. Он еще не успел привыкнуть, но Хосок много болтает — о Тэмине, о номерах, о талантливых ребятах-первокурсниках и сломанном кофейном аппарате, об отдельно выкрашенной в розовый стене прямо напротив директорского кабинета. И Юнги привязывается вновь. На расстоянии пока что, через незаконченные песни и не отвеченные звонки, когда ночь уже надевается с левой руки. Он привыкает. (все еще сложно, пальцы часто в кровь, злость и разочарование — разорванными струнами и фальшивыми песнями; фортепиано все еще за одеждой, слой пыли на крышке — слишком мало времени прошло) — Ага, — Намджун откидывается на спинку стула, — они хотят нам первой парой залепить методику преподавания. — Боже, — у Юнги чуть ли не голова болит, — только не этот кошмар. — Сокджин чуть не завалил, кстати, — сообщает Ким, — он был на, — он поворачивается к нему и приподнимает брови. Джин складывает руки на груди и поджимает губы. В глазах солнечное, — на двух занятиях за два месяца. — Я не виноват, что педагог такой идиот, — фыркает Сокджин, — я ему просто не нравлюсь. А это не моя проблема. — Ты мне даже спасибо не сказал, — Намджун благодарит официантку за заказ и разглядывает несколько секунд мороженое, — даже корм не купил. Юнги трет переносицу, почему-то напрягаясь, кончики пальцев покалывает слегка. Не хмурится не выходит. — Как и ты, — Сокджин тянется к чеку и что-то подсчитывает, беззвучно проговаривая отдельные названия блюд. — Мы разъехались почти год назад, никто никому ничего не должен. Намджуну не обидно, Юнги знает это, но сам Сокджин — вот кому обидно до смешного и детского в движении рук и сжатых губах. (он не смотрит совсем, словно бы они не разговаривают совсем-совсем, а под ногами горячий асфальт, три месяца лета и разбитое) — У меня целая полка твоими вещами занята, — бормочет Намджун, — мне их выбросить что ли? — Можешь ритуальный костер сделать, — ровно говорит Сокджин. Юнги сбрасывает звонок. В горле резко пересыхает, и он тянется за своим чаем. Вся раздраженная обида пузырится и неровными колотыми ранами протягивается по коже. Их январь охватывает окна домов огнем и плавит стальные перекладины. Мосты рушатся. (Тэхен не отвечает на звонки) Сокджин прерывисто выдыхает, смотрит на Намджуна. Молчит долго-долго, пока Юнги размешивает сахар в чашке. Ложка несколько раз попадает по дну, Сокджин смаргивает одиночество и говорит: — У тебя мороженое растает. Намджун ведет плечом и расслабляется. Улыбается осторожно, кивает. Волосы лезут в глаза, все неправильно и неровно скроенное, хочется рвать на мягкие лоскуты и пытаться сшить заново. Юнги уходит раньше. Причина глупая, но Сокджин отпускает, ни слова про всё плавящееся на запястьях или в голове. Мин курит около работы и все-таки решает ответить на звонок матери. (ничего не выходит, они ругаются, у Юнги от ветра глаза слезятся и руки слегка подрагивают, мать говорит, что он вырос прямо как отец, и от этого так тошнит) Сокджин приходит, опаздывает даже, и практически всю смену молчит. Юнги не лезет. (он пишет Тэхену и отправляет, но не отправляется — деньги кончились) *** Чонгук не говорит, что знает, где можно найти Тэхена. Он старается исправлять неровное и получается с переменным успехом, весна не достигается даже с приходом марта. А Ким ненавидит март. Ненавидит. (декабрь и Чонгука тоже) — Я не знаю, что делать без него, — они сидят с Чоном спина к спине, молчание и снег прилипает к окнам. Холодно. Чонгук молчит, потому что он позволяет Тэхену разобраться. Мнет в пальцах длинных рукав, нитки скоро полезут, но нервное никуда не уходит. Ким — полоса невезения, отсутствие компаса, стрелка на севере давно сломана, ничего не сделаешь. Куча дорог-дорог-дорог и ошибок, сплошные синяки и проседающая под бинтами мякоть. За Тэхена немножко страшно. — Он будет в порядке, — Чонгук вздыхает, доверия к себе истончается, почти просвечивая дешевым битым стеклом из-под алкоголя. И Чимин знает, знает, знает. По голосу слышит, что Чон — руками может до Тэхена докоснуться, вернуть обратно, хоть сейчас. И не будет. Самолеты гудят под ребрами, взлетная полоса — к небу. — Давай пойдем что-нибудь приготовим? — Чимин поворачивается, обнимает Чона и закрывает глаза. Город темнеет и окна не загораются почему-то. Холодно. — Хорошая идея, — откликается Чонгук негромко, но не поворачивается, позволяя обнимать, и сжимает пальцы Чимина. Пак кладет голову ему на плечо, приглушенная тоска — свет горит везде, в Чимине тоже что-то загорается, когда он на Чонгука смотрит, — слегка глушится, и это всё забавнее некуда. — Сходишь за соком? — спрашивает Пак. — И рамен захватишь заодно. Чонгук кивает, глаза непрерывно рассматривают что-то на стене, в голове шторм и асфальтовые дороги, а еще март и куки, я познакомился с крутым парнем, его пак чимин зовут. — Я хочу что-нибудь недорогое и вкусное, — говорит Чон, — найдешь что-нибудь в интернете? Пак смеется приглушенно. — Ага. (они не расцепляют рук, а стрелка севера ломается с хрустом как чьи-то ребра) *** Юнги просыпается посреди ночи. В дверь кто-то звонит, и Мину кажется, что если это чертов Тэхен — он точно убьет его, свернет ему шею. Никто так не поступает. Но за дверью оказывается Хосок. Он улыбается, поезд сходит с рельс и что-то дребезжит за его взглядом абсолютно мимо. Юнги облизывает губы. Чон чуть склоняет голову на бок, а глаза блестят-блестят-блестят, отнятая тоска и ломающееся, смотреть не хочется. А Хосок улыбается. Мин смаргивает всё это разом, потому что не хочется думать. — Перестань, — говорит он. Зачем-то держится за ручку двери и непривычно замирает прямо в дверях. Ему холодно тут стоять, полутьма клюётся по пальцам. Юнги продолжает: — Хватит улыбаться. Сейчас. Перестань. И Хосок кивает. Говорит ему: — Привет. (и Юнги отчетливо слышит отчуждение на многие мили вокруг; бежать больше не получается — получается впустить)