набор простых действий

Хосок на кухне Юнги не кажется чужим — привычным, всклоченным. Холли прибегает из комнаты и усаживается около ног Чона. Мин протягивает ему кружку кофе. — Что с тобой? — спрашивает он. Ночь — черная, глаза Хосока ненормальные и больные, он смотрит в окно. Стены картонные, Юнги неприятно молчать — впервые в жизни. Он моргает и что-то ядовитое неприятно царапает горло. (он знает этот взгляд — море мельчает и становится душно, челка липнет ко лбу) — Всё нормально, — Хосок вздыхает. Тоскливое спокойствие непрерывное, ровное. Всё дребезжит. Есть какое-то неписанное правило. Юнги его ненавидит, просто терпеть не может, но изменить ситуацию — Тэхена или Чимина — влюбленное и сломанное, прикоснись и ошарашит летним зноем, Сокджина с ментоловымии сигаретами и попытками вырваться за свои пределы, — он не может. (они приходят, Тэхен часто-часто, потому что его кроет, Чимин — обычно за Кимом, реже — чтобы помолчать и чуть нервно проверить, что с Юнги и как, Сокджин — совсем редко, когда его не просто выворачивает, а обнажает до костей и врезать себе он может только сорвавшись) — Это не ответ, — сообщает Хосоку Юнги больше для проформы. Себе он кофе не делает. У него смена в девять утра, оставить Хосока наедине с «всё хорошо» хочется иррационально сильно. Мин трет переносицу. Глаза болят от света, он резкий и неприятный — Юнги чуть щурится и смотрит больше в окно. Там все равно ничерта не видно, но это успокаивает. — Я поругался с сестрой, — говорит Хосок. С мимикой у него совсем неважно сейчас — улыбка точно акулий оскал, смотреть страшно. Да и сам он весь какой-то взвинченный и нервный; оно конечно так ловко подтирается у острых углов, чтобы только вязкое марево и осталось, но Юнги чувствует — кожей больше. Он не говорит ничего. Про себя — несколько вопросов, вплоть до ты живешь не с сестрой. Но Хосок не выглядит как человек, который не — камни и море, прямо ко дну и в легких вода, Юнги трет шею и устало выдыхает. Он не собирается выяснять то, что Хосок не готов (не знает, не может, не способен) облачить в слова. — Окей, — кивает Юнги. Чон облизывает губы и говорит: — Мне жаль. И голос у него ломкий и ровный одновременно, словно он перестраивает себя. Взрыв сверхновой это, наверное, немножко больно. (Юнги знает это, чувствовал как-то раз, когда Сокджин кричал и выглядел с покрасневшими глазами и размазавшейся подводкой чертовски глупо) — Окей, — чуть мягче повторяет Мин, — ты разбудил меня, поэтому приготовишь мне завтрак. Если найдешь хоть что-то. — Я дерьмово готовлю, — слабо откликается Хосок, но в глазах — предрассветное светлеет, понемногу отпускает, даже плечи расслабляются слегка. — Не хуже Тэхена, — фыркает Юнги и чешет запястье, — он мне сжег полотенце как-то раз. Всего-то воду поставил. Хосок не смеется, даже почти не улыбается. Но есть в его взгляде и неспешных движениях что-то, отчего Юнги понимает — он не зря всё это говорит. — Я пожарю блинчики, — негромко говорит Чон. Греет руки о чашку и чего-то ждет. Телефон он либо не взял, либо просто не хочет доставать — Юнги не слишком заботит это. — Хорошо, — кивает Мин и отходит от окна — дует, а простыть совершенно не хочется. — У меня даже джем должен быть. Сокджин притащил. Хосок склоняет голову чуть набок, его пристальный взгляд слегка нервирует, но внутренняя пустота — больше. (неправильное) — А молоко? — Чон чуть смеется. Губы подрагивают — близко к чему-то страшному, истеричному, искреннему. — Ненавижу молочку, — Юнги слабо улыбается. — Я достану тебе матрас и одеяло. Оно херовое конечно, моль и все дела, но теплое. Розовое, — зачем-то добавляет он. Хосок отворачивается и кивает. На нем черный свитер, под самое горло, рукава длинные, до середины ладони почти. Он поджимает ноги и говорит: — Спасибо. Юнги усмехается. Говорит: — Покупай мне сигареты и хоть поселиться здесь можешь. (они не говорят ни о чем серьезном, например, спасибо, что впустил меня или почему ты не живешь с сестрой и еще о сотне вещей) Мин видит нечеткое отражение лица Хосока в окне, тот, кажется, почти усмехается, когда говорит: — Ты живешь на кофе и сигаретах. Как девчонка из бульварного романа. Мне стать твоим принцем и спасти? Юнги тихо смеется и поднимает взгляд к потолку. Ему спокойно — собственный якорь тянет вниз, чуть горчит на языке — хосоков взгляд через плечо. День прибавляется. — Я, блять, сдох бы уже, если бы так жил, Хоби, — сообщает Мин, — поэтому кто кого спасал бы еще. — Я умею готовить, — Хосок так и не поворачивается, Юнги смотрит то на его профиль, то на отражение. — А я не спать по пятьдесят часов, — Мин часто моргает — спать хочется чертовски сильно. — Херовое умение. — Готовка тем более. Они замолкают, и тишина — хорошая, к рукам ластится уютом и смехом. (Хосок думает, что хорошо, что Юнги не — расскажи мне всё, я собираюсь спасти тебя; он скорее — на дно падать вместе) *** Тэхен просыпается из-за хреновой головной боли. Ему кажется, что сейчас еще немного и какая-нибудь планета взорвется в его голове с громким хлопком и его самого разорвет на кусочки. Вселенная, черные дыры — невообразимо хочется сдохнуть. Он не помнит, как оказался дома, и оно к лучшему, наверное. Все к лучшему, как говорит Намджун, но верить в это с каждым днем все проблематичнее. Чонгук — нотные листы, песни, кому угодно, но не ему. Тэхен морщится, когда его внутренней уверенности в собственном равновесии хватает на то, чтобы реально сесть на диване. А потом он вспоминает. И просто. Блять. Чонгук с Чимином спят на соседнем диване. Он жутко неудобный, да и они не то сидят, не то лежат. Но они так близко, что Тэхен немеет, мусор в его голове сортируется в какие-то неровные кучи, пока он смотрит на них и. Ему интересно, почему голова Чимина на плече Чона выглядит так естественно. Ему интересно, почему они кажутся такими до развившейся асфиксии правильными вдвоем. Ему интересно, где — мост, огни Хондэ обжигают кожу, а Чимин не куки, я хочу познакомить тебя с ним, он охуенный и тебе понравится, его зовут — Ким свешивает ноги с дивана и продолжает смотреть. Чонгук вечно делает (и делал, так было всегда) что-то странное с ним. Тэхену хочется кричать до осипшего голоса. Так, чтобы уже не осталось сил говорить или ругаться. Но все, что ему остается, просто молчать и наблюдать, а это, видит господь, чертовски смешно. У Тэхена в голове ожившая фотопленка воспоминаний о том, как Чонгук касался затылка дремлющего Чимина и перебирал волосы, и в этом жесте было столько нежности, что Киму хотелось не то задохнуться, не то захлебнуться. — Пиздец, — шепчет Тэхен и трет виски. Голова раскалывается и трещит. Сердце тоже, но это нельзя поправить стаканом воды и парой таблеток. Это вообще никак нельзя поправить. Но ему все еще нужно выживать даже с выжженной дырой в груди и идти на пары к пяти вечера. А потом заехать к Юнги и привезти ему обещанный корм для Холли. Поэтому он поднимается с кровати и плетется на кухню, не особо задумываясь о шуме. Чимин появляется через десять минут, сонный и с виноватым взглядом. Блевать тянет. Тэхену ни капли не лучше, у него абсолютный шторм в груди, и настроения кого-то утешать нет абсолютно. (он хотел бы оказаться на месте Чимина, и это раздражает до черных точек перед глазами) — Все в норме, — устало говорит Ким еще до того, как Пак успевает рот открыть. Чимин упрямо качает головой. По-детски слегка, думает Тэхен, опуская голову на скрещенные руки. На кухне пахнет жженым рисом и прокисшим молоком. Пиздец, думает Ким, просто сплошной пиздец. — Чимин, — глухо говорит он, не поднимая головы, — прекрати. Мы все еще друзья. — Херовое оправдание, — огрызается Пак и шуршит пакетом. Там, наверное, хлебцы какие-нибудь или что-то дельное, из чего можно завтрак приготовить, но у Тэхена просто нет сил. — Ну, да. И меня тоже все заебало. Так что все в норме. Я уже свыкся. Под конец он даже поднимает голову и кладет подбородок на руки. Чонгук выходит на кухню хмурый, поджимает губы и в нем недовольства столько, что время жечь костры и веселиться. Пепелище — их квартира, ветер по окнам, по памяти, почти не больно. — А я нет, — зло говорит Чимин и с грохотом ставит чашку на стол. Это, конечно, звучит больше устало, чем зло, но выходит слишком громко. Драма на выезде, билеты бесплатные. Тэхен морщится и просит сбавить громкость. — Так это не моя проблема, — говорит Ким и смотрит на Чонгука. Всегда все кончается этим, что за черт. Когда Чимин два года назад познакомился с их небольшой компанией, никто не говорил Тэхену, что его лучший друг, никак не связанный с миром сплошной череды неприятностей и дерьмовых дней, тоже окажется втянут во все это. И не только втянут, но и станет косвенной причиной крушения личного титаника в жизни Кима. Чимин был нормальным, он таким казался, но все ошибаются. Всегда. Они лишь должны были стать друзьями. С вечеринками, пьянками и ночевками где-то на задворках города. Никто не подписывался на любовный многоугольник и межличностный конфликт, где нет правых сторон, а сплошные тупые углы и обмелевшие моря. — Ты реальный дебил, — говорит Чонгук. Беззлобно как-то, даже смирившись. Чимин кажется сразу каким-то совершенно мягким и ассиметрично-больным. Смотрит на Тэхена так, словно у него должны быть все ответы. — Иди ты, — Ким умудряется найти в себе улыбку и чуть кивнуть. Он не подписывался на многоугольники, черт возьми, и в другой вселенной, наверное, никакого Чимина бы и не было. Была бы кухня, парные чашки и желтые занавески. Тэхен бы спал на плече Чонгука после загруженных дней, а Чон готовил три раза в неделю. Но тут есть Чимин, и, ну, когда он по утрам неосознанно утыкается Чонгуку лбом между лопаток, сонный и взъерошенный, или когда они вдвоем готовят завтрак и у Чона что-то неуловимо теплое, как целое солнце, цветет во взгляде, Тэхен понимает, насколько все-таки все правильно. (виноватый взгляд Чимина и потерянный Чонгука не раскрашивают картинку в эти цвета, когда мозаика словно бы складывается не ломкими кусочками, а правильными углами, прямо на свои места, и Тэхену обидно, так обидно, что он ничего, совершенно ничего не может поделать) Наверное, думает Ким, когда Чонгук подходит к Паку и неловко улыбается ему, гуманнее всего просто взять сейчас ружье и застрелить их. А потом себя. Тэхен закрывает глаза и жалеет, что не может сейчас опять заснуть. Он говорит: — Мне правда, совсем не жаль. Чимин шумно вздыхает и уходит с кухни. Тэхен за год совместной жизни научился понимать, как он ходит. Чонгук отодвигает стул и усаживается напротив. — Не вздумай читать мне лекции, ясно? — выходит неожиданно зло, но Ким не собирается извиняться, потому что ему и за это не жаль. Чонгук кивает и смотрит так, что хочется умереть. Тэхену иногда кажется, что его и правда отпустило. Что той фантомной боли больше нет нигде, что все, что с ним творится, просто сон. А потом они просто сталкиваются взглядами и. И Тэхен понимает, что ничерта. (он иногда смотрит на них вдвоем, на Чимина и Чонгука, и кто-нибудь закройте ему глаза и выключите свет, потому что временами кажется, что между ними нет ничего отравленного или больного, кажется, словно если бы соулмейты или как их там называют, существовали, то эти двое стали бы тем самым одним целым) — И почему все кончилось так, — говорит Чонгук и вздыхает. — Я временами скучаю по нам. И Тэхена реально так коротит. Что-то острое вспарывает кожу на запястьях и у него неожиданно жжет ладони. Он закрывает глаза и считает до десяти. — Но влюблен ты все равно не в меня, так что бесполезно о чем-то скучать. Ким не верит в лучший конец или счастливые времена. Потому что он тоже много скучает, и эта необходимость-привязанность почти ненормальная. Огонь медленно тухнет в окнах, небо становится выше и все это — Но все в любом случае будет хорошо. Так ему сказал Хосок, когда держал ему волосы в каком-то клубе после удачного выступления. Круговыми успокаивающими движениями гладил по спине и повторял только эту фразу. И было что-то такое в его глазах, что Тэхену в память эта фраза так и врезалась осколком стекла. Вечер тогда был неудачный, Чонгук впервые сказал я влюбился и Тэхена накрыло соленым океаном с головой. И фраза про «все будет в порядке» не вписывалась в картинку, хотелось посмеяться и послать в задницу, но слова не формировались, да и состояние было не лучшим. А потом как-то не до того стало. Новые дома стремились к облакам, чай остывал, а Чимин улыбался и покупал продукты. — Мы справимся, — говорит Чонгук. Весь он — сгусток неуверенности и желания исправить то, что не исправляется. Жженая карамель застывает на дне стакана. — Мы всегда справлялись, — Тэхен слабо улыбается. И ему впервые за этот год становится немного легче. *** Хосок вечером тащит его в кофейню. Он весь день провалялся на кровати Юнги, то засыпая, то просыпаясь, абсолютно без всякого смысла изредка улыбаясь Мину. Хосок — желтыми мазками на черном полотне, поля подсолнухов и гаснущее солнце на закате. — Я люблю латте, — говорит Чон, — и хочу съездить на море. Ты был там? Юнги пожимает плечами и заказывает зеленый чай. — Нет, — говорит он спустя короткую паузу. Хосок заказывает себе маффины и просит завернуть парочку с собой. (Юнги хочет сказать ты почти что кричал ночью, но не говорит ничего, просто смотрит и позволяет Чону молчать) На улице холодно — привычно уже, Хосок ищет по карманам перчатки и не находит. Он мало говорит и почти не улыбается. У него чуть красные глаза и выключен телефон, черное небо хуже крышки гроба. Юнги не знает, как помочь. Юнги не знает, надо ли помогать. Юнги сам — потерянность, помноженная на сизый дым в волосах, когда лето догорает красными искрами августа. — Давай сходим летом на Хондэ, — предлагает Хосок. — Я скучаю по этому месту. Оно мне напоминает какую-то другую вселенную. (счастливую) — Можно было бы, — соглашается Юнги. — Я тоже, — говорит он и замолкает, потому что иначе его голос — опоздание на несколько месяцев. Хосок смотрит прямо, разглядывает машины и неоновые вывески. Наверное, думает Юнги, ночью пойдет снег. — Может на Хондэ прилетят однажды пришельцы, — улыбка на лице Чона совсем маленькая, но настоящая, ломается быстро, но этого достаточно для Юнги, чтобы- Чтобы стало легче. — Влияние Тэхена, — он закатывает глаза. — Не вздумай сказать, что ты в них веришь. — Как жестоко, Юнги, — они переходят дорогу на зеленый, но он моргает где-то на середине их движения. Хосок не пытается ускориться. — Конечно же я в них верю. Как же все доказательства их существования? Мин фыркает. Дорога кончается. — Летающие тарелки и все прочее? — спрашивает он. Хосок закатывает глаза. Его плечи чуть расслабляются, но улыбки всё еще нет. (картонные коробки, заполненные и шумные аэропорты, стремление выжить — столбик ртути разбивается о пол, брызги во все стороны; Юнги знает) — Мысли более масштабно, — говорит Чон чуть поучительно, деревянные интонации в голосе кренятся и слегка — желтым по черному, утро превращается в вечер и жизнь идет дальше. — Я мыслю, — фыркает Юнги. — Да нихера, — Хосок дергает плечом, — представь, как люди, которых ты знаешь, и есть пришельцы. Инопланетяне, которые заберут твое сердце вслед за сердцами твоих друзей. И заменят тебя, чтобы и дальше рушить других, делая при этом всё лучше и счастливее. Мин хочет сказать тогда ты и есть тот самый пришелец, Хоби, но Хосок неожиданно смотрит на него, коротко и легко, и наверное видит это всё сам. — Торжественно клянусь, — в его глазах что-то зажигается, — что я не пришелец. — Хватит переделывать цитаты из фильмов, — Юнги несильно пихает его в плечо и вытаскивает из кармана пачку сигарет. Хосок откидывает волосы со лба и некоторое время молчит. — Я могу процитировать тебе Стартрек, — говорит он с воодушевлением, — как тебе такое? — Боже, — бормочет Юнги, — откуда ты такой на мою голову свалился. — Космос, — начинает Хосок, — последний рубеж. Мин закатывает глаза и ворчит, что это все очень глупо, что Чон последний идиот, что- (Юнги ловит улыбку Хосока, и она — огни смазываются в неясное, непроизносимое, легко дышится и думается) Хосок доходит с ним до квартиры, сгружает маффины и упаковку сока в коридоре, а после вешает куртку и уходит в комнату, обратно на кровать. — Я с тобой, — бормочет Чон, заворачиваясь в одеяло и закрывая глаза. (надо бы сказать я у тебя, но так ощущается — думается — правильнее, поэтому Юнги только вздыхает и уходит на кухню, где блинчики и джем, а еще — конспекты и то, что выцветет в один день) *** Сокджин спокойный, улыбается лживо, а глаза — воспаленные и спина неестественно прямая. Он хлюпает носом и завязывает галстук. — Ты дерьмово выглядишь, — сообщает ему Юнги и зевает. Глаза того и гляди закроются и он уснет где-нибудь за столиком. (он ненавидит ночные смены, боже, как же ненавидит) На часах девять, кругом люди-люди-люди, Юнги хочется как Хосок — завернуться в одеяло и сделаться невидимым, — В курсе, — мрачно говорит Сокджин, — неудачный день. Он бледный, волосы ломкие и глаза — ночные поезда сходят с рельс, потому что ничерта не видно, и пассажиры даже не успеют понять, что не так. — Я еще в коридоре сегодня, — продолжает он, — наблюдал как Джебом с Джексоном выясняли, кто и как выпил последнее молоко в пачке. — Боже, — Юнги морщится, — какого черта они такие? — И Джебом такой, — Сокджин прочищает горло, актерские навыки на кнопку «включить», и продолжает, расправив плечи: — «Я твой хен! Где уважение?», и надо было видеть лицо Джексона. Юнги качает головой. — И в итоге он просто сказал «Поцелуй меня и узнаешь, где твое уважение, хен», — Сокджин закатывает глаза и чихает. — Блять, как же достало. — Через час можно будет покурить выйти, — говорит Мин. Он знает Сокджина долго. Дольше, чем он сам мог бы загадать и больше (глубже), чем кто-либо видит. У него все выцветает — взгляд, волосы, обесцвеченные в октябре с некрасиво отросшими корнями, и уверенность в завтрашнем дне. (в жизни, но черта с два он это признает) Они сталкиваются с Кайе уже в зале, Сокджин деревенеет и сваливает в прямо противоположную сторону. — Я твой хен, я твой хен, — ворчит Джексон, стягивая галстук, — Джебом невозможный. Юнги хочется сбежать. Он думает о Хосоке, который два дня подряд у него; сухие глаза и сердце лепестками в груди рассыпается. Если он и плачет, то громко и ночью — Юнги будит его и позволяет часто и шумно дышать, в темноте Чон кажется совершенно ненастоящим, эфемерным. Безпилотники тоже — о скалы. — Но ты все равно его любишь, так что заткнись, — обрубает Мин и старается быстрее уйти, чтобы не быть втянутым в разговор. Около двенадцати ночи Сокджин кладет голову ему на плечо и говорит: — Холодно. Юнги криво усмехается, выдыхает сигаретный дым и: — Зима же. (смех — пасмурно и темно, бледные облака изворачиваются, царапают глотку, по коже вниз и до крови больно; Сокджин никогда не плачет, а стоило бы) *** Юнги стаскивает с себя куртку, заставляет дышать и не давиться желчью. На часах четыре утра, у него болят глаза и (мечтай, и оно расцветет однажды — на языке до крови повторяется, не исчезает, и Юнги жмурится, трет виски и — мечтай) — Юнги, — Хосок заглядывает к нему на кухню спустя несколько минут, подслеповато щурится и ежится. У Юнги немеют руки — от холода. А что-то внутри — от (крики и кровь) мечты. Хосок видит — чувствует — и обнимает его зачем-то со спины. Чон теплый, того и гляди сожжет. Сцепляет руки на животе Юнги и сонно утыкается лбом — между лопаток. Дышит ровно и говорит: — Мне приснился сон, где я катался на китах. (пока его собственные киты — мелкое дно, умирания и крики; забавно, господи, как же забавно) — Это кошмар или? — тихо спрашивает Юнги. Курит медленнее, дым неприятно, до тошноты, въедается в кожу. Он устал. — Не, — легко отвечает Хосок. У него слегка хриплый голос, но мягкий — улыбается прямо в кожу Юнги. Немая (преданность) благодарность. — Мне понравилось. Вода в лицо брызгами била, радужными такими, из-за солнца. Мин смотрит на рассвет — кривая красота в отражении стекла. — Мне давно сны не снятся, — говорит он, — очень давно. — Врешь, — тянет Хосок и хватка его рук — хуже кольца, но мягче и легче, дым от костра — по облакам, лето звездами на запястьях. И Юнги не отвечает. Прикрывает глаза и вслушивается в дыхание — не свое. (и мечтает) *** Они с Тэхеном пересекаются на несколько минут. Тэхен — витражи и ржавчина, мед в глазах застывает неприятной ложью, и Юнги говорит: — Тебя давно не видно. И Ким улыбается. Устало чуть-чуть, осколочно. День ветреный, солнце — тусклый шар. У Тэхена слезятся глаза, и он говорит, мол, от холода. (холодно всем — зима никак не кончается) Они покупают мороженое и кофе, Тэхен даже расплачивается сам. У Кима трещинки на губах, по внутренним часам — многолетняя мерзлота, июнь не произошедшего года, где- (это пак чимин, он очень крутой, куки, и он сломает нас) — Я думаю, — говорит Тэхен негромко, — что смогу это пережить. Ну, знаешь. Юнги не улыбается в ответ. Происходящее нравится ему все меньше, автобусы проходят мимо и никак не получается взять билет, чтобы (навылет). — Знаю, — эхом отзывается он. Мороженое подтаивает в руке, морозит слегка пальцы. — Я тоже. Тэхен издает полувсхлип и хрипло смеется. — Мы ведь справимся. Однажды. Даже если не в этой вселенной. Да? (Юнги ничего не говорит, потому что не верит — Тэхену, словам и одиноким вселенным, где все правильно — этого просто нет; январь на выдохе вползает под кожу — внутривенно, инъекцией скорой весны; Тэхен шепчет блять и смеется)