набор простых действий

Хосок просыпается посредине ночи. За окном — темно и глухо, огней не видно — ни напротив, ни на небе. Ему кажется, что весь мир поглотился тишиной — она не резкая, она просто — ничего. Словно вмиг все в тебе глушится и умирается. Словно даже если закричишь-заплачешь-взвоешь, ничего не изменится. Словно. Хосок бродит по квартире долго, водит пальцами — кончиками, на уровне ощущений сплошных и оголенных, — по стенам, по неожиданным углам. Квартира бесконечная. Темная. Очертания иногда чуть меняются — потолок становится ниже, комнаты словно — ноты повсюду, сигаретный дым и битое стекло под ногами. (кто-то щелкает зажигалкой — Хосок оборачивается) А после. Чон приваливается — падает словно вниз — плечом к дверному косяку. В груди царапает — горячо, больно, дышать совсем-совсем нечем. Знакомые плакаты, знакомые наушники — на столе, среди чипсов и недоеденной плитки шоколада — Хосок такой не любит совершенно, — и все такое родное, такое привычно-замершее где-то в межреберье. Ему не хочется смотреть. Ему хочется — вернуться — отвернуться. Его брат, его милый брат. С солнечной — жгло руки, обжигало, пустые глаза смотрели на Хосока мертвым взглядом — улыбкой. С непременной ласковостью. Он ластился к рукам и смотрел так восторженно, что было стыдно не оправдать надежд. Он смотрел. А потом. (Хосоку ничего не было жаль ради того кадра — битые костяшки пальцев и сестра с опущенными плечами как-то особенно четко запомнились, — где этот ребенок просто улыбался) Чон кривится. Он хочет деформации пространства. Деформации жизни. Дергается, когда опять кто-то — щелкает зажигалка. Комнату обжигает дым — комната медленно тает, и Хосок как-то отчаянно всматривается-запоминает-задыхается. Ему бы лишь на мгновение, в том июле оказаться и тогда бы он смог сделать что угодно, справиться с чем угодно. Хосок делает шаг вперед, чтобы — (чтобы что?) Юнги смотрит на Чона сверху вниз. Говорит: — Ты в порядке? Мирок Хосока трещит по швам и рассыпается на пиксели. (нет, Юнги, я не в порядке, но я стараюсь, правда стараюсь, просто что-то не очень получается) На дворе и правда ночь, но — окна оглушающе-золотистым, гул с улицы негромкий, но больше фоновый и привычный — Юнги продолжает смотреть. Сигарета, думает Хосок и неожиданно — концентрируется и смотрит. Боль от царапин фантомная. Потому что царапин уже нет. Потому что — комната в дыму, прошлое — ржавчиной выедается из памяти, и Юнги щелкает зажигалкой еще раз. Рассеянно и как-то просто. По привычке. Огонек красивый, неровный и затухает до печального быстро. Хосоку не хочется говорить. Хосок лежит, подкладывает под щеку ладонь и — голова болит, в висках ненормальная ломота, словно это все — штормовое предупреждение, смотри, ты на грани, — смотрит то на Юнги, то на зажигалку. Мин вздыхает — у него сердце и чувства настроены на какую-то удивительную частоту понимания — чувствования даже — Хосока. И он очень рад, что это так. Кихен бы сейчас тряс его за плечи, громко ворчал и перебудил бы добрую половину этажа просто потому что. Чон бы злился и злость разрезала бы все ножом, не осталось бы ничего, кроме желания заткнуть Кихена. Но Юнги только — пальцами по плечу, после чуть выше — по волосам, гладит и смотрит больше в окно. Пальцы у него холодные и чуть пахнут сигаретами. Они оба борются — тени сгущаются, пламя от зажигалки — в глазах отражением мертвым — гаснет. Борются сами с собой. Хосок чуть прикрывает глаза. Спать больше не хочется. Там — сублимированная правда в пакетиках заваривается и оседает на дне чашки. Там никто — Юнги уходит на кухню и негромко ругается из-за сахара — никого нет. Он уже третий день у Юнги. Тот ругается с Сокджином — то по телефону, то когда тот возникает в дверном проеме где-то около пяти утра. Юнги говорит ему «ты охуел, да?» и выпихивает его на площадку, а после — себя к нему. Хосок зачем-то гуглит рецепты овсяного печенья. Игнорирует телефонные звонки. С чувством зачитывает Юнги какие-то стихотворения. — Что это? — спрашивает он тогда. Чайник щелкает за его спиной. Хосок пожимает плечами, заваривает им чай — Мин хмурится и говорит, что он тоже — как Сокджин — охуел, но не возражает. Наверное, это что-то близкое к родному. Что-то близкое к признанию. (что-то отчаянно свое — наступает на пятки и носом в волосы на затылке зарывается) — Лорка, — говорит он в итоге, когда Юнги продолжает смотреть. Тот чуть трясет головой — не знает. Хосок улыбается. Не широко — просто уголками. Мягко. Эта улыбка напоминает Юнги что-то детское-детское, забытое — спрятанное специально, по своей воле — и весеннее. (до весны еще долго — целая вереница дней и февральский холод; что будет, когда все — расцветет? когда еще и — рассветет?) — Не закрывайте балкона и все такое, — Чон прислоняется бедром к столу. — Когда я умру, не закрывайте балкона. И дальше по тексту. Он прикрывает глаза. Ему в спину ощутимо дует. В его голове ощутимо — информационный шум помехами, бессмыслица — брат перебирает гитарные струны, улыбается. Хосок отворачивается. (он не видит, но Юнги — взгляд, долго-долго, смотрит и поджимает губы; внутри чумно и страшно, сто холодных зим никак не оканчиваются — Чон выдыхает) Холодно. *** Юнги заставляет себя дойти до университета. Смотрит на здание — сканирует, выявляет изъяны для себя. Старается дышать. Свыкнуться с мыслью, что возвращаться — делать шаг вперед больше, чем просто бежать в неизвестность, — нормально. На входе он мнется. Дважды почти закуривает — привычка. Юнги стучит носком обуви по каменному полу, городской шум — сплошная концентрация серого в крови превышает норму. Хочется на море. Хочется пожить немножко больше. Он рассеянно трет запястья. (мысли в голове мешаются — голоса, голоса, смешки-ухмылки, взгляды — разлив медленного сумасшествия) Сокджин говорит ему — в прошлом, когда у Юнги голова еще розовая, а в руках новая краска и глаза как опустевший вагон в метро — выбитые окна и щебень, — что он справится. Сокджин много говорит. Режет словами — бьет ими наотмашь, жестокая нежность и забота, и он сам весь какой-то разбитый (осколки витражного стекла только красивее в мелкой крошке, сказал как-то Намджун, но он и целый прекрасен, так почему). Юнги раздраженно дергает на себя дверь. Тэмин машет ему из другого конца холла. Медовый мальчик, хитрые улыбки — очарование невероятное. Мин кивает ему. — Юнги! — Ханбин протискивается к нему, вышагивает весь холл за секунды. Он улыбается — не как Тэхен, потому что улыбка Тэхена последнее, чему стоить верить. (но люди верят, вот же глупые) И не как Сокджин. У Ханбина в том как расслабляются плечи — губы чуть разъезжаются в чем-то легком, приветственном, — как он весь словно бежит, хотя на самом деле — идет просто. — Привет, — Мин облокачивается на небольшое ограждение между входом и холлом, охранник на него шипит и просит отойти. Юнги игнорирует. — Методика? Тот кивает. Черные волосы, черные джинсы — ядовито-красная худи режет по глазам, за тысячу километров — чужое. Непривычное. (люди меняются, а ты остаешься на месте и остается только курить) — Нам влепили у Кимсан две пары подряд, — ворчит он. Кривится — лицо искажается как при слишком ярком свете. — Она так заебала. Зачем мне методика этого дерьма? — У нас вообще три вида методики, — Юнги — против воли — улыбка. (нас — недосягаемое слово, лампочки по углам зажигаются; становится проще чем два месяца назад) — Я с начала семестра у нее не появлялся, — Ханбин качается головой. — Мне хен одолжил тетрадь вроде как, чтобы я окончательно все не проебал, но что-то мне это не нравится. — Если тебя завалят на курсовой, вспомни меня, — смеется Юнги. — Большего чем я, ты все равно выкинуть не сможешь. Лицо Ханбина не меняется вроде даже. Но — ассоциации по контрасту, Мин чуть щурится, — чуть поджимает губы, головой — вправо-влево незаметно, неосознанно. — Без тебя тут скучно, — голос Ханбина выстреливает небывалой легкостью — ровностью. — Тебе просто не с кем методику прогуливать. Они еще немного болтают, Ханбин пару раз снимает шапку и натягивает обратно, сам присматривается — видит больше, чем Юнги когда-либо бы позволил сам, но это Ханбин и он ни у кого не спрашивает, что видеть — и даже шутит о чем-то. В приемной у директора пахнет краской и дешевым кофе, секретарша страдальчески смотрит на него — давно знакомы, репутация с размаху выносит дверь повсюду, — и пропускает. Мол, назначено. Мол, тебя ждут. Мол, мальчик, сделай что-нибудь с волосами и этим взглядом, так не пойдет. Юнги и правда — проще. Время бесшовно стекается в вереницу дней, безболезненных — инъекции-таблетки-улыбки, поэтому и проще сейчас сидеть и говорить. (директор знает его, кажется, с детства, когда Мин только-только пальцами трогал-гладил клавиши, восторг чистый; он знал его и когда все в семье — семья — по швам, на часах смена часовых полюсов и незапланированная пересадка в другую жизнь; и вот где они сейчас — забавно, как всё, от чего ты бежишь в итоге клюет ладони, обжигает) — Юнги, — говорит он устало. Откладывает бумаги и даже очки снимает. Мин во весь этот кабинет — кремовые стены, натяжной потолок в коричневых тонах, деревянные столы ценой за его почку — не вписывается. Он пропах улицей и сигаретами, а еще — отчаянием и неоправданными надеждами. — Я, — говорит он. И замолкает. Директор оглядывает его, словно придирчиво оценивает — стоит свеч вся эта игра или нет. Юнги в себя не верит — не верит уже ни во что, хотя очень — честно — пытается. (он хочет попробовать сделать все так, как надо; рискнуть — еще раз, даже если в итоге разобьется) — Рад, что ты решил вернуться, — говорит мужчина. Однажды, когда Мин играл на сцене и дышал сценой — и музыкой — словно бы еще чуть-чуть и он выгорит изнутри, этот человек сказал ему, что Юнги должен играть — звучать — говорить текстами и нотами, что это — его. И Юнги поверил. (а после задохнулся и запутался; жег ноты и не мог понять, что происходит) — Я тоже, — говорит он и улыбается. Выходит не слишком хорошо, но это лучше, чем было три месяца назад. — Надеюсь, что это окончательное решение? А то ведь твой отец тоже всегда так. Приходил и уходил. Непостоянный, как черт знает что. Юнги немеет внутри. Он все еще привыкает и учится выдерживать подобное, но — неудачно пока что. — Я не мой отец, — чеканит он, но в итоге почти сквозь зубы шипит. — И никогда им не был. — Но гены никто не отменял, — ровно говорит мужчина. — Посмотри на своих родителей. Юнги — бешенство, которое у сердца переламывается в боль и завязывается узлом. — И? — Один в могиле. Вторая — пьет и еле на работе держится. А ведь оба талантливые. Сколько в них было — ты и не знаешь. Грустно будет увидеть, как подобное произойдет с тобой. Я же все-таки знал тебя еще ребенком. Юнги не ребенок давно. У него на руке короткий шрам, упал неудачно, а в закрытой пыльной коробке — там, где подарок матери на четырнадцатилетие — воспоминаний целое море, того и гляди голову разобьют. О том, как Сокджин держал его крепко-крепко. О том как. (он не его отец и не его мать; он — Мин Юнги и он умирал не для того, чтобы слышать весь этот бред про гены, потому что гены — ничего, ничего не значат) — Я не мечусь, — говорит Юнги и слышит себя словно со стороны. — Я лишь заебался достаточно, чтобы понять, как с этим жить дальше. — Не матерись. — Я и не начинал. Юнги уходит спустя шесть минут. Его заметно трясет, пробки в серо-каменных домах вылетают — свет вылетает из его груди и гаснет. Он покупает себе бутылку воды и запивает ими таблетки. Две, как и говорил Сокджин. Господь видит, как он не хочет принимать их — никогда не хотел, — но сейчас ему никак нельзя просто взять и сломаться. Доломаться. Догореть. Чимин, мальчик-весна, светлые волосы и уставший взгляд — синяки под глазами, кое-как замазанные тоналкой просто потому, что без нее выглядит совсем страшно. Он ловит его на выходе и предлагает посидеть где-нибудь. У него, Чимина, все валится из рук. Проектная работа, два танца, постановкой которого он занимается, его умение точно выстраивать жизнь хотя бы на пару дней вперед. Он почти не улыбается, как раньше. Он говорит: — Я так давно не видел Тэ. Юнги кивает. Он тоже очень давно не видел Тэхена, но Намджун пишет в какао, что он в относительном порядке, и Мин верит. (Тэхен всегда приходит к нему — заворачивается в одеяло на полу, закрывает глаза и засыпает; Юнги иногда гладит его по волосам и ругается в полголоса, потому что так не должно быть) *** — Ой боже блять прекрати, — стонет Юнги, — твоя приверженность зарубежной литературе меня восхищает, но это реально достало. Тэхен хихикает из своего угла. У него разбита нижняя губа, но улыбка — нелепая и кривая пристройка к его попытке жить. Мин не вправе одобрять или нет, но — замечает. Отмечает и как-то немного беспокоится. (глаза у Тэхена — сумерки над водой, темные и неясные, не мрачные, но — неисправная тишина и нерифмованная любовь, которая не укладывается в строчки; будь они помладше и поумнее, то — Юнги одергивает себя и отводит взгляд) — Тебе чем Пастернак не угодил, придурок? — Намджун стаскивает очки — розовая широкая оправа, — и скрещивает руки на груди. Юнги приподнимает брови. Джексон стонет из своей части студии. — Я люблю тебя, чувак, но впервые поддерживаю Юнги. — Не говори такого, — Мин морщится, — мне начинает казаться, что я говорю что-то не то. — Да меня самого блевать тянет, — Кайе отвечает смешком. — Пастернак, — начинает Намджун. Сокджин бросает в него какой-то глянцевый журнал с пестрыми страницами. Пахнет типографией и дорогой бумагой. Студия как второй дом — много кружек и забытые мелкие вещи, Хосок забрасывает — случайно точно оставляет, — здесь кеды и тетрадь по методике. (он вписывается в картину — завершающе точно) — Прекращай, — говорит Джин. — Один Лорку цитирует, второй вообще что-то труднопроизносимое. — Ого, ты знаешь, кто такой Лорка, надо же, — фыркает Юнги, отпивая кофе и вычеркивая строчки из тетради. — Не делай из меня совсем уж дебила. — Парень, который бы носил розовое весь год, не имеет права голоса. — Ты вообще ничего сложнее рамена приготовить не можешь, будь мне благодарен, несносный придурок. — Еда и твой интеллект как-то связаны? — Юнги разворачивается к нему на своем стуле, насмешливо смотрит. — Мои-то нет, а вот посмотреть на тебя и так точно да. Они препираются еще немного, Сокджин обещает больше никогда не приносить Мину съедобное и советует осторожнее ходить по улицам, мало ли. Намджун опять открывает рот и говорит, что хочет прочитать Гамлета. Юнги кривится и Джексон с хохотом фоткает его. Фотка чуть смазанная, и Мин рвется удушить его, когда Тэхен просит переслать это в какао, а то мало ли что, а у него, Тэхена, точно фотка в безопасности. — Не смей, — предупреждает Сокджин. — У меня зачет по русской литературе, — бормочет Намджун. Тэхен громко хохочет — слезы на глазах и губы почти кровоточат, а он все равно — в смех. Сокджин качает головой и как-то жалостливо — медленно закипает, но все равно — теплом — говорит: — Ты учишься на музыкальном факультете. У тебя даже нет такого предмета. — Ни у кого в нашем универе нет, — добавляет Тэхен радостно. — Ты вообще пары прогуливаешь, — ворчит Намджун, — поэтому кому-кому, а тебе лучше молчать там. Они с Тэхеном — соединяются в нелепую картинку. Абстракционизм в чистом виде — непропорционально огромные чувства смазываются, сам додумывай-дорисовывай углы. Юнги смотрит на них — правильного ответа нет. Елочные украшения — арахисовая паста — мне плохо, Юнги, — зона отчуждения, — Тэхен открывает окно с рюкзаком за плечами, рассеянно-свободный, уверенный в чем-то эфемерном, словно оно спряталось у него в ладонях. Он открывает окно и спрыгивает вниз. Уходит и не оборачивается. Уверенный. Прихоть — ошибка системы больше — оборачивается переломом. (Тэхен открывает окно быстро, дышит в трубку — не говорит почти; ему семнадцать, он придурок с максимализмом, и Юнги — такой же — говорит ему остановиться; он не останавливается) Бесконечная полоса, где Тэхен свободный хаос, звезды взрываются и вместо галактик — больная и колючая пустота, выжженный пустырь. (посыпаем блестками, если все идет так плохо, что проще умереть, шутит он через час, и Юнги кажется, что Тэхен — обрезанная в нужных местах пленка, неправильная и без попыток на починить) *** — У тебя должен быть сценарий на всю жизнь, — говорит Сокджину его отец. У него белая — ломит от идеальности, — рубашка, галстук, черный костюм. И взгляд у него — старательно замалчиваемое равнодушие. Сокджин улыбается. Сокджин перестает нормально спать. Сокджин чуть склоняет голову, вытирает руки о цветастое — ярким пятном во всей этой чертовой душащей стерильности, — полотенце. На плите жарится рис с курицей. (надо занести Намджуну на студию, а то ведь он наверняка там застрял) — У меня есть сценарий, — врет он. — Я знаю, что делаю. — Этого недостаточно, — обрубает отец. Если бы он был роботом, то ничего не поменялось бы. То же равнодушие, те же кирпичные стены, тот же потолок и обветшалые балки. Ким хочет оправдать надежды. Свои. Его. Всех — за раз. Объять всё, что не получается. Обернуть время в свою пользу и. — Ты уже взрослый и должен знать всё до деталей. А я что вижу? Ни девушки, ни нормального диплома, — мужчина — отвращение резью во взгляде — морщится. — Ни друзей. — Но Юнги- — Кто? Сокджина — в бесконечную пропасть, где небо — потолок в больничной палате у него — Юнги — не отражался во взгляде. Сокджин крепко стискивает зубы. Он сильнее, чем отец считает. Он — (он убывает, по чуть-чуть совсем, понемногу) — Я получил четверку за промежуточные, а не за сессию, — говорит он ровно. Ему хочется сбежать. От — себя — жизни. Хочется — заваривать чай из пакетиков и прогуливать пары с Намджуном. Хочется — волосы в розовый, чтобы все смотрели не потому, что идеальный и улыбка у него (лживая) заботливо-добрая, а потому что он срывается и ругается с людьми. Хочется — не здесь. Сокджин отворачивается к плите и очень сильно — кусает губу. Больно. — Это все равно плохо. Как ты вообще умудрился? Отец стучит по столешнице — пять раз, Сокджин считает и ждет, когда он уйдет. Ему надо покурить. Какое же он сплошное, господи боже блять, разочарование. Куча неоправданности. Вложенные надежды розовыми шипами впиваются в горло, люди глазами — пожирают и тоже — справься, ты должен, ты нам всем должен. Отец кривится, потому что Сокджин разочаровывающий ребенок, от которого он отказался бы, соверши он какую-нибудь ошибку. Например, влюбись он в парня. Например, переведись он на другой факультет. Например, попытайся он сбежать. — Прости. — Надеюсь, ты уже соберешься. И выброси это полотенце, оно ужасно. Сокджин не отвечает. Весь день — вереница сплошных зигзагов на полотне. Он курит изредка, жует жвачку и покупает себе клубничное мороженое — оно дорогое, но чертовски вкусное. Он съедает его наполовину и отдает Чимину, потому что его тошнит. (от себя, от еды, ото всего вокруг) Он идет на работу — Юнги говорит, что он него слишком сильно несет табаком и что Джексон уже разъебал три тарелки, и если что, он его убьет где-нибудь. — Как давно ты ел? — спрашивает у него Чонгук. Перед ним конспекты и он даже не удосуживается достать наушник из левого уха. Сокджин фыркает. Что за неблагодарный ребенок. Чимин, кажется, пихает его ногой под столом и делает странные знаки руками, словно бы Ким не видит. — Сегодня, Куки, — в итоге говорит он, — и у тебя ошибка вот тут. Лицо Чимина — гордая гримаса, мол, я же тебе говорил. Чонгук недовольно бормочет, что он сто раз все перепроверил и тут точно нет ошибок. Они с Паком сцепляются из-за объема текста, после — из-за сгоревшего утром омлета и прокисшего молока. Пихаются под столом ногами и Чимин пару раз показывает ему язык. — Ты мне обещал! Ту книгу по истории! И где? Пак делает чертовски высокомерное лицо — складывает руки на груди, нога на ногу. Чуть склоняет голову — а в глазах озорные смешинки напополам с чем-то очень — я прав, я правее, смотри на меня. (и только на меня; и Чонгук смотрит — восхищение напополам с нежностью клубком разматывается; они улыбаются — не губами и не глазами даже, а как-то — по-своему) — А ты мне обещал шоколадное мороженое. Дважды. Чонгук делает большие глаза. Фыркает и — смотри на меня, Пак Чимин. Смотрит — розовым весенним небом во взгляде, влюбленной пятилетней девочкой, которая жмурится и губы в улыбке плавит. Сокджин тихо смеется. Голова кружится. Он замолкает — смех обрывается — и упирается ладонью в стол. Чимин — глупо открывает рот и вся спесь — высокомерия и гордости — слетает с него. Он поднимается мгновенно, чуть не опрокидывая стул. — Джин? Хен? Что с тобой, Сокджин? Тот выравнивает дыхание — собственное сердцебиение отвратительно громко застревает камнепадом в ушах. Сокджин закрывает глаза, Сокджин — я в порядке, я же — На белую скатерть капает кровь. Чонгук уходит — убегает быстро, в джинсах и кедах, не вписывающийся в этот ресторан совсем — к Юнги, громко говорит и. — Сядь, блять, — шипит Чимин, перепуганный и расстроенный, пальцы чуть подрагивают. — Какого с тобой? Блять, голову запрокинь, придурок. Боже, за что ты такой. — Бога нет, — хрипит Сокджин, но Пака слушается. — Умные слова, — говорит Юнги. Он появляется бесшумно, смотрит на все это критично, хмурится и брови к переносице сводит. — Довел себя, значит. Чимин вскидывает голову мгновенно, чуть ли не шея хрустит. Чонгук за его спиной кладет Сокджину на плечи свои ладони и давит чуть-чуть, чтобы расслабился. Юнги советует всем расходиться, мол, он присмотрит за ним. Чимин хмурится и почти рычит на него, что никуда он, блять, не пойдет, что Юнги за собой-то проследить не может. Чонгук цепляет пальцами его за локоть, тянет на себя, близко-близко. Пак чуть ли не в бешенстве. — Все будет в порядке, — говорит ему Чон, — ты же знаешь. Мы позвоним после. — И Тэхена найдите, — бросает Юнги. Не чтобы уколоть — разве что немножко только — а чтобы и правда нашли. Чонгук заметно дергается, вздрагивает — локоть Чимина отпускает, точно обжигается. — Ты такой отвратительный, — говорит Чонгук ровно, резким жестом — два шага от Юнги. Знает, что он прав. Знает, что Тэхен — вселенная в разрезе бинокля гаснет, хаос сплошной. Знает и — позволяет себе знать и ничего более. Чимин — глаза в пол на какое-то мгновение, сожалеющий и цветущий мальчик-весна. Он просто кивает и говорит — голос какой-то мягкий и бесконечная вина хлещет: — Найдем. Я. Я найду, Юнги. Правда. И Юнги знает, что найдет. Знает, потому что Тэхен и привел его — почти три года прошло — к ним, познакомил. Потому что они с Тэхеном — близкое-близкое, без уточнений, что будет, когда все кончится. Чимин — ласково — тянет Чонгука за собой и говорит: — Джин, отдыхай. Ты ужасно выглядишь. Мин смотрит на них из окна, как два — правильно подобранных, слишком правильных — кусочка паззла расходятся в разные стороны, неловко и нелепо. (третья сторона разбивает губы — себя — в попытке чувствовать и видеть меньше; бездумно, бессмысленно) К ним подходят несколько официантов и интересуются, стоит ли убрать со стола и когда они вернутся к работе. Юнги говорит, что через пару минут и советует выловить Джексона где-то на улице, а то больно долго со своим парнем трещит. И остается рядом с Сокджином. Тот тихий слишком, сидит и смотрит куда-то в потолок. — Жизнь такая штука, — говорит Сокджин, когда кровь прекращает хлестать из носа. Ему чертовски нехорошо. Так нехорошо, что кажется убеждать себя в том, что все — хорошо, глупая идея. Киму нравятся глупые идеи. Киму нравится врать себе. — Что она иногда идет не по сценарию, — он выдыхает. — Почти всегда. Юнги кривится рядом — понимает. Молчит. Приносит с кухни — там крики, Мин посылает кого-то, этот кто-то — его в ответ, — два куска дорогой пиццы и зеленый чай. Ставит рядом с Сокджином и говорит: — Ешь. Ты выглядишь как при ебаном апокалипсисе. — Иди нахуй, — просит Сокджин. — Я не голоден. Проводит рукой по волосам и трет виски. Он сегодня уже пил обезболивающее, больше нельзя. — Сам иди нахуй, — Юнги не злится даже. Так, слегка раздражен. Так, слегка беспокоится. — Просто поешь и возвращайся к работе. Он беспокоится, думает Сокджин как-то бестолково. И правда съедает немного, а после убирает всю посуду и возвращается на кухню — широкая улыбка и выцветшие глаза. Юнги смотрит на него дольше обычного и правда (хочет помочь) не знает, что можно сделать. *** ты сегодня во сколько зайдешь? у меня методика до половины шестого боже блять что за предмет такой ужасный чудесный предмет, не понимаю, что ты так возмущаешься. чудесный ага конечно я близок к тому чтобы кого-нибудь убить мне зачем-то рассказывают об этикете зачем блять просто чтобы было. так ты придешь? ага кихен опять трахается с кем-то таскает то парней то девушек и я точно убью кого-нибудь ты же надежда. солнце и доброта. всё такое. я по-доброму убью не ну ты представь я вчера полчаса не мог попасть в комнату, а после в душ из-за этих ребят если бы тэ трахался с кем-то в твоей квартире это было бы что-то похожее если бы тэ трахался в моей квартире, я был бы рад. но он не со мной живет. к тому же я бы порадовался и выкинул его из окна. случайно. твое первое сообщение очень стремное юнги-я типа что за кинк на подглядывания ты бы что типа подрочил и убил их что ли звучит гадко не знал что ты такой я тебя сейчас в чс кину, малолетний извращенец. тогда я не куплю тебе пачку сигарет я же знаю что у тебя закончились и я хотел безе захватить если кинешь в чс я не куплю ты меня купить пытаешься что ли? ну нет конечно ты что обо мне вообще думаешь просто торгуюсь наверное? ты вообще предложил за сигареты и кофе жить мне с тобой так что молчи не помню такого. амнезия? стареем? в общем смотри эти ребята вчера рисовали граффити около общаги я из окна на кухне видел знать бы их еще ханбин и дживон. с моего курса. но они же третьекурсники почему они со мной тут сидят потому что долбоебы. уверен, причина в том, что их за прогулы обязали повторно проходить этот дерьмовый предмет. ты же только что его чудесным назвал не помню такого. ну точно стареешь ладно мне пора идти увидимся через час дживон кажется собирается спорить с педагогом мне любопытно что из этого выйдет боже. вот поэтому они и сидят с тобой. язык за зубами держать не умеют. забавные ребята они мне нравятся дебил дебилов издалека видит. сказал он все я ушел юнги увидимся ага. удачи, хоби. *** — У мальчика отняли мечту, — говорит Хосок как-то раз. Они сидит на полу, в ногах — подушка. Холли дремлет рядом, и Чон изредка поглаживает его, улыбается. Что-то в нем мякотью вспоротой — наружу, смотреть больно, хочется — не грусти, только не ты, гори, но не до конца и не так, чтобы — скатиться в межвременье и потеряться в том, что отгорохотало свое и давно уехало. Надорванная мечта. Юнги об этом многое знает — многое может рассказать. Весну в его мыслях о мечтах не видели многие годы. Генератор тепла ломается — часы сходят с ума, время словно меняется. Раз — Тэхен открывает окно. Май. Прохладно, а он — футболка и рваные джинсы. Два — Сокджин отпускает Намджуна и уезжает. Глаза краснеют. Солнце окрашивает его лицо в кроваво-рыжий цвет. Три — Юнги играет в прятки с самим собой. Искусно прячется. Закрывает глаза. Падает — на дно. Четыре — траурные ленты и много слез. Красный бархат выглядит смешно. Юнги уходит — бежит и задыхается. Закрывает уши руками — закрывается полностью весь и. (ломается, ломается, ломается) На улице гудит машина. Подростки — гум и громкий хохот, — проходят мимо, звеня бутылками и жизнью в кармане, там, где лежат ключи и мелочь — как раз до дома хватает. Свет фар тенью ложится на лицо Хосока. Тот откидывает голову назад на кровать. Юнги смотрит на него — почему-то всегда смотрит, даже когда в этом нет смысла или необходимости. — Я видел фильм, — говорит Чон легко. — Про танцы. Глупый такой. — Ты такое любишь. — Ага, — Хосок смеется, чуть поворачивает голову к Юнги. — Я трижды пересматривал. Хочешь со мной посмотреть? Мин закатывает глаза и легко стукает его по лбу тетрадью. Что-то ласковое — сердце стучит ровно и — ярко-лимонное застревает в горле. — Я смотрю, — говорит Юнги, — на тебя. Мне этого достаточно. Хосок вздыхает и говорит: — Звучит очень слащаво. — Да пошел ты. Это наоборот, не комплимент совсем. Чон хихикает глупо совсем, по-детски и легко. Бормочет «я знаю» и спрашивает: — Еще одна песня? — Ага, — Юнги пролистывает пару страниц. Дает Хосоку и тот перехватывает тетрадь. Читает и ворчит, что почерк в некоторых местах до отвратительного непонятный. А после затихает и говорит: — Если кажется, что разобьешься, разбегись сильнее. Чон тихо улыбается и говорит, что это чертовски правильно звучит. А еще, что Юнги молодец, и текст — невероятный. Хосоку кажется, что он оказался рядом с океаном — поглотит и затопит вот-вот. На улице темно. Февраль почти кончился. Скоро весна и все будет — цветет и становится светлее. Скоро — (внутри — как затишье перед бурей, и он почти готов к самому сильному шторму)