набор простых действий

На улице ветрено. Юнги покупает себе блок сигарет и звонит Чимину. До конца января пять дней, Пак — ненормально злой и потерянный. Хосок полчаса в трубку вечером ныл о всклоченности и сплошных ошибках. Ошибки — мягко перекатывается на языке, чуть солено и обожжено. Юнги не любит носиться с потерянными детьми — дешево и не оплачивается. Совсем. — Привет, — выдыхает Юнги, ежась. Чимин бормочет сколько времени, боже. Мин слушает скрип и шуршание одеяла, закуривает и ждет. Проблема в том, что Чимин не знает, куда деться — тупики, концентрация болезненной нежности — серная кислота прямо по глазам. (у всех есть свои сожаления) — Если собрался читать мне нотации на тему «соберись, я знаю, что ты можешь», то катись нахуй, — предупреждает Чимин через полминуты. Юнги почти смеется. Надо же. Щенок вырос и стал настоящей преданной (кому-то и кем-то) собакой с клыками. — Не собираюсь, — говорит Мин и затягивается. В голове немножко — тошнит от ситуации, от новой порции звонков, дым горький и Юнги: — Можешь мне не врать и сказать, что ты заебался. Выходит неожиданно — мягко, и Пак тоже — мягкость до абсурда. Он вздыхает и говорит: — Очень, Юнги. Мин смотрит на разрисованную кем-то стену — краски блеклые, выцветшие. Это, кажется, когда-то было очередной яркой надписью — красный, желтый, полнейшее отсутствие черного. Интересно. Юнги затягивается так сильно, что темнеет перед глазами и в голове — всего на мгновение — пусто. — Иногда я так хочу сдаться, — бормочет Чимин, — я смотрю на Хосока, знаешь, он такой невероятный. И я. И может все было зря? Мин знает это чувство — нарывает, болит, царапает не ребра даже, а — глубже, до отсутствия улыбки, до падения — илистое дно и спать хочется. — Ты прекрасно справляешься, — говорит Юнги тихо, — лучше, чем кто-либо из нас. И Чимин смеется. Осень — не зима, а осень — промозглостью, влажностью, дождит в его смехе, пока не обрывается. — Я работал с тобой, — продолжает Юнги и шипит, потому что сигарета кончается и обжигает ледяные пальцы, — и поэтому всё, что ты когда-либо делал — не зря. Пак, наверное, головой качает. Заваривает себе чай — Мин отчетливо слышит, как тихо жужжит чайник, — и только после отвечает: — Я не знаю, что делать. То есть, смотрю иногда в зеркало и не могу понять, какого вообще черта я творю. Юнги молчит. Думает, стоит ли доставать вторую сигарету или повременить. Думает, никто не знает, Чимин, никто блять не знает. — Я очень устал, — заключение — Чимин проглатывает практически, айсберг в глотке, дождит. На улице ветрено. Солнце — до весны. — Я знаю. Это нормально. (он не скажет «продолжай бороться» или «все будет хорошо», потому что он, мать вашу, не Хосок и сам не — вера оседает налетом на дне кружки) — Если я не справлюсь, то что мне делать? — спрашивает Чимин и — ожидаемо — шмыгает носом. Юнги достает пачку, Юнги щелкает зажигалкой, Юнги — нотные листы так красиво горели. — Жить дальше. У него чуть подрагивают пальцы, совершенно руки не слушаются, хочется — май, отец и никаких похоронных траурных лент. Юнги живет. Юнги почти — не справляется. — И однажды, думаю, все получится, — он смаргивает все это, разом, потому что — иногда нужно время, чтобы окончательно — весна и солнце. Чимин опять шмыгает носом и неуверенно смеется. — Окей, — говорит он, — хорошо. Хорошо. Юнги мерзнет — зима никак не кончается. *** — Я взял шоколадное и с беконом, — говорит Хосок, когда Юнги открывает ему дверь, — печенье. И еще кофе, видел, что твой кончался. Мин пропускает его внутрь, в квартиру врывается сквозняк — отопление совсем ни к черту. Он не спал прошлую ночь — у него почти получилась песня, подработка только около часа закончилась и поэтому Юнги сейчас: — Я хочу спать, а не развлекать тебя разговорами. Чон пожимает плечами, не обижается совсем, но и не уходит. — Я просто посижу немного и пойду, — говорит он, подхватывая Холли на руки. Чешет ее за ухом, рассеянно улыбается куда-то в ее макушку. Мин вяло кривится, тянет рукава единственного широкого и теплого свитера вниз. Намджун обещал зайти с утра, занести — не то историю, не то психологию, — все лекции уже сливаются в одно пятно. Думать не хочется. — Ладно, — соглашается Юнги, — только тогда сделай мне что-нибудь. Омлет, например. Хосок смеется, и глаза у него — светлые-светлые, слишком ярко; такого цвета даже в палитре красок нет. Хосок притаскивается к Мину в комнату через пару минут, отвоевывает часть одеяла — Юнги в итоге не спит ничерта, даром, что глазам больно, и говорит: — Я сегодня так неудачно приземлился, — включает телевизор фоном, бессмысленно щелкает по пульту — перебирает каналы. Юнги прислоняется к его плечу. Тепло. Хосок — необъяснимо теплый, даром, что внутри ближайшая станция — вереск и обгоревшие стены домов. — Чимин орал на меня с таким чувством, — Хосок чуть двигается. Его кожа в этом телевизионном свете — бумажно-желтоватая, словно еще чуть-чуть и — — Чимин умеет, — бормочет Юнги. — Но в итоге все нормально закончилось, — Чон останавливается на каком-то канале — там, кажется, ужастик крутят. Юнги ненавидит ужастики. Хосок еще о чем-то рассказывает — интонация не меняется, море больше не бьется о скалы. Он целый. Он в порядке. Он — Свой. Где-то на середине фильма — Юнги то и дело открывает глаза, чтобы проверить — ушел Хосок или нет, — Чон сваливает на кухню. Он старается не особо шуметь, Мин даже ценит это в каком-то смысле, пока отворачивается к стене. За окном — темно. Мама говорила ему, что в темноте всегда опасно — надо бежать, искать свет, тепло, иначе случится что-то плохое. Верить тогда не хотелось, потому что — отец всегда приходил по темноте. Выступал оголенными неуместными скалами, говорил много и очень больно. А потом были — чашки вдребезги, осколками в пальцы, в ладони, скандалами, ссорами — похожестью. Юнги было тринадцать. Юнги хотел просто вырасти — с музыкой, наперебой звучащей в голове, но в итоге потерял — сводка новостей и ко дну. Отец однажды больно ударил — буквально. И тогда до Мина дошло, о какой темноте говорила мать. Хосок присаживается на край кровати — Юнги даже не знает, приснилось ему всё это, детское и нерационально-бесцветное, водой в легких — до удушья. Хосок гладит его по волосам — неощутимо почти, неосознанно даже, посмеивается над фильмом и Мин чуть поднимает голову от подушки, моргает, чтобы проснуться. — Я все-таки разбудил? — тихо спрашивает Чон. — Я уже ухожу, но остатки риса и омлет в холодильнике. Разогреешь себе тогда. А, и Холли поела и тоже спать легла. Вы такие одинаковые, — он улыбается. Бестолковое солнце почему-то никак не разгонит темноту — Юнги увяз, с тринадцати лет увяз и никак не выплывет, того и гляди задохнется. Хосок продолжает — перебирать волосы, говорить о корице и любимой футболке, которую Кихен постирал со своими черными и красными и теперь эта футболка — палитра красок. У Юнги в жизни однажды тоже почти — рассветает. Чон сам — что-то темное, топкое и грустное, вымести бы это все. Но когда он вот так — улыбками, словами, жестами, небо по краям чуть облезает, ясно и светло, — Мину кажется, что однажды они оба — (темнеет слишком быстро; Юнги не успевает додумать) *** Намджун крутится в своем кресле, задумчивый и серьезный. Юнги скучно и немножко — раздраженно на ладонях. Хосок усаживается рядом с ним на диванчик и всовывает в руки стаканчик с зеленым чаем. — Серьезно? — Мин закатывает глаза. — Не все же тебе кофе травиться, — говорит Хосок. — К тому же чай был дешевле. Юнги фыркает, забираясь на диванчик с ногами — тут дверь открыта почти постоянно, сквозняк ненормальный. Тэхен сонно кладет голову Намджуну на плечо и фальшиво подпевает — хрипло и простужено, — какой-то очередной женской группе. Они сидят вчетвером в студии, пока Джексон — Юнги столкнулся с ним у входа и они успели знатно поцапаться на тему отсутствия кружек и чая, потому что Кайе — никакого кофе, Мин выходит из себя и ругаются они минут пятнадцать, — покупает себе черный чай где-то в соседнем магазине. Намджун стоически терпит — фальшивое нытье с подвываниями, тэхенову голову у себя на плече и отсутствие тишины. Тэхен и Хосок успели дважды сбегать к автомату и шумно — точно наперегонки, повышая голос, — сообщить, что цены тут, конечно, пиздец. Юнги трет переносицу. — Что насчет «никогда не забывай себя»? — спрашивает Хосок, заглядывая к Юнги в тетрадь. — Тут неплохо подходит, — он трет руки и ворчит, что здесь нужен гребаный радиатор. — Юнги, — зовет Намджун и с каким-то мстительным удовольствием дергает плечом. Тэхен ойкает и практически падает. — Послушай вот этот кусок песни и скажи, все ли нормально, а то я не могу определить, — говорит Ким и двигается в сторону. Мин на секунду цепенеет. Он очень давно не — музыка, вливаться в это, чувствовать на уровне эмпатии, чтобы покалывало пальцы. Хосок перехватывает его за запястье — мгновение какое-то, нелепое, правильное — штормовое предупреждение, наверное, сорвало всем кучу планов. — У тебя такое лицо, словно ты собаку убил, — Чон улыбается и спихивает его с дивана. — Иди отсюда, я полежать хочу. Как раз делом займешься. И отпускает. Тэхен ворчит, что он и так мало спит, что Сокджин капает на мозги из-за прогулов по психологии, а Намджун вообще последний предатель. Он так усердно старается отстроить собственное небо из чужого тепла, что загибается больше. Пропускает пары, пропускает поезда-автобусы-звонки, пропускает момент, когда небо — сыреет и валится на голову. — Не ной, — фыркает Намджун. — Ты вообще занял место Джексона, выпил весь его чай и прикинулся бревном, когда подошел момент. Тэхен закатывает глаза. Улыбается. (лживо, ему тут никто не верит даже, но он старается — наверное, поэтому) Юнги надевает наушники и прослушивает полторы минуты — ровно, почти без чужого взгляда на себе. А потом просит включить еще раз, потому что — Он хватается за звук, слышит его — отчетливо, ясно, расцветающим чем-то по коже. — Ну и? — Намджун откидывает голову на спинку стула. Юнги кусает губы. — На моменте перед бриджем, — говорит он негромко, чуть покачивая головой, — ты вылетаешь из ритма. И звучание в целом, — Мин стучит пальцем по столу, — выровняй его. И ударных добавь. Ким подъезжает к нему и они оба — ах, как Юнги скучал по этому, — вслушиваются в эти полторы минуты. — И клавишные на припев, — Мин чуть опережает песню, бормоча кусок песни себе под нос, — и реально, ты просто не успеваешь вступить. Намджун говорит, что записывался ночью, и смысл его жизни сводился к — не упасть и не разбить лицо о пол. — Лажаешь, — заявляет Тэхен, склоняясь к ним — в одном ухе наушник, девушки поют о любви и слезах, Юнги отпихивает его от себя, — сколько ты спал? — Иди нахер, — смеется Намджун, — я импровизирую лучше, чем ты поешь в своем лучшем состоянии. — Смешно, — Тэхен плюхается на последний свободный стул, — но серьезно. Вот на строчке, — он вытаскивает наушник, — «разные фильмы» у тебя голос так едет вразрез с мелодией. Перезапиши. Намджун бормочет что-то вроде достали. Юнги оборачивается к Хосоку, который — улыбка прибоем — мягкая, понимающая, — смотрит на них. Мин зовет его, пока Намджун и Тэхен пререкаются на тему где кто уехал в другую тональность. — Послушай, — говорит Мин, протягивая ему наушники и ставит песню на повтор. (он ему доверяет — достаточно, чтобы впустить к себе сюда) Хосок прикрывает глаза и сразу — костями вовнутрь, серьезнее, взрослее. (потерянное зацветает пурпурно-грязным небом) — Я загнусь от звуков гитары здесь, Намджун-а, — Чон морщится, — что за пиздец, выровняй звук. Он смахивает волосы с глаз, опирается острыми локтями на стол. Говорит — не в тему совсем, дурашливо чуть: — Я, кстати, взял булочки с корицей. Кто-нибудь хочет? Джексон возвращается через полчаса, громко возмущается из-за погоды — опять холодно, опять снег, опять денег не хватает. Юнги просит заткнуться или хотя бы сбавить громкость. Тэхен вытаскивает из пакета леденцы — мятные, его любимые, — и поддакивает. — Что насчет «убегай» на повтор трижды? — спрашивает Хосок у Намджуна, пока Юнги выслушивает поток нытья, а Тэхен опять — к автомату с кофе, с телефоном и долгами. Неоплаченными повсюду. Везде. (он старается слишком упрямо — разобьется вот-вот и рад этому) *** Сокджин приходит к нему сам. У него кровоточат губы, паническое и отчаянное — во взгляде несмываемым маркером. Юнги совсем немного — злится. Не говорит ничего, потому что жизнь Сокджина — зацикленный диск девяностых, поцарапанный и поломанный, крутится по кругу. Ебаное артхаусное кино. — Январь кончается, — говорит Ким и что-то в его глазах угасает. — Ты в порядке? — Не лезь ко мне, — огрызается Мин. — Хватит. Сокджин фыркает, опирается руками на столешницу — у него острые ключицы и болезненно-бледная кожа. Он так доводит себя, что Юнги не хочет молчать. Не хочет и глотает все бешенство, цепями по коже. — А ты не веди себя как ребенок, Юнги, тогда и подумаю, — сообщает Ким обыденно, чешет щеку. Они с Намджуном — не говорят. Дежурные улыбки, прогулки, когда неожиданно по пути, и больше — ничего. Юнги заваривает Сокджину чай и достает печенье — шоколадное, Хосок оставил. Ставит перед ним все это и больше — в голове пусто, на языке горчит. Иногда Мин боится опоздать. Опоздать и не успеть — Сокджина со дна, где ему не место. — Я беспокоюсь за тебя и получаю такую вот благодарность, — он фыркает и тут же болезненно морщится. Касается кончиками пальцев разбитой губы и — мрачнеет. — О себе сначала побеспокойся, — Юнги хочется закурить, но тут Ким и поэтому он идет на компромисс и просто пьет чай. Обжигается. Сокджин фыркает и многозначительно молчит. Он всегда так делает — полное отрицание проблем и чертов непробиваемый потолок. Он всегда — я не чувствую, пока это не сожжет меня. Пока я не доведу себя до вот этой точки невозврата. Пока я не — Юнги шипит и отодвигает от себя чашку. Сокджин — безнадежность на палубе корабля, что вот-вот — на дно. Однажды он себя прикончит. Не своими руками — не за этим он когда-то Юнги — (Ким Сокджин позволит своему отцу прикончить себя и отравить — разбитая бутылка виски, когда они были еще детьми, и взгляд — по стенке размажет; и Сокджин тогда — не оправдал ожиданий, и Сокджин сейчас — разбивается дорогим бутылочным стеклом — даром что красиво) Юнги не может ничего сделать — не знает, как. Поэтому он позволяет Сокджину кутаться в иллюзию и молчать на его кухне. Поэтому Сокджин до дробленого отчаяния продолжает — я не дам тебе упасть туда опять, Юнги. (достаточно уже покалечило) *** Они сидят в каком-то кафе — за углом очередной магазинчик, куча людей и запах паленого сахара. Юнги пишет конспект, Хосок — подбирает музыку для танца. У Чона насморк и больное горло — за сутки успел простыть. — Можно мне послать это все к черту? — хрипло бормочет Хосок и — болезненно морщится. Юнги пьет чай и вяло ложкой делит пирожное на несколько маленьких частей. Тут повсюду тетради и листы — не его, так Чона, и заляпать их хочется в последнюю очередь. — Не знаю, зачем ты сидишь над этим. Кроме тебя еще Тэмин-хен этим дерьмом мог бы заняться. Или еще кто. Они успевают пропустить вечер — фары неясными пятнами отсвечивают на окнах, Хосок как-то залипает, разглядывает чуть ли не придирчиво. Юнги нравится. Всё это — теплое, последний день января, еще немного и — весна. (весной все лучше) А после Хосоку звонят, и. Мина пробирает дрожь. Взгляд Чона тяжелый, ненормально разбитый и — такое бывает, когда тебе пробивают грудную клетку, и ты знаешь об этом заранее и всё равно ничего, блять, не делаешь, чтобы предотвратить. — Привет, — говорит он ровно. Юнги не верит. Не верит, потому что Хосок смотрит неожиданно — на него, и в глазах никакого света. Топко и холодно. — Я давно не, — Чон стучит пальцами по столу, кривится — не то из-за горла, не то из-за разговора, который — неправильный. Промахивается взглядом — мимо Юнги, мимо стен и официантов, и смотрит куда-то — поезда мимо, билеты задним числом. Сплошные паузы, как на зацикленной пленке. Не то случайно, не просто потому, что Хосок — такой же, как Юнги. — Я приеду, — он запускает пальцы в волосы, ерошит их — устало и отчаянно. А потом опять молчит и слушает кого-то кто — рушит его, всего лишь за пару минут, и Юнги ненавидит этого человека, ненавидит до дрожи. Хосок рассеянно перебирает бумаги. Пальцы дрожат. Взгляд — ледяными волнами затапливают легкие. Холодно. (мама говорила, надо в темноте искать свет — Юнги начинает казаться, что зима сойдет с рельс и внезапно ворвется не в февраль — в март, пока всё не оборвется) Чон сжимает пальцы в кулак, смотрит — резко, Мин дергается — на Юнги. Поджимает губы и улыбается. Улыбка эта крошится, кругами расходится по воде и исчезает. (словно бы — не бойся, я в порядке, видишь, я улыбаюсь и — все хорошо — меня не надо — спасти) — Я приеду, говорю же, — Хосок разжимает пальцы, дышит часто-часто, — все нормально. Я заберу её. Юнги перехватывает его холодные пальцы и сжимает. Он не лучше — ему перманентно приходится напоминать себе, кто и почему в итоге помог ему быть здесь и почему умирать — хреновая идея. И руки у него тоже — холодные. Но он сжимает пальцы Хосока и смотрит на него — долго-долго. Ему не хочется, чтобы и Чон — переломился. — Я смогу забрать её, да, — повторяет он более отчетливо и зло — на себя. — Подожди только там, пока я не приеду. На мгновение сжимает пальцы Юнги и — отпускает. Себя тоже, позволяя костям больно врастать в легкие. Он весь — острые углы, лишние часы и рваное — ночным беззвездным полотном. Хосок шмыгает носом, облизывает губы и говорит: — Я пойду, Юнги. Мне, — он качает головой, — надо идти. — Хорошо, — Мин помогает Чону собрать вещи и ничего не говорит — так сильно Хосок сосредоточен на том, чтобы не рухнуть. Хосок смотрит на часы, бормочет, что уже почти восемь и: — Не забудь завтра поесть, даже если будешь опаздывать. Юнги закатывает глаза, Юнги — тревожно, где-то в горле першит. — Позвони, когда будешь дома, — говорит он. — Или зайди завтра. Чон задерживает дыхание на мгновение, часто-часто кивает, но заторможено как-то, и идет к выходу. Оборачивается и в этот раз — никаких улыбок. Сплошная темнота. *** Тэхен неожиданно — на лестнице. Курит, хотя терпеть это не может и давится дымом, до слез и кашля. От него пахнет дымом и алкоголем. И глаза блестят абсолютно по-идиотски. — Эй, почему, — он шмыгает носом, голос гулким эхом отражается от стен. — Почему бы тебе не дать мне ключи? Я заслужил это, нет? И Юнги усаживается рядом. Тэхен неловко двигается к стене, чуть заваливаясь набок, и в итоге бросает эти попытки. — У тебя есть свой дом, туда и иди со своими ключами, — Юнги находит это все чертовски забавным — лестничный пролет, гулкое эхо и разрисованные стены. Артхаусное кино, блять. И Тэхен тоже — смеется и затягивается. Давится, но все равно — глотает дым и морщится. (напоминает что-то) — Но у меня нет дома, — резюмирует Тэхен. — Квартира есть. Но дома нет. Хотя помнишь, — он пододвигается к Юнги, практически кладет голову ему на плечо. Мин морщится — слишком много всего за день. — Моя мама. Мой дом, — Ким вяло взмахивает рукой и пепел сыпется вниз на ступеньки. — Когда мы еще маленькими были. Вот там было здорово, а всё это мне не нравится. Юнги знает, что Тэхен никогда не говорил о семье. С семнадцати лет — ни разу. С тех самых пор как — открытое окно, сад за спиной и тишина. — А теперь я задаюсь вопросом, почему мне просто, блять, нельзя всё бросить, — Тэхен лающе смеется. И давится — не дымом, смехом. Юнги пихает его в плечо. — Ты слишком пьян, — сообщает Мин, — раз уж начал задвигать всякую философскую муть. Ким согласно угукает, прячет лицо в ладонях — весь маленький, сломанный. Он не плачет, но глаза — битое стекло под ногами ледяной крошкой. Тэхен курит хуже подростка, без любопытства, просто чтобы — почему мне просто нельзя. (умереть) — Иногда я хочу позвонить сестре и спросить, в порядке ли она, — он кусает губы — они синеватые, а Тэхен, придурок, в тонкой куртке, без шапки. На улице ветрено и уже третьи сутки — снег. Дом Тэхена — дважды с треском о стену. Карточный домик, выстраивай не выстраивай — все равно рухнет, только моргни. — Зато у тебя была хорошая комната, — говорит Юнги негромко. У Кима многое было — хорошее. Сказочное, бестолково-сладкое. Тэхену нравилось. Тэхену нравилось, а после он вырос и неожиданно — сестра, Чонгук, шестнадцатилетие и — обрыв. — Спорим, тебе нравилось приходить ко мне, — лениво тянет Ким, взгляд мутнеет — не то от дыма, не то потому что он пьян и тоска в нем никуда не девается, а только копится, копится, копится. Юнги забирает сигарету у него из пальцев, смотрит, пока Тэхен не начинает — губы дрожат и он весь как-то тоньше становится. (он так и не пожалел, о том, что — семнадцать лет, открытое окно и сухие глаза) Тэхен прислоняется к нему, мелко дрожит и все больше — проглатывает слова. Мин звонит Чонгуку и говорит: — Забери Тэхена. Иначе он замерзнет у меня на лестнице. Ким ворчит, что он не просил звонить кому-то, что он сам в состоянии — раз ему всегда везде не рады, и что-то плаксивое есть в его голосе. Юнги иногда радуется, что понимает Тэхена лучше всех. И потому он сидит с ним на лестничной клетке — желтый едкий свет, пахнет дымом, шарфа никакого нет, и наверное это — очень холодно. *** На улице половина двенадцатого ночи, Юнги выходит покурить. Январь на последнем выдохе — ловко пробирается под ворот куртки и свивает гнездо на плече. Он курит, терпит замерзшие пальцы (их слегка уже покалывает, но Хосок не звонит, а Тэхен должен быть — дома, поэтому) и топчется на месте. Окна гаснут одно за другим. Небо — черное, в груди что-то несоизмеримо болит. (он начал писать новую песню — с верой и какой-то уверенностью, что в этот раз выйдет, потому что там неожиданно — Хосок) Мин не удивлен, что его мать неожиданно в нескольких шагах, потому что — дома совсем близко, она сама слишком близко. Юнги сплевывает на землю и кривится. — Привет, — говорит она, — как ты? И глаза у этой женщины — злые-злые, обиженные и обвиняющие. Давай поговорим. Поговорим о том, что ты виноват в — черная лента, жаркое солнце тогда спалило все плечи и получалось только ждать окончания, а не думать о том, кто и как. — Неплохо, — ровно говорит он и — верит себе. У него получалось врать себе всегда, но на этот раз — это практически правда. Половина процента еще цепями по сердцу, горло стискивает. — Печально, что ты неплохо, — у неё всегда были теплые руки. Она готовила вкусные завтраки и никак не могла запомнить, что Юнги — чай без сахара, а кофе только с молоком, и что молочка — гиблое дело. Но он её очень любил. Очень. (поэтому внутри всё — камнепадом; Юнги неспешно затягивается, смотрит на свою мать — мимо практически, потому что иначе взгляд зацепится за ее волосы, за взгляд, и это — худшее во вселенной) — Как ты умудряешься так спокойно жить, после того, что натворил? — спрашивает она, и Юнги почти дергается. Так спокойно. Юнги ломает ухмылку и затягивается. Отец — в его голове, не больше — говорит, что курить нельзя не потому, что вредно, а потому что нормальных сигарет сейчас почти не делают и сдохнуть можно за раз. (Чимин говорит ты так быстро куришь, ты в порядке?) — Как-то, мам. У женщины тяжелый взгляд, в нем — скопление проебаных возможностей и желания свалить это на кого-то. Юнги понимает. Юнги помнит, как — — Уходи, — спокойно просит он, но голос все-таки слегка ломается в самом конце. — Я не трогал тебя. Я не виноват в том, что все так сложилось. (ты тоже не виновата, боже, во всем был виноват лишь один человек) — Сын своего отца, — она практически брезгливо морщится и — последнее слово всегда за ней — уходит. Юнги смотрит на небо, на линии электропередач и думает, что было бы замечательно повеситься на ней прямо сейчас. Он пытается поглубже вдохнуть, потому что неожиданно — не знает, как это. (Хосок звонит ему через десять минут, когда Юнги окончательно — холод по коже, пятая сигарета и головокружение; он говорит тихо я дома, всё хорошо и Мин по голосу слышит, насколько всё — плохо; и задушено смеется)