набор простых действий

Хосок заставляет себя — в груди грохочет ураганный ветер, высотки к земле, никаких точек прибытия — выйти из комнаты. Кихен интересуется, в порядке ли он. Предлагает стащить у Джексона пачку печенья, потому что Кайе грубый и отвратительный. Хосок смеется. Хосок не может перестать — улыбаться и тянуть губы в этой улыбке — кровавые пятна на тонких пальцах, в зеркале — пустые глаза, потрескавшиеся губы. Этот ребенок — пальцами в раковину, цепляется-выламывает, старается — дышать — выдыхать ровнее. Таблетки сразу — только дверцу открыть. Вдох — задерживаешь дыхание, пока вода в легких тебя душит — выдох. Больно. Белыми яркими нитками — впивается ложь в скелет и оседает вынужденностью. Хосок просто очень — старается. Гнется вниз, глаза — слезы-слезы, катастрофа как ядерный взрыв расцветает в груди и — цветами в нелепом букете. — Я в порядке, — говорит он. — Не выспался. (моя сестра и мой брат — я люблю их, знаешь, но) Хосок выглаживал себя изнутри, шрамы — дорогой шпаклевкой, чтоб не видно и не слышно, — закапывался в танцах — даже когда все болело. Места его семьи в зале пустуют. Никого. Чон смотрит на себя шестнадцатилетнего в зеркало и — (Хосок смотрит на февральское небо и думает о весне) — Хоби! — кричит с другой стороны дороги Чонгук и у него такая милая — детская, ребенок, неломанный с краев — улыбка. — Куки, — Чон ерошит ему волосы, и челка под пальцами вся в лаке, но Чонгук не возражает, только ворчит немножко. Они делают крюк — Хосок особо не спешит, потому что все еще — убеждение, нелепыми ромашками ложится в ладонь, — что он в порядке. Чонгук рассказывает, что у него на работе вчера ребенок между рядами спрятался и заснул. — У меня тогда вся работа встала, — говорит он, — а заказ был просто огромный. — Кто нашел этого мальчишку-то? — они тормозят около светофора, Чонгук запихивает руки куда-то глубоко-глубоко в карманы и часто дышит — пар похож на дымчатые облака. — Я. И то просто потому что пошел искать самоклейку, а он там спит. Они смеются, Хосок называет его супергероем всех малявок и Чонгук шутливо пихает его в плечо. Предлагает зайти в книжный — у Юнги скоро День Рождения. Небо — в облачных рытвинах и котлованах, словно бы бомбой разорвало — отголосок самого Хосока. Он улыбается — осторожно и мелко. Чонгук восторженно говорит, что видит в облаках кита. — Я тебе серьезно, — ворчит он, — там кит. Облако-кит. — У Тэхена тоже всегда киты в небе, — грудь наполняется чем-то легким, и Хосоку просто очень — весело. Чонгук вдруг — немного темнеет, горечь кофейной гущей в глазах — в небе нет китов. В небе — выглаженная неровность. Хосоку весело. Хосоку больно. Сестра — виноват. Как клеймо, мерцающее и едкое. — У Тэ это как визитная карточка, — говорит Чонгук и носком кроссовка стучит по асфальту. Ветер треплет ему волосы, и он больше не похож на ребенка. — Потому что Тэ особенный, — Чон бы хотел не знать — не уметь видеть и чувствовать, потрескивающего костра в пряном июле, переигранном и неправдивом. Они прогнили до костей. И расцвели — красиво, до слез. Чонгук не улыбается, но в глазах какая-то больная нежность — привязанность тоже гнилая. Фрагментарно — Тэхен, семнадцать и весна, он оборачивается на мгновение и — уходит, распахнутое окно и прямая-прямая спина. — Тэ особенный, — откликается Чонгук. — Для нас всех. (а ты для него, проглатывает Хосок — мороз по коже; и солнце не греет совсем) — Чонгук-а, — говорит Чон и пар — рассеивается в воздухе. Дома стоят в одну черту — безликие и ровные, окна все черные, но за ними — истории и пурпурно-свинцовые раны. — Тэ давно был дома? — Он пришел сегодня утром, — тихо говорит Чонгук. — Я беспокоюсь. Хосок выдыхает. На небе — война, железные дирижабли истаивают в междуреберье. — Все будет хорошо, — он улыбается, — не может не быть. — Ты такой оптимист, — Чонгук смеется. — Теперь я не один такой. Улыбка не меркнет, но — ложь яблочной мякотью выворачивается наружу. (я просто убеждаю всех в том, во что не могу — никак, не выходит — поверить сам) Они расходятся на следующей развилке, и Хосок деревенеет, ноги словно наливаются тяжестью. Земля шатается под ногами и кренится, того и гляди — бесконечные разломы и шум прибоя в горле встанет, как у утопленника. Продавщица за прилавком рассеянно пересчитывает мелочь и расставляет лекарства. Хосок какое-то время тупо пялится на всякие витамины и таблетки от горла. Рецепт в кармане жжется даже через ткань. Хосок выравнивает дыхание и натягивает улыбку — он это умеет, особый талант, даже когда искренности там — ни грамма, а только открытка из счастливого прошлого. Чувства стекают разноцветными каплями и становятся — грязно. Непонятно. Никак не разобраться. Отстраниться и посмотреть со стороны всезнающим врачом — и все равно неясно. — Это сильные таблетки, — говорит девушка. — У вас есть рецепт? Хосок перестает улыбаться. Кивает только безрадостно. Машина — с трассы, и люди вылетают через лобовое стекло. Никто не выживает в таких авариях. Хосок бы тоже хотел — так. Он прячет две упаковки таблеток в рюкзак, на самое дно — от себя в первую очередь, потому что пальцы позорно дрожат и моргать хочется часто-часто, чтоб не заплакать. Чон знает, что слез нет. Нельзя. Прижигать раны — внутренние, кровоточащие — тяжелее, чем царапины и видные переломы. Хосок просто очень хочет — в порядке. Универ налетает на него как стая воронов, окружает со всех сторон и ему становится спокойней. Себя — среди людей, топит и теряет, осознанно и настойчиво. Траурная церемония по несбывшимся мечтам — как реквием, но дольше и болезненнее. Хосок забрасывает в рот таблетку и жмурится, пока не отпускает. *** Тэхен раскачивается на качелях, разглядывая небо. На нем кожаная куртка нараспашку и рваные на коленках джинсы, словно он долго и преданно куда-то — к кому-то — полз, а в итоге оказался не нужен. Сокджин усаживается на соседние качели. Щелкает зажигалкой. Расстегивает пальто. Тэхен улыбается — отчаянно. Как от одной пропасти до другой. — У тебе же вроде в семь пара по философии, — говорит он. Тот пожимает плечами и закуривает. Он очень заебался. — Да. Вроде бы даже что-то писать должны. Я не знаю, Тэ. Я просто не пошел. Тэхен смеется — смех ломается помехами, незабудки вянут на подоконниках, время оборачивается и жалит в запястья. Сокджин говорит: — Дай мне бутылку. Они пьют вдвоем, передавая виски через каждые три-четыре глотка. Голова немного кружится. Хорошо. Сокджин морщится и спрашивает: — И что это вообще? — Виски с колой, — сообщает Тэхен гордо как-то. — Полное дерьмо, но для нас-то с тобой самое то. Они перекидываются усмешками. Город давно уже падает в сумрак, фонарь где-то слева мигает и гаснет, словно лампочку выбивает. Сокджин не хочет думать о том, что будет после. — Как у тебя хватило сил сбежать? — спрашивает он. Тэхен что-то булькает в бутылку, и Ким просит только слюней туда не напускать. — Самое смешное, — говорит Тэ, — что это так метафорично звучит. Сбежать. — Ты слишком много общаешься с Юнги. — Мы все, — соглашается он. Молчит немного. Глотает слова — тишина булыжниками грохочет вокруг. (они никогда — никто из них — не спрашивает Сокджина ни о чем, а он не говорит; только изредка, когда головой в плечо Намджуна и — слова тихие и размеренные, и все слушают и ждут; но они все — видят и чувствуют, умеют смотреть и видеть) — Я просто не знал, что сделать еще, — Тэхен отдает бутылку и чуть раскачивается. — Как-то не думал. В смысле блять. Это моя жизнь. Я хочу жить не по чьим-то правилам. Сокджин смотрит на него — долго, ласково даже. Губы битой неровной линией — почти дрожат. Наверное, он так давно не плакал, что не может вспомнить — как это вообще. — Я бы хотел так же. Они сталкиваются взглядами, и Тэхена мутит немножко — вот оно, то внутреннее, что Джин прячет. — Я знаю, что ты не можешь, — отвечает он тихо. — Правда знаю. И мне жаль. Ты не заслуживаешь этого. Сокджин трясет головой и улыбается. Девочки думают, что во внутреннем разломе, в поиске того, как не умереть и как выжить — жить счастливо — есть что-то прекрасное, делают из этого романтичную розовую обертку, но. Тэхен тянется к его волосам и гладит кончиками пальцев. Не жалей меня. Не спасай. Я же улыбаюсь — почему ты не веришь? (потому что ты не умеешь врать, я сам такой же — я вижу, Сокджин) В метро голова Сокджина падает на тэхеново плечо, он вздыхает долго и бормочет так тихо, что Тэхену приходится прислушиваться: — Мне просто надо потерпеть. Просто потерпеть. Он засыпает, хотя тряска тут такая, что удивительно. Тэхен приобнимает его за плечи — придерживает даже скорее, и думает, что всё однажды находит свой конец — для нового начала. *** Сокджин едет к отцу на работу утром. Люди сонные и приваливаются к поручням, Ким вздыхает, открывая конспекты. Отец — ожидаемо — выглаженное и высветленное. Равнодушно мажет взглядом и интересуется, какого черта ему тут нужно. Сокджин не знает. Наверное потому, что все, что ему нужно — недостижимо. Оно как сказочный пустой аэропорт, словно стоять в безлюдном терминале и пытаться улететь. Бессмысленно. — Я хочу увидеть мать, — говорит Сокджин в итоге. У него даже голос не дрожит — надо же. Отец откладывает документы. И глаза его — стальная крепость отвращения и молчаливой неприязни. Сокджин привык, но это не значит, что ему не хочется отвернуться. Неострыми лезвиями по запястью вверх — не больно почти, привычно. Они смотрят друг другу в глаза, внутри золотой лентой повязываются слова, связываются руки за спиной и рот — молчи. — Хочешь стать еще большим разочарованием для меня? — интересуется мужчина и поправляет галстук. Сокджин неожиданно зло смеется. Как фейерверк в груди взрывается — разрывает на части. — Еще большим? — спрашивает он. — Я думал, что дальше некуда. Твой сын же проебался по всем фронтам, разве нет? Щеку обжигает. Голова Сокджина дергается, волосы — челка, ах, он потратил много времени, чтобы выглядеть хотя бы немного лучше — падают на глаза. Жжется. Расстройство. Разочарование. Размытая ложь и неустойчивость в жизни — и самой жизни. — Ты не смеешь выражаться так в моем офисе, Ким Сокджин, — ровно говорит мужчина, но — нотки бешенства сквозят как пули. Сокджин — голову выше, внутри все коротит и обесточивается, он улыбается все злее и отчаяннее. — Правда? Ты запер мою мать в лечебнице черт знает где на всю жизнь, ты запихал меня на юридический факультет из-за своего ебаного эгоизма, ты запретил мне жить с Намджуном. С самого рождения лепишь из меня только то, что хочется тебе. И я, блять, ничего не могу тебе сказать. Чем я заслужил, чтобы ты смотрел на меня так? Чувства — выгоревшая лампочка в темном переулке. Сокджин задыхается — в горле першит так чертовски сильно, и глаза от света слепит. Щека — больно, горит. Неоправданные ожидания — контрольный выстрел в голову. А ведь у них с матерью мог быть второй сын — идеальный, делающий все правильно, а не разбивающий локти-коленки — себя — в неправильных и неловких попытках сделать хоть что-то. (но — выкидыш, и Сокджин — один; маяк тонет в соленых волнах, которые пенятся красиво) — Ты никогда не думал, что ты просто ошибка? — интересуется мужчина спокойно. Подходит к графину с водой, наливая себе небольшой стакан. Сокджина — болью прошивает насквозь. Между позвонками вклинивается и рушит всю его уверенность. — Ты никогда не был талантливым, никогда не мог быстро делать всё. Заводил странных друзей и только и делал, что разочаровывал меня. Ким кривится и губы изламываются в непонятной улыбке. Розовым. Детство отцвело розовым. Как же было красиво. — Я сделал все, чтобы ты был нормальным, а ты? Даже занятия не посещаешь стабильно. Сокджин хрипло смеется, потому что кажется, точно в горле лепестки застряли. Выходит как железом по стеклу — прямо перед тем, как стекло это — на осколки. (пап, я хотел, чтобы меня любили и принимали, чтобы мной хоть немножко гордились и не отнимали у меня — меня; пап, я не могу есть и не могу спать, а мой друг умирал у меня на руках; пап, да что ты вообще знаешь обо мне) — Я делал все, пап, чтобы ты- — Вранье, — мужчина с плеча рубит — под корень срубает, точно не слышит, не желает слышать. — Поэтому убирайся отсюда и будь добр учиться, чтобы быть менее бесполезным. Сокджин касается щеки — удар был сильным. Стискивает зубы, пока многовековой разлом между мифом об идеальности и — явью, где он медленно мелеет, — не становится все больше. — Да пошел ты, блять, — выплевывает он. — Все это дерьмо произошло из-за тебя, из-за тебя моя мать пыталась себя убить и из-за тебя все всегда идет к черту. Когда его бьют второй раз — та же щека, видит бог, это все еще больно — Сокджин не удивляется и даже не пытается отклониться. Мужчина отряхивает руки, словно Сокджин — не сын, а мерзость, касаться противно. — Я сказал тебе убраться. Он кусает губы — дышать сложно и больно, словно бы петля на шее не из слов, а — реальная, золотистой лентой с открыток обвивается. Сокджин выходит из кабинета ровно, хотя ноги дрожат, и в животе словно айсберг растет. Как же он ненавидит себя за — всё. Неоправданное. Несбывшееся. Сложенный паззл оказывается плохой шуткой. Он хватается за поручень в метро и набирает Намджуна. — Я приеду к тебе? — спрашивает он тихо. Его трясет — вагон в метро просто потряхивает на этих чертовых рельсах. Вся причина в этом. Скучная история в титрах, пятисекундный фильм. Намджун пропускает его и заваривает зеленый чай. Сокджин не может и глотка сделать. Его тошнит и хочется спать — спрятаться, завернувшись в одеяло, и проснуться не здесь. Сокджин смотрит на Намджуна, на — когда-то давно, воспоминания как сухая смесь, в пальцах растираются — их кухню, совершенно неизменившуюся, с теми же отвратительными обоями, содранными внизу их собакой. Сокджин смотрит — я люблю тебя, прости, что я такой отвратительный для тебя. Намджун вздыхает и гладит его по волосам — осторожно, словно он ребенок. (не сложилось — разрушилось) *** Юнги переписывает лекции в студии, пока Джексон и Тэхен ругаются из-за пачки кофе. Кофе не стоит того — паршивый и из какого-то магазинчика в домах, которых как зубьях стоят — одинокие и некрасивые. Но они ругаются, пока не приходит Намджун и не растаскивает их по углам как котят. Тэхен надувается обиженно — а губы разбитые, и кожа на щеке — стесана. Юнги знает, что его почти поймали где-то в крутом районе — рисовал граффити, смысл которых — к черту вас, к черту меня, просто — взрыв ярких красок — эмоций. (потому что Юнги его и вытаскивал — как всегда) Мин думает, что ему сейчас — спокойнее, чем раньше. Иногда — ночью — темнота лапами наступает на горло, и — наизнос, догорает дотла, радостные дети хохочут под окнами — Юнги смотрит на них — на себя за фортепиано — и его немножко сворачивает в узел. И этот мальчик — темные волосы, маленькая рука — у него растяжка небольшая, но я вижу в нем талант — вот как говорили, — обнимает Юнги со спины, до ломоты в костях, до чего-то грохочущего — поезда расходятся в разных направлениях и никогда не сталкиваются. Юнги старается. — Ты пролил свой дерьмовый кофе мне на черновики песни, — ворчит Ким и спихивает Тэхена со своего места. Мин двигается в сторону, пока Тэ умещается рядом с ним — такой же ребенок, с живой улыбкой — как только выходит — и словно бы ромашковым венком на голове. — Я случайно, — смеется он, — правда случайно. Хотя это еще вопрос, что было дерьмовым — кофе или песня. — Я просто отказался менять ее под тебя. — Я написал прекрасный бридж, Ким Намджун! — гордо кричит Тэхен и целится своим тапочком в него. — Ты просто не хочешь признавать мой талант. Намджун запускает пальцы в волосы — они у него уже отрастают у корней, после очень удачной покраски. Чонгук тогда долго смеялся — мистер андеграунд с розовыми волосами, а Чимин пихал его — красные щеки и блестящие глаза, потому что они вместе с Намджуном — в розовый. — Ты сымпровизировал, придурок, — говорит Ким. — Твоя импровизация мне никуда не уперлась. — Ван Гог вообще-то- — Ты не Ван Гог, господи, — Намджун закатывает глаза. — Петь научись, а после импровизируй. — Завидовать плохо, — ворчит Тэхен недовольно и заваливается к Юнги на колени головой. Тот стучит по его плечу тетрадкой парой раз — плечо острое, да и Тэхен весь — углы и низведенное в обиду и отчаяние. Ким дергается — у него волосы мягкие, даром, что красит часто. — Завидовать чему? Умению мазать мимо нот с железобетонной уверенностью? — Это стиль, Джун-а, ты не понимаешь меня, — Тэхен крутится и вскидывает руку в опасной близости от лица Юнги. — Ага, вот поэтому я и не дал тебе партий. — Мы оба знаем, — влезает Джексон, — что в итоге он будет петь, потому что тебе нравится его тембр и еще кое-что. Намджун выпихивает его с таким лицом, что Тэхен смеется — солнечное пузырится в груди — и Юнги улыбается. В Тэхене много звездного — холодного и далекого, и Мин очень скучает, когда звездное в Тэ — греться и касаться, оно теплое-теплое и прячется в каждом его движении. Около получаса они сидят в тишине — Намджун пытается свести песню, изредка напевая себе что-то под нос. Юнги вникает в методику теории и чувствует себя сбитым с толку — буквы как эльфийская вязь, слишком смазанные. Тэхен сначала засыпает, а после дергается — локтем в живот Юнги, тот шипит и крепко стискивает его плечо. Ким оборачивается — в глазах чужое — злое-злое, кипящее бешенство, не для Юнги совсем, но — Мин вздрагивает почти. Говорит: — Мои колени не подушка. Ким часто-часто моргает. Расслабляется — Юнги неосознанно, по детской привычке гладит его по плечу — и кивает. — Прости, — легко говорит он, но не поднимается. — Намджун-а, давай купим клубники! Намджун даже не оборачивается, только машет на него. Тэхен молчит еще какое-то время, а после — голос хриплый и — дождит словно бы — начинает петь. Юнги закатывает глаза. — Я могу вам Эминема зачитать, — сообщает он и вскакивает с дивана до того, как Мин успевает кинуть в него тетрадью. — Как там? — Пой лучше Зару Ларссон и сиди в своем углу, — ворчит Намджун. Тэхен тут же открывает рот и: — Когда я буду без макияжа, — Юнги все-таки кидает в него тетрадь. Но Тэ не останавливается — в этих своих разорванных джинсах и болотно-зеленом свитере — рукава растянуты и до локтя — нелепо закатаны. Юнги цепляет пальцами за ворот, но Ким — мгновение и отскакивает. И лицо — непроницаемая пантомима, глаза темные — обгоревшее прошлое, шаг — высотки теряются за спиной — резко, в глазах рябит пропущенными звонками — циферблат часов раскручивается вспять. — И когда в тебе не будет алкоголя, — Намджун хватает его — мимо, пальцы хватают воздух. Юнги кажется, что Тэхен однажды так же легко — вниз, с этим неумолкающим смехом — без улыбки настоящей. — Ты полюбишь меня? — Ким с размаху налетает на Джексона, который принес ванильный латте Намджуну. Они сталкиваются в узком проходе и ругаются — несмешно совсем, Тэхен возвращается к Намджуну и усаживается на стол, смотрит — презрительно-насмешливо, пальцы — отточенно по волосам. (наверное, господь просто очень — любит придурков) *** Юнги берет программу на окончание года. Педагог — скоп чистого недовольства, смотрит так придирчиво, что Мин готов в любой момент огрызнуться — колкость на колкость, сознание — четче, обводится авиационным предупреждением по контуру. — Я надеюсь, ты не собираешься выкинуть что-то подобное еще раз, — говорит он. Юнги стискивает зубы — задерживает дыхание, пока легкие не тонут в невысказанной желчи. Первокурсники смотрят на него с любопытством, но — прячут эти взгляды в нотных листах, почти идеально делая вид, что разучивают Баха. Придурки. хоби. привет юнги неожиданно я думал ты сегодня после похода к своему педагогу не захочешь разговаривать но я рад у меня сейчас тренировка все перваки разбежались представляешь какие они слабые и как мне с ними работать боже ты в универе? конечно да я забыл сдать курсовую и с ханбином съебал с пары по музлит а я видел кимсан на втором этаже со скрипачами и теоретиками она их там на мясо пустила мне кажется поэтому я тусуюсь под эминема на первом этаже в аквариуме там ведь автомат с кофе есть у вас? я сегодня видел в кофейне американо за пятьдесят тысяч вон. я на эти деньги могу прожить месяц. лол я себя удавлю скорее чем такие суммы буду на кофе тратить зачем надо но да тут есть автомат и ПРИХОДИ я покажу тебе три варианта связок и скажешь что лучше, а то я заебался хочешь мороженое? я схожу куплю и вернусь. а можно мне к мороженому пачку того печенья с сыром юнги юнгииии пожалуйста а я корм нашей собаке куплю ну давай я не ел с утра да купил я уже. тут дживон со сбритым виском. ты в курсе? ГОСПОДИ ДА ЮНГИ ИДИ СЮДА И Я РАССКАЖУ ханбин так ржал сегодня что к нам замкафедры по воспитанию прибежала а ханбин обычно не смеется так меня кажется хотят тоже куда-то отвести. я иду к тебе. давай ага жду *** Хосок показывает ему кусок программы — улыбается — взглядом цепляется за Юнги, и тот тоже — уголками губ чуть заметно. Солнце вьет гнезда у них в груди и лепестками — тепло-тепло. Весенним расцветает — рассвет персиково-лиловым. — Вторая связка, — говорит Мин в итоге. Хосок вытирает ладонью пот со лба. — Садись уже, мороженое тает, — Юнги хлопает рядом с собой и Чон приземляется рядом, заваливается набок и неровно, быстро-быстро дышит. У Хосока волосы чуть влажные, ко лбу липнут. Он такой невообразимо красивый, что дыхание — в груди сверхновая разрывается — перехватывает. — Тебе нравится? — спрашивает Чон и его голос — неровным, но звонким, Юнги кивает. — Очень. Ты хорошо поработал. — Еще бы, — Хосок отрывисто смеется. — Я хореографию придумывал три месяца, пока не дошел до деталей. Потому что всякое дерьмо вываливалось, типа у меня никак не получалось выйти из той позиции, где я назад прогибаюсь. В итоге я просто забил и пошел к Тэмин-хену, а тот с Чимином мне придумали этот кусок. — Но? — Но я в итоге забил и посреди ночи, пока Кихен с кем-то опять трахался придумал тот кусок — кстати, Юнги, это просто кошмар, Кихён такой ужасный, — Хосок замолкает на мгновение, мороженое тает в руке и он раздраженно слизывает его с пальцев. — Ты мерзкий, — ворчит Юнги. — Отъебись, если оно упадет на пол, меня больше сюда не пустят, — Хосок ерзает, ворот футболки — застиранной и старой, у нее некрасиво оторван низ — медленно ползет вниз. В аквариуме прохладно, Хосок на мгновение ныряет куда-то в большой зал — мороженое разом проглатывает и смотрит озорно, губы в улыбке дурашливой разъезжаются — и вытаскивает какое-то покрывало. Оно старое и пыльное, Юнги фыркает и говорит, что оно штору напоминает. Хосок укладывается на пол — как гусеница в покрывало закутывается, и головой утыкается куда-то в бедро Юнги. Тепло. — Я сегодня так плохо спал, — тихо говорит Чон. — Никак не удавалось заснуть. Юнги — простым коротким движением — ерошит ему волосы. В висках пульсирует боль — его режим слетел к черту, он пытается гнаться — за собой, за ребенком, который — по лабиринтам прячется и смеется, а после по щелчку — распыляется тонким слоем. — Опять киты? — спрашивает он. — Лучше бы киты, — Хосок улыбается мелко и остро, иглами в кожу — прямо на предплечье рассыпается гроздь синяков и шрамов. — Мне иногда снится мой брат. Ну, тот, который меня прозвал надеждой, знаешь. Я рассказывал. Поэтому лучше бы я на китах катался. Юнги вздыхает и позволяет — Чон рассказывает о том, как Дживон проиграл спор, а Сокджин пришел бледный и Чонгук с Чимином его таскали в кафе за углом, о том, что у него кончаются деньги, но хорошо, что сейчас, ведь дальше — март, весна. Хосок засыпает через полчаса, его голос скатывается в неясный шум. Он говорит: — Я немножко, Юнги, и после пойдем. За окном — город бьется в лихорадке. Февраль кончается. *** В Юнги недостаточно смелости, чтобы со всеми страхами — и к лицу столкнуться, позволить им — по коже пятнами, сонный паралич точно. Но он идет к матери — в свой старый дом — и топчется у входа минут пятнадцать, пока не кончается третья сигарета. В голове пульсирует неприятно, грохочет что-то. Жмуриться хочется — до темноты и бесконечно тихой гавани где-то за ребрами. Мать пропускает его в квартиру, злая и всклоченная — черные волосы торчат, а взгляд — похуже любого выстрела вхолостую, выворачивает до ломоты в костях. — Зачем ты пришел? — спрашивает она. — Вместо того, чтобы просто умереть. Юнги сглатывает ком — себя сворачивает в непослушный рулон сказочной истории — хмурится. Заготовленные слова — топтался перед домом и все думал, что и как — теряются, подтираются ластиком за секунду. — Ты звонила мне вчера и просила прийти. Голос — нет помех, нет оборванных и проглоченных слов — ровный. Мать молчит. Эта женщина — пурпурно-красное размазано по лицу, слезы тоже — по лицу, она плачет и просит перестать — не Юнги, кого-то другого, на кого Юнги так (не)похож. — Ты когда-нибудь любила меня? — спрашивает он тихо. — Я жалею об этом, — говорит она. — Ты отнял у меня любимого человека. (а когда-то — никогда, Юнги, он не будет выше тебя — не в этой вселенной, солнышко, — солнце перегорело в проводах, выжгло само себя — Мин кривится как от ожога от этого — солнышко, жалею, любимого) — Этот мудак заслуживал смерти, — Юнги неудержимо — не выходит иначе — скалится, ощетинивается псом, которого пнули — убирайся, уходи, не нужен. — А ты нет? Я ведь всегда просила просто слушать его и любить, он твой папа, был им, а ты все разрушил. — Он никогда, — Мин чувствует, как волна — отвращение и ненависть — поднимается к горлу. Тошнит. — Не был мне отцом. Не он. — Он любил тебя, — губы у нее кривятся, и лицо — морщины на лбу, боже, как она постарела — словно на десятилетия стареет. Юнги ошпаривает — он шаг назад, пальцами мимо стены, где раньше — выключатель, а сейчас — пустота. — Он меня, блять, ненавидел. И это знали все, — четко выговаривает он. — И ты позволяла ему ненавидеть меня. Потому что любила и выбирала его, блять. И переняла это у него, когда он наконец-то умер. Они не могут — никак — поговорить, потому что Юнги — солнечная обида, слепит — детское и правильное, он всегда — помочь, не себе — ей, а в итоге — отнял, виноват, сдохни. Он тянется — руки в стороны, взглядом — лезет на выворочанную тоску, пропитывается ей, смотрит. Зря. — Вот почему ты мне не сын, — говорит женщина на выдохе, и в глазах Мин видит не себя — отца, который так давно — траурная лента и могила на кладбище, все поросло травой. В ней больше нет — мама, я на твоей стороне, я с тобой, — там только — отнял, я жалею, что любила тебя. Юнги кривится и выходит из квартиры. Его продирает паника, что сейчас мать пойдет — бросится — за ним и ударит — не словами уже, а чем-то тяжелым. И эта паника осязаема, страшно-страшно, в груди перевязывается немая истерика. Юнги выдыхает. Опять у него — не вышло. (он все еще любит — воспоминания и себя прошлого, потому что нынешнего себя и свое настоящее — ненавидит) *** Они собираются у кого-то в квартире, Кихен ворчит на какого-то малолетнего парня — Хосок оглушающе шепчет, что его зовут Чангюн, и что он до удивительного терпит этого парня. Тэхен объявляется последним, словно пойманный с поличным — розово-отчаянное во взгляде — весна цепляется детским — и говорит: — Не ждали? Намджун фыркает. Сокджин рядом с ним — голову с плеча, машет рукой — улыбка слабая и незначительная, словно кто-то бумагу копировальную приложил и — нелепо, неправильно отпечаталось. — А я не мог пропустить бесплатную еду, — Тэхен вваливается в комнату и смотрит на Чимина. Тот моргает и чуть двигается — от Чонгука, но больше — к Тэхену. Тот широко улыбается — искренность в изломах выводит из себя. — Отлично, — Ким падает между ними и закидывает руки им на плечи. Чонгук закатывает глаза и ерошит ему — привычка со старшей школы — волосы на затылке. Тэхен смотрит на Чимина — ласково так, с преданностью. Юнги думает, что эти трое — в другой вселенной, в другом временном разломе — прекрасное трио, просто лучшие друзья — на море штиль. Начинается весна. Они выпивают по кругу, Хосок переходит с громкого смеха — тише и тише, сползает куда-то к Юнги на плечо и ворчит, что оно костлявое и ему больно. — Не моя проблема, — фыркает он. — Ну да, — Хосок моргает. — Моя. И он в этом неправильном свете — красивый. — Ты хороший, — делится Чон. — И нравишься мне тоже очень хорошо. — Нельзя так сказать, придурок. — Потому что ты плохой? — Потому что твой корейский плохой. И я за компанию. — Для меня хороший. Сокджин пару раз уходит кому-то звонить — мрачнеет и мертвеет — Юнги чувствует. Намджун качает головой — они взглядами пересекаются где-то на середине комнаты — и Мин поджимает губы. Конечно, никто не полезет, пока Джин сам не. (а он никогда не) — Я хочу позвонить сестре, — говорит Хосок. — Сказать, что мне жаль. — Не стоит, — откликается Юнги. Чон молчит какое-то мгновение — короткое и незначительное. Мин поворачивает голову, потому что видел — упаковка на дне рюкзака, грусть — осадок в улыбках, в движениях — и они с Хосоком мягко сталкиваются лбами. Чон цепляется за его локоть длинными — холодно, сильно — пальцами и тихо говорит: — Я неправильный. И тут душно. — Прекрати говорить чушь, — раздраженно шипит Юнги. Но и правда — душно. Голова немножко кружится, а Тэхен — громко что-то кричит о повторе «Дневника памяти». У кого-то детство непостижимое кроется там, где должно было давно — вымыться, вычиститься до конца. — Думаешь, я не виноват? Юнги не знает, о чем он. Не до конца, потому что мозаика — разрозненными кусками раскидана по самым тайным уголкам. Но. Хосок глотает слова, разобрать почти не получается, но Юнги уверен — в нем — в своем ответе, и поэтому — да. Не виноват. Знаю. Тебя знаю — очень хорошо, Хоби. Уголок губ Чона дергается вверх, а после он и сам — чуть вверх подается и его глаза ненормально блестят, жарко и душно. Юнги знает, почему. Ему очень — правильно — хорошо от этой мысли. Губы Хосока горячие, а пальцы на его локте — холодные. (их первый поцелуй отдает горечью и невысказанным — это тоже кажется правильным; они улыбаются)