набор простых действий

Тэхен домывает посуду — голова трещит поездом грузовым, — когда Чонгук усаживается за стол и просто смотрит. Пододвигает к себе тарелку с омлетом — черные сгоревшие края, размазанный желток — и фыркает тихо. Знакомо. — Опять сгорело, — говорит он. В голосе веселье ленточкой детской, пастельной. Тэхен глотает улыбку — стеклом. — Я не виноват, — он не поворачивается, потому что воспоминания — навязчивая штука, заедает-заседает-выедает. И не вымирает. Как и расстояние между ними — не вымирает. Только шире — пропасти и озоновые дыры, дно бесконечное, в лепестках все. Камелии цветут-цветут. (если бы эти цветы затопили горло, Тэхен бы только засмеялся — высоко и надрывно, в истерику ноты срывая) — Вообще съедобно, — задумчиво сообщает Чонгук, — поэтому ты улучшаешься. Скоро вообще сможешь курицу пожарить. — О боже, да ладно тебе, — Тэхен в итоге все же смеется, хотя обещал себе не, — как будто все настолько плохо! Я жарил пельмени! — Ты их сжег, — Чонгук закатывает глаза и тыкает в него вилкой. — И сковородку. Это была наша единственная сковородка. Тэхен помнит — не обрывочно, нелепыми всполохами — огонь поедает листья, он кривится, чтобы не плакать, не оборачиваться ребенком недолюбленным, — а цельно, словно развернуться и оказаться в своем мае. Словно бы твой май просто вышел перекурить с апрелем на порог и задержался. И Тэхён улыбается — мягче и с некрасивой такой тоской в глазах, — пока его май бабочкой в рыжем — пламя — сгорает. Май, лепестки, треск времени. Огни в окнах тухнут. (его зовут пак чимин, говорит тэхен весело, потому что у него волосы — желтым солнцем, а в голове то самое розовое небо — чонгук постарался; и чонгук улыбается — не чимину еще, а тэхену, — и все хорошо) — Я купил новую, — ворчит Тэхен, — и вообще, тебе разве не надо на занятия? — Неа, я решил прогулять, — Чонгук пожимает плечами. Ким косится — взгляд сквозным и легким, выстрелом в висок из прошлого века, даже не задевает, — и только криво усмехается. Мол, знаем. Мол, плавали. — Ты же видел, да? — спрашивает Чонгук пару минут спустя, когда тишина становится той самой — девятичасовые новости, нетфликс по ночам — только экран полумертвым светится в темноте, — и смешки тихие. Тэхен моргает. По пальцам пена в раковину течет — вода шумит — в голове тоже начинается шторм. Не от алкоголя вчерашнего, а от — видел же, да? — Юнги и Хосока? — спокойно спрашивает он. Май выходит прогуляться с апрелем и обещает вернуться — только сигарета, Тэ, там такое солнце, я как-нибудь покажу тебе, — и исчезает — ветер вымывает этот май из ошметков одеял и подушек — из ошметков старой жизни. Засохшие цветы лепестками — улыбается ломко и обижено. — Ну, да, — Чонгук зачем-то пару раз неловко стучит по тарелке. Тэхен наблюдает — пена закручивается в ураган и исчезает в стоке раковины. Белым — снег и пурга, снежинки в гнездах — Тэхен выпал из своего гнезда, а оказалось — сбежал. Крылья — ломким, бабочка, а не птица. (бабочки сгорают на огне — он горит) — Конечно, видел, — Тэхен облизывает губы. Больно — кровоточит. — Ну и что? — Юнги только начал в себя приходить, — Чонгук отодвигает тарелку в итоге и вздыхает. В груди сворачиваются иглы — айсберговыми острыми вершинами по сердцу. Тэхен выключает воду и вытирает руки. Вот и поговорили. — И что? — повторяет Ким. — Им не пять лет. — Боже, да ты видел Хосока? Они угробят друг друга, только этого сейчас нам не хватало, — Чонгук ведет себя как старший, как тот, кто видел и понимал всё от начала — классическая кинолента трагедии с бесцветными — полиняло и выцвело — декорациями. Тэхена это бесит. — Хосок был с ним, когда мы все, блять, прятались по углам, — говорит он, опираясь рукой на стол. Чонгук смотрит волком, сжигать и не сгорать самому. — Так что не смей мне тут рассказывать, что они поцеловались и всё пойдет по пизде. — Ты себя слышишь? — Чон поднимается, и стул скрипит по полу неприятно. — Если у Юнги будет рецидив, то кто его с того света вытаскивать будет? — Не приписывай их отношениям с Хосоком такого дерьма, мы, блять, не в дораме, проснись, — шипит Тэхен. Глотку расцарапывает бешенство — обидой царапает, детской и густой — и Ким глотает слова — глотает так много, что лучше бы кричал и давился. Смотрит — раскалывается напополам. Небо — звезда чертит неровную дугу — раскалывается. — Мы тоже с тобой целовались и что? — спрашивает Тэхен резко. — Я пытался убить себя? Блять, Чонгук-а, это так не работает, окей? — Да, — говорит Чон негромко. И глаза у него — весенняя гроза. — Мы целовались. И где мы сейчас? Тэхен делает шаг назад. Это не ранит, это просто — (окно распахнутое. май. отцветает — розовое небо лепестками рассыпается и — осыпается в грязь) — Не лезь, — говорит Тэхен. И голос у него — предупреждение штормом срывается. Им не шестнадцать и не семнадцать, их квартира — ничерта больше не их. Не лезь ни к ним, ни ко мне — звучит ошеломляюще громко, почти осязаемым электричеством, давней майской грозой — влюбленностью — горение бесконечное. — Тэ, — устало говорит Чонгук. Ким качает головой и фыркает невесело. Стучит пальцем по столу и — решает. Говорит: — Домой посуду, а? Я в магазин схожу. Мясо кончилось. И Чонгук отпускает его. Потому что у Тэхена — крылья ломаные и ломкие, недолговечная — выстрелом — весна розовым небом рушится — Чонгук ломает и он же строил когда-то — и от этого ничего не остается, кроме как бежать. Чимин сталкивается с Тэхеном в прихожей. Тот напевает себе под нос новую песню эксо и ищет наушники по карманам. Спокойный и какой-то взросло-юный — как если бы волшебство перегорело и вырядилось в костюм человека — умирать. — Уже уходишь? — спрашивает Чимин. — Я думал, мы посидим, и я тебе кофе сварю. Как раз сбегал купил. Тэхен смотрит на него коротко и быстро, с грустью неодолимой — непреодолимое расстояние, равное тем рассказам Бунина, о которых распинается Намджун по ночам в студии. Чимин — его лучший друг. И он бы не изменил ни секунды. (даже того короткого мгновения, где вселенные сталкиваются и — катастрофа железной птицей идет к земле; мчится и разбивается) — Я за мясом, — говорит Тэхен с улыбкой. — Куки помоет посуду, ты сваришь кофе, и я вернусь, окей? Чимин хмурится, чуть влажные — снег и дождь, погода ни к черту — волосы липнут ко лбу, и он весь — тот самый момент перед тем, как день падает в ночь — покрывало звезд и высокой темноты — не дотянуться. У Тэхена от какой-то нежности глупой перехватывает дыхание. Как же неправильно все вышло. — Давай, — Пак медленно кивает. — Только быстрее, мне бы еще успеть к Хоби забежать, он меня звонком разбудил посреди ночи. Орал, что придумал отличную связку. — Если он вставил туда прыжки — шли его нахуй, — смеется Тэхен. — С нашими перваками прыжки потянуть нереально. Они улыбаются — несмело и искренне. Когда Ким выходит — ключи золотом потемневшим на столике — Чимин выдыхает. — Он не вернется сегодня, да? — спрашивает он у Чонгука, когда заносит пакеты на кухню. Чон вяло ковыряется в остатках омлета и вздыхает. — Ага. Вряд ли. (клеймо — проебано; несмываемое и впечатанное в нутро, как наказание) Чимин раскладывает продукты — сгущенка, молоко — два пакета, потому что Чонгук вечно портит пакет, — и овощи — в холодильнике по полкам. Ему очень неживо внутри — и жарко, душно почти. И все это душит. Он смотрит на Чонгука через плечо и говорит: — Будь добр оторвать задницу от стула и помыть посуду. Тот слабо улыбается — его вина отдается кислым и пропавшим — и говорит: — Ты мне не хен, — говорит он, отодвигая тарелку. — Да если бы и был, ты клал бы на мое мнение. Так что поднимайся и мой посуду, раз прогуливаешь занятия. Чимин знает, что некоторые вещи приходится править — перечеркнутое, лить чернила сверху и прожигать листы — горячий воск и спички — и изменять. Знает, что они играют в детей, а лучше бы перестали. (но когда Чонгук улыбается — чуть нахально и с искрой какой-то — изумрудное и синее — Чимин сдается; словно бы — делай, что хочешь) Тэхен набирает Намджуна и покупает себе мятную жвачку. Вертит ее в руках, разглядывая грязь под ногами. Вот и весна пришла — темной и липкой карамелью, почти горелой — сахар снежинками тает. Ким улыбается чуть. Говорит: — Джун-а, не поверишь, но я придумал охуенный бридж для новой песни. *** Небо надкушено высотками домов. Юнги подсчитывает деньги — не получается. Ничерта не выходит. До зарплаты — восемь дней. До аренды — шесть. Взывать — вызывать на разговор, прямая линия — к господу бесполезно и глупо, он уже давно — прости, Юнги, лимит просьб исчерпан, божья милость не простирается на тебя. — Все плохо? — интересуется Хосок. Свешивается с кровати чуть, разглядывая белые листы со сплошными кривыми линиями и буквами. Почерк у Юнги идиотский и непонятный. Тот вздыхает. — Сейчас еще могу выгрести, но полное дерьмо будет, когда я начну учиться. Хосок что-то невнятно мычит — лицо в цветастое покрывало — цветы фиолетовые и красные, необъяснимо ужасное сочетание. Юнги недовольно пихает его в плечо. Холли дремлет на кухне под столом. Тишина похожа на — зима и выглаженные темнотой улицы. Юнги вздыхает. У него паника — грудную клетку разламывает, размазывает остатки спокойствия и какой-то нелепой — ядерно-желтый бесит — стабильности. У него не выходит просто — бери и живи. Выгрызай себе место под солнцем. Да нахуй солнце. Могилу лучше выгрызти. Хосок говорит: — Сейчас пройдет, постарайся дышать медленнее и спокойнее. Он не трогает Юнги, даже позы не меняет, и голос у него — морское спокойствие в безветренную погоду — ни волн, ни шторма и даже маяк не нужен. Мин трет переносицу. Пальцы чуть подрагивают. Если однажды его сердце выбьет ему ребра — переломает в пыль — звездная и ледяная, ведь в космосе холодно, — Юнги порадуется. Позвонит на прощание Сокджину и скажет, что облажался. Мин замыкается в — темнота мыслей, колыбельная смерти ожесточенной осенью — собственном вакууме и просто смотрит на записи. Железобетонное спокойствие обманка, а стальной хребет — выковать бы — просто обманка, собранная по кусочкам — шаг и чашка падает на пол, сталь разрушается. Юнги умирает. Хосок ощущается странно — не головой, а затупленными — концы ножей — чувствами. Словно бы чужое, ставшее не. — Самое темное время суток бывает перед рассветом, — бормочет — в шепот срываясь — Хосок. Юнги поднимает голову, в которой тяжесть неподъемная. Они с Хосоком совсем не бегают друг от друга — все как обычно, и Мин думает, что это правильно, потому что — естественно. Словно бы всегда знать — ждать — чего-то. (и принимать) Они поцеловались, и это никогда не будет ошибкой, а — звездопад, загадывать желания, настоящее в изнанке мыслей. Это всегда будет — — Не цитируй мне мои же песни, — говорит Юнги в итоге, когда все окружающее — стены, нотные тетради — ноты, ноты, — огромная кружка — рыжим и черным — перестает давить изнутри и душить. Он чувствует себя полым и картонным. — Вот ты сказал, и я перестал, — фыркает Хосок. — Тоже мне, мистер гений. — Если бы ты слушал хоть что-то, что я тебе говорю- — То был бы в могиле, — смеется Чон весело. — Я и так слушаю тебя. Заражусь однажды от тебя этой ворчливостью и скептицизмом, и люди начнут путать нас. — Я трезво на мир смотрю, боже, — Юнги чуть оборачивается. Покрывало сползает на пол. Хосок — брызги смешинок и искренних улыбок — смотрит на него. Чуть приподнимает брови — насмешка прорывается так заметно, что становится весело. — А я нетрезво? Они смеются, и улыбка у Хосока — закрывать глаза в кошмарах и ждать пробуждения, где рассвет — лилово-желтое, туманное — дома обезглавлены и придавлены небом. — Мне на работу к шести, — говорит Юнги. — Пошли сходим в кофейню, мой кофе уже порядком заебал. — Потому что ты пьешь херню, — Хосок закатывает глаза. — Парадокс: куришь дорогие сигареты, а кофе пьешь дерьмовый. — Лучше бы Сокджин мне вместо таблеток кофе подсовывал, — мрачно говорит Юнги. Обрывается. Жжется — Хосок смотрит. Солнце отсчитывает дни — больше года, уже вторая весна с того момента, как. (подгоревшее печенье сокджин — бледный и сорвавший голос декабрь царапал двери холодом и произошедшим больница болела собственной смертью и юнги — тоже) Они, вообще-то, не говорят об этом. Обходят аккуратно — ямы и дыры чернотой сожрут — и улыбаются, сводя все к — шутка, давай посмеемся. Никакой серьезности, только лживое спокойствие и выжженное пятно на пленке памяти. Юнги не хочет помнить. (он не знает, хочет ли он повторить) Хосок — уголки губ вниз. Чуть наклоняет голову — взглядом в покрывало, спокойный и наперед выкрашенный в грусть — почти траур. Он как-то криво усмехается и говорит: — И правда. Но у тебя еще есть молочка, тоже бесполезная штука. Тоже. Юнги отзеркаливает — грусть, усмешку, понимание — удержаться и не ляпнуть. (он увидел потерянного мальчика с широкой улыбкой — он жег себя, чтобы всем было светло; а теперь постепенно выгорает — некрасиво, уродливо почти, — и принимает это) — Да, — Мин кивает, — согласен. Хосок — мотыльки бьются — разбиваются — о фонарь, от которого иллюминация неяркая, неживая — садится в кровати и запускает пальцы в волосы. Ему бы однажды не полететь на свою неистину — ложь лижет горло огнем жидким — слезами — и не сгореть. — Пойдем тогда, — Юнги поднимается с пола, Холли скулит в кухне. Хосок смотрит на него задумчиво, каждое действие словно прослеживает — неотрывность тишиной, выкрученной на максимальную громкость; да только наушники сломаны, не услышать его слов. Громче. Громче. (а он говорит, думает Юнги, Хосок всегда говорит; но никогда о важном, потому что на важном он внезапно голос теряет, и звуки все в гнилую сладость срываются, и только остается ему — улыбаться — живая смерть) — Юнги, — говорит Хосок и чуть щурится. Мин оборачивается — солнце по волосам ему, пыль — золотистое ничто — фоном на коже, на одежде, — Хосок похож на принца. Принца ведут на казнь — его палач он сам. — Да ничего, — Чон вздыхает и тоже слазает с кровати, — подумал, что хочу увидеть еще черновики песен. И скоро мы сможем пойти на Хондэ, главное день нормальный выцепить и без этого ебанутого дождя, потому что если пойдет дождь, я точно свалю. — Не растаешь, — рассеянно говорит Юнги и натягивает куртку. Пока Хосок улыбается — все хорошо. (пока он улыбается — искренне — ему, все хорошо и все можно исправить) — Слушай, давай еще в магазин зайдем, у нас еды нет совсем, — Хосок хмурится, завязывая шнурки, шипит и ругается, припоминая, что и шнурки бы ему купить, он видел такие разноцветные где-то в магазинчике на углу. Цветные шнурки, полки — серый металл — пустые, пирожные — изюм как подгнившие кружочки — на подоконнике, где рядом пачка сигарет — окурки, окурки грязно-белыми огрызками (не)написанных песен — черным полнится голова — мысли перекручиваются — вниз до задержки дыхания, до первого сердечного приступа, где случается первая смерть. Первая смерть из многих — сладким, чуть подгоревший зефир летом — растекается жарким и терпким — целоваться и улыбаться — до выстрела, до следующей зимы. Первая смерть Юнги болела таблетками и случайной попыткой неслучившегося. Царапалась — двери в желтое, хрустящее — и выла долго. Псы — подвывали с улиц, поджидая, когда она спустится. Не спустилась. Вторая смерть Юнги завязывает шнурки на старых — синий цвет грязный, въедливый — кедах и улыбается — улыбки свежие, а после — гниение, омертвление. (неистина собственная оборачивается истиной) — Пойдем, — говорит Хосок и выходит. А вслед за этим к Юнги — осознание мягкой — кошачья поступь и когти до мяса — запястья и шею дерут — приходит. Без стука. Просто. — Иду, Хосок-и. Он выключает свет и больше ни о чем не думает. Март непонятный и кажется заболел собственной простудой. (и ему хорошо) *** Тэхен остается у Намджуна на целый вечер — пицца, пара бутылок пива — потому что Тэ развозит от соджу, я сказал нет, только пиво, — и марафон какого-то сериала про супергероев. Пока Намджун поливает лилии — Сокджин когда-то притащил их с корпоратива отца — глаза горели бешенством — и оставил в их квартире. Сокджина нет — лилии есть. — Давай еще над песней подумаем, — ноет Тэхен. — Я хочу ее быстрее записать. — Пошел нахуй, — обрубает Намджун — спокойствие ледяное, ржавеющая уверенность. Они сидели в студии весь день — Тэхен прогулял пары, потому что захотел показать наработки, а Намджун — согласие и готовность из пропасти — разом, махом — вытянуть, — остался с ним. Джексон заглянул к ним в середине дня и притащил такой дерьмовый кофе, что Кайе захотелось избить чем-нибудь. (- Джебом сказал, что там все нормально, — бормочет Джексон. — Не я же готовил, почему на меня орете? Придурки, вот заберу всю аренду студии и хрен вы сюда попадете. — Ты не платил за нее три месяца назад, — смеется Намджун. Глазами — черные строчки песен, перечеркнутые и неровные, биение чужих эмоций — почти разорвавшегося сердца — чувствует. Джексон затыкается. Тэхен довольно показывает ему средний палец и фыркает, когда ему отвечают тем же) Сериал интересный, пиво вкусное — его выбирал Тэхен по яркости этикетки и не прогадал — и пиццу привозят до того как она остынет. Уютно — тишина фиолетово-бархатным, пустоты в голове заполнены ватой теплоты. — Намджун, — зовет его Тэ, когда очередная серия подходит к концу. Поднимает голову с его плеча и смотрит — пристально и серьезно, но — дурашливая насмешка — ребячество сиренью, душной весной — на дне глаз. — Господи, что? — ворчит Намджун. — Поцелуй меня, а? Намджун моргает, а потом смеется — громко и оглушительно, Тэхен еще какое-то время делает серьезное лицо, но и сам — в смех обесточенных проводов падает. — Помнится, ты уже просил кого-то поцеловать тебя, — говорит Намджун, отсмеявшись. Тэхен почти стонет. — Не вспоминай этот позор. Удивлен, что Юнги меня не убил. Они сидят еще какое-то время в тишине — заставка сериала, в прошлых сериях — на прошлых страницах их жизней карта, может, и легла иначе, но. — Я мог бы тебя поцеловать, — говорит Намджун задумчиво, — да только зачем. — И то правда. Они просматривают еще несколько серий — Тэхен кричит, что с самого начала знал, что этот мудак — убийца, а Намджун смеется. За окном — темнота, в квартире — неяркое освещение с кухни единственный источник света. Когда Тэхен уже почти засыпает — без всяких просьб на ночь, потому что Намджун — эмпат чертов, все понимает лучше, чем хотелось бы, — то опять зовет его. — Господи, нет, я тебя не поцелую, — последние слова Намджун практически проглатывает зевком. На часах три ночи. — Не, я не о том, — Тэ заворачивается в одеяло и внезапно совершенно не сонным взглядом смотрит в спинку дивана. Пружины в бок, подушка — розовым, пятна красных цветов раскиданы. Тэхен не моргает и выглядит таким бесконечно маленьким — ребенок — недолюбленность родителей дамокловым мечом. — Как ты думаешь, что делает твоя мама? Где она и что с ней? Намджун смотрит — лилии белым на подоконнике пятном — синее стекло в каплях. Внутри у него отзывается чем-то забытым и чуть болящим — смотреть на шрамы и касаться их — боль фантомная, но. — Не знаю, Тэ. Даже не уверен, могу ли ей пожелать счастья. Тэхен выдыхает — громко и почти тяжело. Закрывает глаза и окончательно — притворяется, что — засыпает. (он, наверное, скучает по своей сестре так, как никогда и ни по кому не скучал, думает Намджун, и по своей семье, которой у него больше нет) *** Чимин притаскивается к Сокджину в библиотеку с двумя пакетами еды. Смотрит — выжидательно и — беспокойство сигнальной ракетой выстреливает — вхолостую. Сокджин не реагирует. — Ты должен поесть, — говорит Пак и вздыхает. Чужое волнение — за себя бы волновался, переживал, пакеты таскал с едой и говорил — бесполезности всякие. Сокджин откладывает учебник. Неизвестная формула — запутанность, переплетение — узлы вязкой пастелью отливают — его жизни не имеет решения. Отец говорит: ошибка. Отец говорит: старайся больше. Отец говорит: любовь тоже нужно заслужить. — Я ел, — Сокджин улыбается. Вымарывает улыбками правду — чернилами вытекшими из — любимая, подарок — ручки. — Я тебе не верю, — Чимин хмурится. — И не уйду, пока ты не поешь. Без этого твоего «я и завтракал, и обедал, и вообще мне принесут десерт». Они молчат. Хочет выломать себя насквозь — ребрами наружу, словно кустами роз — дикие, светло-алые, как если бы кто-то над ними — кровь, кровь; и она так приелась, что даже дождь — плакать всю свою жизнь по серьезности невзросления, такой святой и правильной, — не смог вымыть ее. Сокджин почти не думает уже об актерском. Иногда только какой-то случайной, сорвавшейся мыслью проскальзывают воспоминания и образы того, о чем хорошо мечталось. Взгляд у Сокджина мертвый и слишком мудрый — старики, пережившие войну и смерти, пережившие самих себя — собственные смерти, — смотрят на других так. — Тебя полоскало вчера очень сильно, — прямо говорит Чимин и складывает — защитная броня кирпичами отстраивается в этом жесте — руки на груди. — Знать не хочу, почему. (хочу, но ты не расскажешь; поэтому давай я просто буду таскать тебе еду, а ты есть и удерживать ее в себе, потому что эта деструкция до добра не доведет) — Смелое заявление, — Сокджин смеется, — следить за людьми нехорошо, это сталкерство! А если бы я с какой-нибудь милой девушкой стоял где-нибудь и ты бы услышал что-то не то, тоже бы такое у меня спросил? Или бы сразу заявился к нам с воинственными криками? Чимин слабо улыбается, потому что Ким шутит беззлобно, улыбается — добродушность выверенная до десятой доли миллиметра в этой улыбке — и вообще кажется просто немного уставшим студентом. Просто — — Ты ведь помнишь, что даже если любишь своих родителей, иногда надо бежать от них? — тихо спрашивает Чимин. Из белого пакета торчит бутылка минералки. Часы статично отсчитывают — секунда в минуту в час в сутки в месяцы годы столетия и пройденные жизни. Когда-то отчим — пап, за что? — Чимина попытался его убить, потому что уверовал, что это говорит ему господь. У Пака шрам на ключице и абсолютное отрицание религиозного дерьма и концепции божественного провидения — бога в целом. Пошел он нахуй. Сокджин думает, что у них совершенно разные истории, потому что отчим — я звал его папой, потому что хотел нормальной семьи, но не сложилось, знаете — Чимина просто отбитый и хватка у него дикая и животная. А Сокджин просто не оправдывает надежд. (он понимает, что его отец вывернет его наизнанку, подожжет за этот фитилек горечи — осадок какао на дне чашки — и сожжет, сожжет сына; Сокджин знает и пытается вырваться, но — он все еще разочарование и все еще не отделался от своей детской — виселицы розовым, весна равнодушно-серым — любви к отцу; и в этом вся проблема, боже)  — Я поем, — говорит Сокджин устало. — Иди домой лучше. — Напиши Мунбёль о проекте, — говорит Чимин. — Она с актерского и мы — — Напиши ей. Ей нужна помощь человека, умеющего играть, а не у которого эмоции, как у Юнги, когда он просыпается по утрам с осознанием, что сигареты кончились, — Чимин улыбается. — Вы дружили, Сокджин. Вы были лучшими друзьями. — Я знаю, — он стучит пальцами по столу и как-то жалко улыбается. — У нее все хорошо? Чимин кивает. Ему грудную клетку располосывает — скальпель острый, железо блестит — от какой-то густой-густой боли. Дышать — гарь и копоть, словно бы пробежаться по мертвому — выгорело, чернота травы и мазут домов на голубом небе. — Она часто спрашивает про тебя. Называет придурком. Я с ней согласен, — добавляет Чимин со смешком, но он выходит бракованным каким-то. Сокджин помнит Мунбель — длинные волосы, смешная улыбка, ладонью по его волосам, когда — я знаю, что ты не хочешь этого, и я не поддерживаю этого, но я твой друг, поэтому делай, как знаешь. — Если бы ты не принес мне попить, я бы тебя уже убил, — серьезно говорит Ким. В ответ только фыркают. Чимин бросает ему спасательный круг — кислород вместо гари — и надеется, что он за него ухватится. Сокджин не уверен, что хочет этого. Он слишком — устал. Они кутаются в иллюзорное весеннее тепло, звездное небо облезшими краями вовнутрь — звезды вовнутрь словно глотать — и перекидываются разговорами о дне рождения Юнги, решают зайти купить ему наушники и вызвать настройщика — его фортепиано разъебано в хлам, и пора вернуть ему нормальный вид. Чимин скидывает в общий диалог фотку заснувшего студента, на другом конце зала, — Хосок отвечает, что тоже бы уснул в библиотеке. (когда Чимин уходит, Сокджин сдвигает пакет со стола на пол и открывает учебник по уголовному праву опять; в горле встает ком; как же он проебался) *** Тэхен запрыгивает прямо на стол — усаживается нагло и смотрит на отца Сокджина с каким-то тупым — ненависть пурпуром по ухмылке — чувством — эмоцией — во взгляде. Джин вздыхает и отворачивается. — Твоя мать часто спрашивает про тебя, Тэхен, — спокойно говорит мужчина, вытирает руки о полотенце — Хосоку неловко, он отводит взгляд — и выходит с кухни. — Хорошо, что обо мне помнят, — Тэхен широко улыбается, голову еще выше, плечи распрямляет. Сокджин не говорит прекрати. Не смотрит с осуждением. Тэхен — невероятно красивый хаос. К нему хочется — ближе, спасти, прикрыть ему глаза, чтобы перестал видеть — кричать — и спас себя. — У вас с Намджуном парные футболки? — он вертит в руках пачку печенья. — С кунжутом. Пиздец, как ты этим питаешься? — Нет, не парные, — Сокджин наливает ему апельсиновый сок, размеренно протирает чашки. У него беспорядок на голове, но он такой умиротворенный — Тэхен говорит, что думает, словами хуже ножа вспарывает больное, и Джин, наверное, более всех благодарен — что кажется идеально красивым в неидеальности. (так про него и написал Намджун в одной из песен — Хосок видел тексты, Хосок видел Сокджина, Хосок просто — умеет смотреть и замечать) — Это его футболка, — Ким включает газ и возвращается к готовке. Хосок непроизвольно улыбается. Тэхен так и вообще лучится самодовольством. А потом перегорает. Пробки вылетают и коротит искрами от хреновой подачи электричества. Намджун — текстами и умением давать время. Сокджин — уголками губ и его футболкой. Умение расставлять приоритеты — он проебывает это, но не отпускает. — Не надо так много специй, Джин, — Тэхен качает головой, морщится, — не люблю когда курица такая. На вкус совершенно ненормально. — Эй, не будь таким, — Хосок пихает его в бок, — не делись с ним вообще, Сокджин-а, этот ребенок не ценит тебя. И меня, кажется, тоже. — Ты должен пойти к черту, Хоби, — Тэхен шелестит оберткой, взгляд — критичность в квадрате, — как ты это, блять, ешь, Джин. Хосок лезет за пачкой, они смеются и сносят упаковку с чаем, а за ней и пару ложек. — Я к тебе со всей душой, делюсь обедами в универе, — Чон возвращается на стул, потому что Сокджин закатывает глаза и сообщает, что оба сейчас пойдут нахуй не только с кухни, но и из квартиры. — А ты такой мудак оказывается. — Нормальный я мудак, — Тэхен запихивает в рот четвертое печенье и продолжает качать головой и — для виду — морщиться. Нравится же вкус. — Тебе ли ныть! Я прихожу к тебе три раза с водой и чаем! — Ты не можешь запомнить, сколько ложек сахара я кладу в чай, а говорю я тебе это каждый раз, когда ты мне столько сахара высыпаешь, что у меня диабет начнется! — Хосок — эмоциональность видеопленкой — взмахивает руками. — И приходишь ты не ко мне, а к Чимину, а там я за компанию! Тэхен открывает рот и на его лице отражается серьезная работа мыслей, мучительность — что сказать, чтобы не облажаться, — и Сокджин спокойно говорит: — Если я сейчас спрошу на каком факультете я учусь и вы оба не скажете, то оба можете забыть об обеде. Хосок округляет глаза. Тэхен — печенье хрустит — перестает жевать. Сглатывает и медленно откладывает упаковку. Сокджин — смертельная ласковость — улыбается, вытирает руки о полотенце и проверяет сковородку. Чон только сейчас замечает, насколько он в этой футболке — теплое лето под пальцами тает мороженым — Уютный. Свободный. — Актерское, — серьезно говорит Тэхен. Хосок успевает стянуть его со стола до того, как он получает тряпкой по голове. *** Хосок рассказывает о премьере фильма — голос ровный и без помех, уголки губ — полуулыбка солнечным кругом — солнечный свет распирается, растирается пылью — мягкость и нежность выпуклым силуэтом в темноте. Маяки разгоняют тучи и темноту. Юнги улыбается в ответ. Негласность — не говорим о важном. Негласность — молчим о нас. Говорим — — Хосок? Они не останавливаются, потому что — трещинами, нарывами, рваными ранами — кожа слезает, слезает — слезы — Хосок чуть моргает — улыбка плавно переходит в искусственность. Юнги говорит: — Хоби, кто это? Девушка перед ними — практически позади, потому что Хосок — голова выше, взгляд больнее и злее — вина виселицами на шее, — смотрит странно. Поправляет волосы — каштан и шоколад, выбеленные пряди, чуть сутулая спина и оглушительное самосъедание в темных глазах. Губы — тонкой полоской, улыбка словно в кривом — битое стекло — зеркале. — О, привет, — Хосок убирает руки в карманы пальто. Люди мимо них с собственными историями и рваными ранами — незашитое решето, неизменность в действиях и мыслях — проходят мимо. Юнги зачем-то провожает взглядом смеющуюся компанию практически детей, таких не_взрослых, что хочется плакать. Он отвлекается, потому что Хосок хочет, чтобы он отвлекся, дал ему перед падением кислородом надышаться. Юнги позволяет. Потому что он очень — — Я Тэён, — говорит девушка, и ее голос обманчивый и мягкий, потому что если бы его можно было потрогать, прощупать на структуру — обжечься — там были бы иглы и лезвия. — Старшая сестра Хосока. Хосок слабо улыбается, как-то пожимает плечи — роняет собственное непомноженное одиночество на землю и ждет, когда оно — гнилая роза и сирень нерасцветшая — умрет. (Юнги видел как-то раз, как Хосок что-то писал в блокноте — песня, что-то очень свое — и видел строчку про весенний взрыв, в цветенье погибший; и сейчас Юнги кажется, будто эта девушка поняла бы про весну и про взрывы больше, чем понял он сам) — Я Мин Юнги, — говорит он и делает шаг вперед — вровень, сплошная линия их неодиночества и несовершенного. Он не говорит — приятно познакомиться. Гнилые лепестки, весна, рытвины — сердце в рытвинах, корочка от крови почти черная, — он смотрит на нее и не смотрит на Хосока. — У меня все в порядке, — говорит он. — Можешь не волноваться за мой универ. У нас концерт будет в середине марта, мы как раз программу крутую почти подготовили. Тэмин-хен очень помогал, знаешь, ну, связки нам немножко подсказал, как составить, он правда крутой. Он говорит неспешно и чуть восторженно, так делятся любимыми воспоминаниями о чем-то любимом — зажигаются и не сгорают. Юнги ему, блять, не верит. Выращенный восторг, лживое — в порядке — и все перерезанное-перешитое-перемолотое. Мин всегда видел это — с того первого дня, с той первой встречи, когда Хосок только поднял голову и улыбнулся — видел, глотал эти эмоции — холодом протягивал их дружбу, за руку тащил — торговые центры, пустой свет — ярко, яро — и теперь. Роза и лепестки — мертвые цветы на могилах. Могилы — гранитом. Счастье — могилами старыми и непосещаемыми. Некому. Хосок так отчаянно пытается быть счастливым, так отчаянно хочет убедить себя в своей обыденной нормальности и будничной серости — дно слез заросло инеем и гнилыми лепестками, — что бесконечно устает от своей лжи и не знает — когда. Когда же действительно — ноль надуманности, выкрученная — выключенная — иллюминация счастья иллюзией тает окончившейся зимой, — он был счастлив. Юнги не даст ему доказать самому себе — небо падает в меланхолию серого цвета — что даже в искусственном счастье можно быть счастливым. нельзя нельзя нельзя нельзя нельзя нельзя нельзя нельзя нельзя нельзя (сожрет) (на выдохе выбьет жизнь) — Я рада, — говорит Тэен. Юнги стискивает зубы — бешенство красным распоротым небом — лоскутный кусок одеяла летом, заляпанный кровью — битые коленки, битое детство — дым в окнах, из которых Тэхен когда-то выскочил, не обернувшись — все они играют в свое впорядочье. — Мы пойдем, — говорит Мин ровно. Пальцами — холод — перехватывает Хосока за ладонь и вежливо улыбается, чуть кивает — гнется, хребет титановый — Хосок чуть пальцы свои сжимает. Рука к руке — ожог и лед. — Хосок, — говорит Тэен и у нее ломается голос. Нехорошо ломается. Хосока тоже — ломает — выламывает из собственной картинки неидеальности. — Я зайду к тебе, — говорит она. — Увидимся. У нее длинные ресницы и выбеленной пустотой лицо — пустотой эмоций. Хосок провожает ее недолгим взглядом и расслабляется — плечи расправляет, темнота, глаза прикрыв, уползает за воротник его пальто талой водой — дождь начинается. — Моя сестра хорошая, — говорит он. Выходит как-то криво и неправильно. — Как моя мать, — соглашается Юнги. Слова — кинжал лезвием по горлу — тонкой царапиной остаются кровоточащей. — Пойдем домой, — говорит Мин. — Весь день ходим, я заебался. И дождь начинается. Хосок поднимает голову — рука в руке, греет тепло — не иллюзорное, а самое настоящее, и за это можно цепляться [и они оба цепляются] — и смотрит на небо. Грязно-серое. Ни звезд, ни святой темноты — темно-синей и бархатной. — Хочу мороженое. — Ну и придурок. Чон смеется. (город хоронит их детство и взращивает в них убийц собственных мечтаний и обещаний — самим себе) *** Восьмого Хосок уходит поздно вечером. В половину двенадцатого вечера — Холли прыгает на Юнги с преданностью и любовью какой-то открытой и привычной — Мин натягивает куртку. Он хочет пойти на студию — впервые за долгое время по традиции — ночью. Там пишется — дышится — легче, все словно обнимает и целует в макушку — колыбельные нашептывает, в которых так много текстов, так много слов — захлебываешься. Высотки выгорают ночными огнями. Вода от дождя — вчерашний, грязный — собирается в лужи. Юнги щурится и ежится. Холодно. Окна на шестом этаже — без штор и без цветов, бездушно-желтыми цветом светятся. Его мать — что она делает? От этого что — больно. Немножко дымом, когда давишься, в горле встает эта боль. Выцарапывает обещания, что — легче. Однажды — легче. Юнги ждет этого невыносимо далекого однажды уже несколько лет. Время обещает — в узелок с болью переплетается — что полегчает и выхаркается. Юнги выхаркивает только дым, когда смеется над шутками Хосока. И это хорошо. Тэхен приходит со стороны парка и усаживается на скамейку. Косится лениво на Юнги и вздыхает. В своей привычной куртке, волосы растрепанные — растрепанные чувства неоперившимся птенцом — птенцы падают из гнезд и разбиваются, не взлетая. Он не плачет, но смотрит на асфальт с таким ожиданием, словно тот — в лаву, сожжет его и поглотит — смотрит, смотрит. (ребра гудят, смех Чимина — гудит электропроводкой, — Чонгук бесконечным не-моё радуется-радуется; Тэхен выдыхает облачка пара — холодно, и правда) — Привет, — говорит он в итоге. Юнги закуривает и усаживается рядом. Кто-то с первого этажа выглядывает в окно — недовольный шумом с улицы, — и Юнги показывает средний палец. Тэхен хрипло хихикает — именно хихикает, весело и юно бесконечно. — Тебе точно пять лет, — говорит Ким. — Клянусь. — Не я проходил в куртке всю зиму ради принципов. — У меня нет денег, а не принципы внезапно заиграли. Они переглядываются, Юнги закуривает. Тэхен говорит: — Я написал песню. Вышло хуево, конечно, но все-таки. Если Чонгук у нас композитор, Чимин и Хосок танцоры от бога — — Бога нет, — напоминает Юнги. Перебивает назло — злит эта безнадежность городом из пепла в голосе Тэхена. — Ну, да, — Ким чуть поворачивается к нему. И. Он и правда красивый. Весь он — мягкость черт лица и бесконечная некоронованная любовь в глазах — к Юнги, к ним всем, — побочный эффект выбитого из легких детства и родительской любви. Не осколками, не битым — цельным и горящим ровно и безопасно для своих. Он такой бесконечно красивый, что Юнги злится на Чонгука. В этот момент — злится. — Покажешь? — спрашивает он. — Песню? — Тэхен моргает удивленно, отросшая челка — волосы светлым шоколадом, недавняя покраска, — падает на глаза, и он ее не убирает. — Ну, да, — Мин кивает. — Должен же я ее назвать херней, нет? Ким смеется — музыка чудесным мотивом — и кивает. — Покажу. Намджуну понравилось. Он, правда, только так обосрал мою попытку импровизации в припеве, но вообще… — …это неудивительно. Тэхен кивает важно. (ребра все еще гудят, он все еще не там, где хотел бы быть, но из всех вариантов он выбрал бы Юнги, потому что он — его константа приюта; не дом, но — приют) — Придурок, — почти ласково говорит Мин и убирает ему волосы с глаз. — Смотреть тошно. Тэхен морщится — дым от сигареты заставляет глаза слезиться, а он уже давно не. (плакал) — Ты ведь знаешь, что я люблю его, да? — Ким вытягивает ноги вперед и не теряет — свет в улыбке. Опустошение — выцветшая фотография их почти случившейся взаимности. — Знаю, — Юнги кивает и глотает усталый вздох. Он знал еще с той ночи, когда Сокджин играл на гитаре, а Чонгук — его так легко приняли, но он все еще никак не мог принять — себя — пел, так негромко, и голос у него чуть дрожал радиопомехами на высокой скорости; и Тэхен смотрел на него — завороженное, замершее чувство, неоформленное совершенно. (в следующую такую ночь Ким был пьян, он смотрел на Чонгука рассеянно и без фокуса на мир — с фокусом только на него одного — и его голова лежала на плече Юнги; тот перебирал струны гитары, абсолютно не умея играть, и Тэхен сказал тогда — поцелуй меня, Юнги, а) Все было так ясно, что было больно. — Ты очевидный пиздец, — добавляет Юнги. Ким смеется весело и соглашается. Пальцы мерзнут. Сердце — горячо и горько. — Я не один достаточно очевиден, — задумчиво говорит Тэхен и ухмыляется так, словно ему вновь четырнадцать, а его сестра тайком утаскивает его по ночам в кино. — Вы все втроем очевидные. Заебали. Ким качает головой в отрицание, но ничего не говорит. — Кстати, Юнги, — говорит он спустя минуту молчания. Мин выкидывает окурок в мусорку — по нему уже такая куча штрафов плачет, боже, — и дергает плечом. Тэхен улыбается — у него в темноте в глазах словно — короткие кометы — звезды, звезды. И улыбка — маленькая, нерасцветшая весенним теплом, но Юнги уже видит все это. — С днем рождения, — говорит он. — Сколько лет мы уже вместе? — Больше, чем я хотел бы, — фыркает Юнги. Тэхен пристраивает голову ему на плечо и тихо напевает — нашептывает полузабытой колыбельной — треском догоревшего — в пепел — костра летом — что-то близкое и знакомое. Юнги неудобно и холодно — им обоим, — но он ничего не говорит. — Когда ты признаешь, что влюблен, — глухо говорит Тэхен, — расскажи об этом мне первому. Я порадуюсь. Мин пальцами другой руки — правое плечо затекает, но он все еще ничего не говорит, — тянется к его волосам и почти что гладит его по голове. — Хорошо, Тэ, — говорит он. — Хорошо. — И мы проснемся в другой вселенной, где нам будет опять пятнадцать, — напевает Тэхен, — разобьемся не нашей кометой, и попросим друг друга остаться. Юнги жалеет о многом. Но он никогда не жалел, что схватил руку Тэхена в детстве — и никогда не пожалеет. (город меняется — они меняются — и остаются рядом)