набор простых действий

В начале февраля Юнги узнает о смерти бабушки. Он выслушивает новость о её смерти, пока по телевизору крутят какую-то глупую рекламу — улыбчивая девушка, навязчивая мелодия, — а в его пальцах тлеет сигарета. Он затягивается. Дерьмовая жизнь. Надо бы открыть окна. (и выйти) — Ясно, — коротко говорит он, когда мать перестает надрывно рыдать в трубку. Крики — талая вода с крыш, за ворот любимого серого свитера. Неприятно. Дым горчит и впервые за несколько лет Юнги хочется сплюнуть. В груди — сирены срываются на визг. На похороны он не идет, потому что он и его семья — диаметрально противоположные вещи вот уже как четыре года. Потому что иначе — гроб, траурная лента, — прости, Юнги. (прости, что твоя семья разошлась плитами под ногами и ты провалился — без метафор и с ними — под лед; и начал тонуть) Погода выдается мерзкая. Снег к тому моменту почти сходит и мешается под ногами с грязью. Мин курит на балконе и мысленно прикидывает, за какими продуктами сходить в магазин, когда понимает, что этот день такой же — бетонное небо, гул машин и сигнализаций, — как и пять лет назад. Тогда хоронили дедушку, и людей собралось столько, что у Юнги кружилась голова. То был конец декабря, десять дней до Нового года, а он сам стоял с температурой и хлюпал носом не потому, что хотелось плакать, а потому что насморк, отец выглядел — незнакомо — своим и температура — голова кружилась. (плакать тоже хотелось, потому что это был его дедушка, который заботился о нем больше остальных и который несправедливо — красный бархат, черная лента; никакого вкуса, подумал он тогда) Правда в декабре было холодно, а сейчас чуть ли не лужи повсюду. Забавное совпадение, если подумать. Слякоть и холодный огонь лижет ребра. Юнги не больно, но что-то внутри словно горит и жжется в горле невысказанно-обиженным детством. Он остается в квартире и выключает телефон, потому что сотни вещей неожиданно хлестко бьют по его памяти. Словно бы — тонешь. Словно бы выхаркиваешь кровь — темно в голове, и ничего не можешь поделать. Ему хочется — тянет, воздухом застревает в легких, — плакать. Но он не может. Юнги открывает тетрадь. Думает о времени, когда его дом — небольшая квартира, бабушка, дедушка и родители, — всё хорошо и все много улыбаются. Пепел с сигареты — на пол. Пальцы немножко трясутся, и Мин пытается — заставляет себя, — вчитываться в написанное три года назад. (сколько в нем было детского — весенним солнцем по лужам и мигающими — вот-вот погаснувшими, — фонарями; и ему так иррационально — душно) Он знает, что Сокджин, наверное, злится и расстроен. Но они — детство, песок, счастье, — знают друг друга слишком много лет, чтобы понять, и поэтому — близкие. Шестое февраля, дни — короткие, но длиннее, чем раньше. Юнги щелкает карандашом и заносит его над тетрадью, которую вообще-то следовало — жечь, вместе с нотами, чтобы пепел и никакой памяти. (только мыслями въедливыми, что не в памяти даже, а где-то глубже) Он пишет: я не видел тебя с осени. Он пишет: я в порядке. Он пишет: зайду завтра в квартиру к тебе и выброшу те ужасные горшки с цветами, ты ведь их все равно не любишь. Мин впервые чувствует, что может быть всё, что он только делает — чтобы выжить. Выжить и — пережить. Потому что год — и Юнги бы назвал дни, потому что считает, потому что не может не, — назад Сокджин рыдал — выглядело жутко, на самом деле, ничего красивого, — и почти сломал ему, Мину, предплечье, так крепко — только не упади, только не теряй сознание, только — останься со мной, Юнги. Он заваливается на кровать, сжимая карандаш в пальцах. В горле сухо. Хочется — перестать дышать. *** К концу недели приходит Чимин. Смотрит — без жалости, но ласково. Его хочется ударить. Не потому что плохой, а потому что разберись с собой-то хоть, ведь щенков легко можно утопить. — Хосок спрашивает как ты, — негромко говорит Пак, — я сказал, что ты никак. — И то правда, — Юнги прикрывает глаза. — У него всё в порядке в универе? Окончательно освоился? Чимин не отвечает, но наверное дергает плечом. Он что-то делает — гремит посуда, он пару раз включает музыку, — Юнги понемногу засыпает, потому что всё больше он спит днем, и ночью — смотрит на улицы или пишет тексты. Не заканчивает ничего, совершенно ничего. Он позвонит Хосоку. Послушает его — голос, интонации, дыхание, может даже посмеется — попытается — и ему станет чуть легче. Может, прошло достаточно времени. Может, этих дней хватило, чтобы перестать себя чувствовать — виноватым и окончательно — потерявшим всё. (но дышать нормально — дым в легких, горько, — всё так же не получается, а значит времени прошло недостаточно) Чимин притаскивает сок в бутылке, расталкивает Юнги — теплые пальцы, растащенная на крупицы нежность, — и усаживается рядом. — Привет, Холли, — он поднимает ее к себе, улыбается — у него очень мягкая улыбка, молочно-розовое небо на рассвете жарким днем, — и чешет ее за ухом. — Как ты тут? Холли не вырывается — она вообще редко вырывается, только от Тэхена чуть ли не воет, но оно и понятно, потому что Тэхен — руками, естеством, весь — изломанными контурами к ней. (может, она умнее людей, которым мерещится, словно Ким — самый вменяемый среди них) — Моя милая, — Юнги закатывает глаза, слабо пихает Чимина — коленкой в спину. — Твой хозяин немного приболел, хотя хозяин из него так себе, конечно. — И болею я постоянно. — Потому что тебя бог не любит. — А тебя очень любит, ага. Прямо смотрю на тебя и вижу любовь господа. Чимин — тенденция к отрицанию, упрямость и — бумагу с идеальностью — Чимина и его жизни — выплевывает принтер — ошибка системы, пожалуйста, повторите позже. Не знает, что делать, и что делает — в перерывах на покурить — позвонить Чонгуку, потому что привычка — киты не одиноки, но почему же выбрасываются на берег, — и после игнорировать вот эти не-щенячьи чувства. Делать вид, словно бы они ничего — кровать, парные — случайно — кружки, и один разбитый — добейте уже — человек. (Пак думает, что так лучше, но на самом деле — просто не озвучивает то, что плотным слоем, зажеванной бумагой, звенит в воздухе; хуже только размазанные мозги по стенке и фраза — тут никто не умирал) — Жестоко, — говорит Чимин. — Если хочешь, чтобы тебя пожалели, иди к Сокджину. В нем любви всегда хватает. С лихвой, — Юнги чуть двигается, потому что Пак — головой к нему на колени, уставший и — улыбается. Усталость — пауза между попытками соврать. Юнги молчит. Ебаный детский сад. Проекция подростковых страданий на границе между пафосным выпендержом, чтобы — старше, взрослее, но по факту — детство поджигает фитиль, — и побегом от себя, потому что и так вырастаешь, прячешь старое — себя — в чехол и выбрасываешь. — Я купил колу, — говорит Чимин зачем-то, — и шоколад. Молчит пару секунд. Добавляет: — Хочу волосы. В черный. — Ты непостоянный. — Ага. У тебя этого дерьма набрался. Помнишь как ты за три месяца с того голубого в розовый? — Чимин смеется, звезды — казалось, что падало небо. Юнги видит больше, чем Чимин показывает — позволяет даже думать себе — и ему не хочется видеть. Он рассеянно ерошит ему волосы. Жесткие. — Помню. Пак рассматривает тени на потолке — свет какой-то растушеванный, блеклый, фары машин — не более. И Чимин задумчивый, расслабляется как-то. Говорит: — Краску главное купить нормальную. И Мин соглашается. В комнате — квартире — тишина. В голове Юнги — музыка. *** Намджун не пытается перекричать музыку — бесперебойный шум в голове Тэхена тем более, — и просто смотрит. — Какого черта ты позвонил мне? — спрашивает он, когда Тэ усаживается рядом с ним. У Кима глаза — дорогое стекло от бутылок, блестят. Он лениво откидывает волосы с глаз. Тэхен ненормально красив, свет вокруг — затененным небом. И он словно бы ненастоящий, растает если только — зачем ты так, Тэ? — Если бы я позвонил Сокджину, — он стучит по стойке, покачивает головой в ритм песни, — то он бы мне прочитал длинную лекцию. О том что можно делать, а что нельзя. Я люблю Джина, но мы бы поругались, — он заказывает себе еще — опять — выпить, улыбается. — Я не хочу с ним ругаться. Никогда не хочу. Сокджин хороший. Слишком хороший. Намджун тянется к Тэхену, чтобы остановить — горение — и тот плавно уходит от прикосновения. — Чимин? — он мрачнеет, цокает языком. — Не хочу. Не пойми меня как-то странно, Чимини мой драгоценный друг. Но этот его взгляд. Ты знаешь, что щенков топят? Вот, — Тэхен получает свой стакан — Намджун даже не успевает понять, что там, — и заглатывает все разом. И сам — головой к нему на плечо. — Вот поэтому я не хочу быть кем-то, кто топит щенков. Потому что я бы за Чимина, — он чуть мотает головой, сидеть совершенно неудобно, Намджун стискивает зубы. — Ты мог позвонить Хосоку. Или Чонгуку. Юнги на крайний случай, — он придерживает Тэхена за плечо. Ким запрокидывает голову назад. Улыбка — пастельные тона весны, перед первой грозой и — каплями по лицу. — У одного сестра, — он озорно — разбито — щурится, почти ухмыляется, но получается — криво, неправильно. — У второго вообще телефон есть? Серьезно, Юнги такой придурок, я его ненавижу. Давай перестанем с ним разговаривать? Намджун обрубает: — Хватит. — И к тому же я прекрасно знаю, что ты бы меня не оставил, — Тэхен в одной кожаной куртке, свитер — школьные времена, один рукав чуть длиннее — и отсутствие ориентиров. Он мог терять — деньги, пакеты с продуктами — по метро, сонный, раздраженный, — а еще уверенность и людей. Людей — мать, сестра и как некая черта — раскрытые двери и «я поживу у тебя, Намджун-а, я просто на пару дней». Чонгука. (и как черта — сквозное ранение и кровь горлом — себя) У Тэхена нет ничего. Только перочинный нож в кармане и — огромная стеклянная крошка нежелания видеть — в осколках стекла себя. Он не верит в справедливость. Цепляется пальцами — осторожно — за рукав куртки Намджуна. Он не верит в счастливые концы — они обрываются — летними закатами и остаточными, совсем немножко, влюбленными объятьями. Тэхен говорит: — Пошли до фонтана. Пешком. Фонари тусклые, а Тэ — ссутулится чуть, специально свой шаг под Намджуна равняет. Шумно дышит, бормочет — строчки песен, а после — список покупок, и: — Намджун, ты ведь не злишься? Они на перекрестке — машин нет, темно, километровым отрывом тишины по плечам. Тэхену бы — воздуха, до слез, до — задыхаться, морские волны с ног — а потом начать заново. Чтобы осколки — сизым дымом — собрались опять, чтобы господь погладил его по голове — несчастный ребенок. (ненавижу детей, кимтэ, ничего личного, знаешь ли) Намджун — проблемы как вата, кажется, словно их просто нет, но на самом деле — мягкой подушкой — душат. Намджун — заботится о Тэхене, когда никто больше не может и — треплет по волосам, вздыхает. Они не идут на красный. Не идут на зеленый. Намджун — если бы мы влюбились друг в друга, всё было бы проще — правда для каждого своя. (но у Тэхена — теплый плед, лучший друг — даже не один — и влюбленность детская, до фанатизма болезненного; он видит не лучшее — худшее в большинстве — и все равно до конечной в ночном вагоне) А у Намджуна — Он тянет Тэхена за собой через дорогу. Горит красный, город — мертв. А у Намджуна квартира — их с Сокджином — и момент, когда всё — вата тяжелеет на плечах — разломом, Сокджин — три часа и его больше нет. — Злюсь, — говорит он и интонация совершенно беззлобная, своя, привычная. Тэхен на мгновение улыбается, как простреливает. Говорит: — Дерьмовый из меня друг. Говорит: — А из тебя хороший. Говорит: — У бога плохое чувство юмора. Давай зайдем и купим арахисовую пасту? — Ты же ее не любишь, — Намжун перехватывает Тэхена за ладонь, никакой романтики — любви — просто он весь холодный, кожаная куртка нараспашку, стеклянные глаза — пьяная любовь не разменянным билетом. — Я хочу. Чимин любит. И Чонгук. Почему нет? — Тэхен вздрагивает, когда над их головами в окне зажигается свет — маслено-желтым неожиданно светло. Намджун вздыхает и говорит — окей. — Давай в мае, — Ким спотыкается, смеется коротко, — запишем что-нибудь крутое. К выпуску. Позовем Джексона даже, хоть мне и не нравится его стиль работы. — Он просто запретил брать его печенье, Тэ. — Да плевать, — он свободной рукой вновь откидывает волосы — в редком сыром свете видны зеленые пряди. — И запишем крутой трек. Представляешь, как здорово будет, Джун-а? Намджун закатывает глаза и говорит, что у Тэхена самые идиотские идеи и что петь с ним — подстраиваться под его темп работы — невозможно. — Ты терпишь. Потерпят и остальные. В другой бы жизни — вселенной — где звезды над головой в других созвездиях, электричество бы рвануло такой ненормальной влюбленностью, что было бы не страшно совсем. Но в этой — плед и арахисовая паста, квартира и слова в сообщениях-песнях — ничего не происходит. Тэхен улыбается дурашливо — усталость в уголках губ затихает. И Намджун: — Напишешь свои строчки сам. А то взял моду менять текст по ходу записи. Импровизация ни к черту, совсем придурок. Они смеются. До квартиры еще — три квартала, ночь бесконечной апатией вокруг замирает. (и пальцы Тэхена всё еще — холодные — и он тоже замерзающий и немножко умирающий; и ничего, ничего с этим не сделаешь) *** Чимин вытаскивает Чонгука в магазин банально потому, что ему одному — скучно. Они успевают дважды повздорить по дороге — Чон тащится без шапки и без шарфа, мол, тепло совсем. Пак делает страшные глаза. В магазине душно и много людей. — Опять очереди. Ненавижу выходные, — Чонгук морщится и хватает — ожидаемо — тележку. Виснет на ней и даже пытается — Чимин бьет его по рукам трижды еще до начала покупок — диктовать условия, что они покупают. — Шоколадная паста. — Нет. — Чимини. — Да пошел ты! Если есть деньги, то не ной, а купи себе сам, у меня список и зарплата через десять дней. А у тебя руки из задницы и ты не умеешь готовить. Ясен намек? — Пак загребает в тележку масло и — чуть позже — хлеб. Чонгук — детство в обиде разрезом взгляда — фыркает. — Я тебе верну. — Ага. Знаем, плавали. — Так да? — Нет. Чимин щурится беззаботно, смеется, когда Чон, подвиснув, уезжает в отдел морепродуктов — ненавидит с детства — и откровенно теряется там. Оно такое — непривычно-спокойное — страшно думать о том, что будет после. Поэтому Чонгук и не думает. Ездит за Чимином — тот десять минут выбирает лак для волос, пишет об этом в какао и в итоге звонит Сокджину спрашивать, что лучше. Тот откровенно ржет в трубку и что-то такое советует, что Пак от души посылает его. — Цена? — Ага. Посоветовал дорогое, пусть и крутое, дерьмо, которое по цене за мою почку сгодится. Смешки — букеты ромашек ранней весной. Тепло. Они не могут решить брать молоко или нет: оно вчерашнее, дешевое и подозрительно мало в упаковке. Чонгук предлагает сыграть в камень-ножницы-бумага (потому что он всегда выигрывает и хочет нормальное молоко хотя бы один раз в месяц), Чимин — мои деньги и мои правила — отказывается и забрасывает несчастный пакет — два — в тележку. Чон выкладывает один, стоит Паку отвернуться. Они берут еще шоколад — Тэхен звонит Чонгуку и ноет, что хочет шоколад, а еще о том, что Намджун просто отвратительный друг. — То, что ты напился вчера, это, конечно, тебя не беспокоит, — Чон знаками указывает Чимину на соусы. Тот закатывает глаза. — В тебе ноль ответственности. Я куплю тебе шоколад, на свои деньги куплю, но ты мне должен. Чимин подвисает на выборе мяса и опять — Сокджину. Тот уже гораздо вдумчивее, прислушивается и — кулинар от бога, думает Чонгук — дает советы. Чон слышит, как Ким шутит абсолютно не смешно про навыки их готовки, а Пак с кислым лицом — дружба дружбой, но повесить трубку хочется — берет всё, что Джин называет. На кассе Чонгук доплачивает еще и за арахисовое печенье. Ему хочется — момент в проекции, навсегда чтоб вот так — беспроблемность пустяковых часов вместе. Чимин сгружает на него все пакеты и покупает обоим мороженое. (Пак тоже — смотрит на Чонгука и больше ничего — никого, но людей множество, огни, снег — не видит) *** Хосоку не приходится звонить. Хосок — расправленные плечи, ласковая забота — приходит сам. Юнги машет на него рукой. Концентрируется — книги про космос, старый сервант, фортепиано царапал шкаф — блинные отметины, и бабушка ворчит и ругается. Ненужные обои. Забитые — посуда, подарки друзей — шкафы. Бабушке не нравилось, как Юнги играл. Ей Юнги-то в целом не слишком нравился, потому что — два старших брата, со стороны дяди, прекрасные примеры — банкир и адвокат. А Юнги — музыка и исписанные листы — неровным почерком и раздражением. Ссорами с отцом, просто потому, что похожи. (ты молодец, но я не люблю тебя, Юнги, мой ты хороший мальчик; просто стань лучше, чем твой отец, и я поверю) Мин чешет Холли за ухом. Невесело. — Я хотел тебе позвонить, но забыл. Хосок не отвечает. Проходит в комнату и собирает листки — Юнги хотелось вновь — поджечь всё. Но он — май по коробкам, небо в разлетающихся самолетах — терпит. Пишет вновь и вновь черкает. Юнги не хочет видеть Хосока — не его. Эта расслаивающаяся грусть, бесконечная, неисчезающая, не подходит ему и в то же время — органично вплетается в его — жизнь, улыбки, взгляд. Мин не хочет думать о том, что Хосок до отчаянного хочет помогать и быть нужным. О том, что он, наверное, серьезно — соль вместо сахара в кофе, дым от дешевых сигарет — любит людей. Как он так только умеет. Чон говорит: — Привет. И еще: — Прекрати уходить в себя. А после: — Посмотри на меня. Посмотри на меня, Юнги. Посмотри. Блять, Юнги! Мин тушит сигарету и старается не выйти из себя. Хосок не виноват, что он просто — как лучше. А получается только хуже, нескладно и бессмысленно. — Не смей мне говорить, что делать, Хосок. Ты ничерта обо мне не знаешь. Тот фыркает, смотрит так, что взгляд — беспокойство и злость мешаются и никак, никуда не пропадают. Чон облизывает губы. Не уходит никуда и не отступает. — Знаю. Прекращай жалеть себя и мертвых так, словно ты уже, блять, мертв и всё бессмысленно. — Заткнись. — О, правда? Посмотри — твоя бабушка мертва и ты можешь сожалеть сколько угодно, закрываться в квартире хоть до смерти, но ты жив. Юнги, которого я знаю и песни которого я слышал, живет дальше. И хватит усиленно делать вид, точно утопил чьего-то щенка. Мин щурится. — А почему это я должен отчитываться перед кем-то, как я живу? Хосок напрягается, чаще и поверхностней дышит. — Выдохни уже, — четко говорит он, — пожалуйста. Юнги. Я здесь. (ты не даешь себе дышать, не даешь жить, думает Хосок и делает шаг, поэтому выдохни и просто признай, что это всё далеко не конец твоей жизни) Мин надеется, что у него не блестят глаза как у тех людей по телевизору, когда у их виска — парабеллум, а смерть на коленях маленьким ребенком. Он разбит. Он знает это. И ему хочется — вдребезги — всё. — Юнги, — Хосок чуть расслабляется почему-то. Достало. (не Хосок — он вообще виноват в последнюю очередь) Юнги и правда разбивает что-то. Он слышит, как осколки со стола летят на пол, как Хосок громко кричит, что он перегибает палку (голодные птицы в голове Мина бушуют, и он ничего, ничего не может поделать), как Чон — забота контрольным выстрелом — обхватывает его со спины и получает острым локтем прямо в живот. Чон шипит, но упрямости в нем ни на грамм не меньше, чем осколочного детства, застрявшего в груди неудобным куском солнца. И поэтому он не отпускает. Никогда не отпускает. И это бесит. Юнги умудряется как-то вывернуться и замереть посередине разгромленной комнаты. Его переполняет та самая оконная пустота, когда смотришь на разбитые стекла, асфальт и пятна крови. Когда в метро гаснет свет — перебои с электричеством, — начинается паника. Юнги закрывает глаза и не знает, как начать дышать, когда в легких плавится азот. (может он и закричал в итоге, потому что бесконечно больно не от разбитых пальцев, а больно так, что даже слез нет) Хосок перехватывает его за плечи и вцепляется так крепко, что кажется еще секунда и они оба пойдут ко дну. А там — горько. И много — декабрь, Сокджин и боль — не фантомная, а реальная. Он ничего не говорит и не спрашивает. Просто крепко держит его, пока Юнги не ослабевает, медленно на пол не хуже какой-нибудь разбитой дешевой чашки. У Чона ледяные пальцы и немеющая тревога во взгляде. Зачем ты вообще тут, хочет спросить Юнги, но говорить не получается. Горло жжет и слова никак не формируются хотя в осмысленные фразы. Мы знакомы всего ничего, что же тебе, тоже не к кому возвращаться? (Хосок приносит ему кружку с кофе, вешает шторы и начинает убирать осколки; Мин молчит и надеется, что Чон как какой-нибудь телепат чувствует его благодарность) *** Хосок напрашивается к Сокджину. У них один на двоих проект, а в общаге Кихен опять сжег что-то не слишком удачно и третий час — Чон звонил шесть раз и каждый — Джексон и он выясняют, какого же черта и кто облажался. (Джебом сказал «оба хороши, ты бы видел этот пиздец на кухне, не советую появляться», и Хосок был склонен верить именно ему) — Будешь что-нибудь? — Ким хлопает дверцей холодильника, разминает шею. Чон кивает. Квартира Сокджина — четыре комнаты, всё пустое — в смысле — дорогие обои, мебель, но оболочка как стены с плесенью — блевать тянет. Сокджина тоже тянет — по лицу и глазам — не видно, но чувствуется. Мёд — сладко, вязко, — на языке застывает и комом в горле встает. Вот какая у него жизнь. — Твой отец не будет против? — Хосок хватает полотенце. — Я схожу голову помою, хорошо? Сокджин раскладывает еду по полкам — так можно было бы методично и с отвращением убивать котят и вспарывать животы детям — и кивает. Чон не спрашивает, почему определенные продукты становятся на определенные места. Не спрашивает, почему уголки губ Кима разодраны в кровь и весь он — бабочкам легко отрывать крылья. Сокджин говорит: — Пока отец не знает, что ты здесь — он не против. И улыбается — разлом вселенных, раскаленное солнце тухнет. Чистое — отчаянное — бешенство. Рикошетом от пустых — дорогие обои, картины — стен. Сокджин не свой — не вписывается, отталкивается — здесь. Хосоку не жаль его потому, что он сам выбирает и живет, давится — сигаретами и своей простудой, семьей поперек горла. Но Хосок бы честно хотел ему — светлее. Без травм на уровне диафрагмы. Просто — жизни. Полотенце оказывается стерильно белым. Хосок фыркает и думает, что это бы полотенце ему во времена, когда он дерьмовой рыжей краской — волосы, и вода была словно ржавая. — Я кофе хочу, — Чон усаживается на стул. — Наглый ребенок, — Сокджина фыркает, — будет тебе кофе. — Где среди всего этого, — Хосок трогает сплошные банки и упаковки, — сахар? Боже, одних специй тут половина стола. — Без понятия, — Ким щелкает кнопкой на чайнике и уходит переодеваться. Чон еще минут пять — поиск сахара и разглядывание кухни. Стерильное, идеальное — по глазам неприятно бьет. Наверное, отец Сокджина просто хочет завернуть своего сына в самое лучшее, сделать из него куклу — правильную и четко выверенную по всем параметрам. А Ким не дается. Не хочет. Но не может в полной мере — оттолкнуться и уйти. — О, — Хосок заливает кофе кипятком и только после вспоминает про сахар. — Возьми другую ложку, — Сокджин закатывает глаза и ерошит себе волосы на затылке, — отвратительно. Как люди вообще одной ложкой и туда, и туда лезут. — Отстань. Поживешь в общаге, где не то что ложкой, а ножом или вилкой начнешь мешать всё подряд, вот тогда и поймешь, где смысл жизни, — Хосок с важным видом облизывает ложку и начинает класть сахар. — Я жил с Намджуном. Поверь, это тоже далеко от идеального. Чон согласно кивает. Он хоть и не жил, но на студии был уже не один раз, поэтому видел, что там, и представлять квартиру ему как-то совсем не хочется. *** Юнги ставит точку и вдруг понимает. Песня. Она — три листа, черная ручка сменяется на синюю, постоянные росчерки — закончена. — Хоби, — зовет он в итоге. Чон от неожиданности роняет пульт и часто моргает. Почти отрубился на полу. — Ты закончил песню? — Хосок зевает и трет глаза. — Здорово. Не сомневался, что у тебя получится. Мин смотрит на листы — море успокаивается, волны не бьются о ребра — и выдыхает. Что-то теплое сворачивается в животе, и он думает — правильно. — Всё хорошо, — говорит Хосок, пока читает, и улыбка у него очень маленькая, но искренняя, — запиши в студии. Я тебе даже обеспечу пару стаканчиков кофе. Юнги закатывает глаза, достает зажигалку и смотрит на то, как в квартирах напротив медленно гаснут огни — люди тенями больше не отсвечивают. Чон — руками в подоконник — улыбается. Смотрит и: — По акции в нашем магазине распродажа свитеров и рубашек. Сокджин утащил туда Чимина с таким лицом, словно бы смысл всей его жизни — одежда. Хотя я пошел с ними — за компанию, мало ли что, — и тоже купил себе парочку. Могу отдать один, кстати. Он по тебе больше. Юнги смотрит на него и думает, что всё в порядке, пока Хосок остается таким. Мин бормочет, что у него и так вещей куча, вон, на фортепиано лежат, и закуривает. Дым — приятно. Песня — первая за месяцы бесперебойного молчания — лежит перед ним, и Юнги вдруг немыслимо спокойно. Хосок открывает форточку. Они с ним соприкасаются плечами, и Юнги тихо. Сломанность не всегда поправляется, а грусть — вытравляется. Но Хосок — головой к плечу прислоняется, сонно моргает. И Мин думает, что неважно. Он — они — справятся. Даже если придется — повторно доломаться — справятся. — Хорошо, что это ты, — говорит Юнги. Затягивается. (не спасал — толкнул на осколки — позволил спастись самому в тот момент) — Много пафоса из ниоткуда, — Хосок фыркает, — хорошо, что я тебе свитер подарю. А ты песню написал. Целую. — Иди ты, — в оконном отражении они вдвоем смотрятся как-то странно-правильно. — Могу пойти на кухню. Или в магазин. Куда пойти конкретно? — Хосок — смешки мягкие, и улыбка тоже — глупые фильмы про любовь начинаются с таких улыбок, но у Юнги — не екает, не сбивается сердце. Он затягивается еще раз. Еще раз пропускает — дым в легкие, паузы в диалоге. Говорит: — Со мной на студию. Нравится песня? Хосок прикрывает глаза, расслабленность утренними звездами в его словах и немом доверии. — Очень. (когда солнце сгорает это тоже красиво; Юнги смотрит на Хосока и ему чудовищно нравится)