набор простых действий

Хосок созванивается с Кихеном с утра пораньше — счета, кастрюли, чей-то недоеденный суп — ты идиот, Кихен, это был наш суп, кому ты его, блять, скормил, — и нехватка денег. Он звонками — отвлечься и не привлекаться по делу о собственных проблемах, демонах — внутри копошатся, как черви, как чьи-то бабочки-зомби. Хосок знает, что рано или поздно придется — один звонок и немного переломанных костей — ребра срастаются после такого каждый раз — траурными лентами из небольшого цветочного на перекрестке, — но менее болезненно от этого никогда не станет. До Юнги дозвониться не выходит. Он вообще редко берет трубку. Хосок привык. Ко всему, на самом деле, привыкаешь. (жаль, что к смерти — нет) — Ты не видел Юнги? — Чимин нагоняет его в коридоре, трясет головой — на улице слякоть и мерзкий снег. Март уже, а зима держит весну в заложниках. — Нет, — Хосок хмурится, — я ушел вчера вечером. В чем дело? Чимин поджимает губы. Его беспокойство — бесконечно прозрачное — наступает и настигает, почти в спины им дышит. Хосок умеет не поддаваться панике. У Хосока для этого — таблетками вся полка уставлена. — Сокджин, — Пак качает головой и усаживается на стулья. У них ритмика через десять минут, но Чимин, кажется, плевал на это. — Сокджин пришел к нему, ну, с днем рождения поздравить, все такое. А Юнги нет дома. — Тэхен не в курсе? — Тэтэ видел его ночью, они как всегда поболтали, и Юнги пошел в студию, — Чимин слабо улыбается — улыбка мимолетная и следов не оставляет от себя, — но его там не было. Хосок стискивает лямку рюкзака. Ломка острая — позвонить ему, достучаться, докричаться, доумолять до последнего — не оставляй, не покидай, не умирай, юнги не надо пожалуйста. — Мы всегда знали, что рецидив возможен, — Чимин трет ключицу — шрам заметный и перманентный, Пак даже не пытается скрывать его — больше нет. Нервничает. — Все слишком легко пошло. — Легко? — Хосок фыркает. — Где все пошло легко? Покажи. Слова в пыли — перетерты в нее и покрыты ею же, — застревают в горле. Хосоку от себя сейчас тошно, потому что — спокойствие мнимое, монотонное, — мелочно осколком в сердце застревает. Кай проебал целое королевство. (для Хосока целое королевство — человек) — Я знаю, — Чимин слегка повышает голос, — что ты думаешь обо всем этом. Спасибо, не надо этого высказывать вслух. Ошибка, ошибка, потом еще ошибка, проеб, — он роняет голову в ладони и его плечи — гора иссохших «прости» давит, — опускаются вниз. — Я знаю. Но мы были в тот день, когда Юнги, — Пак обрывает слова — голос в нем обрывается, словно хреновая пленка записи кончается. Хосок никогда не спрашивал. Юнги — никогда не говорил. — Этот год был невероятно тяжелым для него, — тихо говорит Чимин, и его голос такой слабый, боже, такой слабый. Хосок усаживается рядом и притягивает его к себе — недообъятье, шелестящая обертка понимания. — Он в порядке, — говорит Хосок. Уверенность в нем — яркими лампочками, свет — не в конце туннеля, но. — Серьезно тебе говорю, Чимин. Он не собирается умирать. Они оба в эту надежду — соткана из сотен вздохов и мыслей, взглядов насквозь и встреч на переполненной улице — случайных и не совсем, — вцепляются пальцами, чтобы не выпустить. Надежда — самое ненадежное, что только бывает в этом мире. Но временами она все, что только есть — грязно-кофейная, извалянная в пепле, незрячая до хрипоты и отсутствия чувств, — и это то, что приходится принимать. — Тогда почему? — Чимин утыкается лбом в его плечо и закрывает глаза. — Я не знаю, — шепчет Хосок и ему очень больно до выкрашенных в алый запястий. Они молчат и сидят в крахмальной тишине еще очень долго. Юнги не звонит. *** — Если он не объявится, — шипит Сокджин, — я, блять, подниму всю полицию на уши. Подниму всех. Какого же черта. Какого — Намджун перехватывает его за локоть и усаживает рядом с собой. Пальцы его стискивает и не отпускает. — Он охуел, — бормочет Сокджин. — Серьезно, больше года прошло, а он продолжает это, почему он просто не мог сказать, что ему плохо? Блять, что я натворил. Это моя вина. Я давил на него. Опять ошибся, блять, боже. — Прекращай, — Намджун дергает его еще раз. — Ты знаешь Юнги. Он привык уходить тогда, когда знает, что ему это нужно. В комнате тишина. Кремовые обои, белоснежный ковер, паркет зеркалом кажется; окна распахнуты; Тэхен сорвался курить — он не курит; пахнет сладко до тошноты. Они все собрались у Сокджина после обеда и расселись на диванах, на полу — Тэхен молчал и молчит, и вина черным, злорадным монстром поднимается в нем. — Послушайте, — говорит Хосок негромко, — может, я и не один из вас и не заслужил тут находиться, но серьезно. Мы найдем его. Он был вчера в порядке. Сокджин смотрит на него долго и устало — как мальчики смотрят на ссору родителей без возможности изменить — сказать хоть слово, потому что — нулевая степень значения. (в тот раз, хочет сказать он, все тоже было в порядке; и никто не мог подумать, что за считанные минуты, разбитые часы ожидания и нелепых молитв все станет очень плохо) — Ты наш друг, — говорит Намджун и хмурится. — Ты стал своим, когда Тэхен привел тебя, когда Юнги пошел с тобой. И в Хосоке что-то так сильно ломается — от того, что это сказано вслух, от того, что Чонгук с Чимином кивают. Ему хочется расплакаться. — Вот так день рождения, — вдруг хрипло говорит Тэхен, — надо же. Всегда знал, что Юнги на хую их вертел, но чтоб так буквально. Чонгук поворачивает голову моментально. Между ними недоговоренного — километры ночных дорог, с выключенными фарами и — карт нет, езжай куда знаешь — там где-то обрыв. — Тэтэ, — зовет Чимин. Ким дергает плечом и даже не поворачивается. Случившееся неизменно. Константа неизмеримо страшная. — Ладно, — говорит Сокджин и распрямляется. Сломанные люди мешают остатки себя с звездным светом — и восстают раз за разом. — Мы попробуем его найти. Я скину координаты всех мест, где он может быть, окей? Хосок стискивает пальцы. Он не верит в бога, но сейчас готов молиться. И к нему наконец — с размаху, выдернутой из розетки выдержки — приходит паника. *** Чонгук знает, куда идти. Интуитивно, совсем наощупь — незрячесть, как в кромешной темноте. Он волнуется так сильно, что сил хватает только стиснуть зубы и бежать — брызги от луж поднимаются за ним столпом. Если Юнги не там, то. Чонгук не хочет думать, что «то». Он чуть не пробегает мимо нужного поворота — узкий проход во дворы, где дома похожи на зубцы расчесок и серых привидений — в таких жить страшно, да и смотреть — тоже. Клуб располагается в подвале, лестница еще льдом покрыта — Чонгук спотыкается и готов разрыдаться от досады — истерика прямыми углами домов и стен сходится над его головой. Он прикрывает глаза и старается дышать — однажды в больнице Тэхен уселся перед ним на пол и сам — колотило и выбрасывало в дрожь — сказал, что надо дышать. Чонгук хватается за ручку двери и тянет ее на себя. В клубе прокурено и пыльно, какая-то веселая песня играет из динамиков на полную; свет глухой и тоже какой-то утопающий в старости, слякотной серости. Чонгук проходит дальше и ему кажется, что у него не хватает дыхания. Он оглядывается, оглядывается, оглядывается и. Юнги сидит за барной стойкой один — он в принципе в клубе один, — и неспешно курит. Взгляд у него стеклянный — воздвиженные стены ломкие, но кто возьмется их сломать. Рядом с его рукой стоит бутылка вина. Чонгук смаргивает и ему честно кажется, что он сейчас начнет плакать. Облегчение такое, словно перед смертью. — Юнги, — шепчет он, — боже. Он тащится к нему медленно, потому что ноги — вата и облачная тяжесть; пол скрипит под ногами, как если бы у скрипки оборвали все струны. Юнги оборачивается. И улыбается устало. — Надо же, — смешок, — кто бы мог подумать, что именно ты меня найдешь. Чонгук усаживается рядом и вяло пожимает плечами. Хочется — скандалить и бить посуду вокруг, в щепки разнести — по миллиметрам, до атомов. Но если честно, ругаться — это последнее, на что он способен. — Ты мудак, — говорит он на выдохе и открывает бутылку вина, — с днем рождения, блять. Юнги, блять, хихикает и подпирает голову рукой. Бессожаленческая мрачность в его глазах привычна — как привычен ход солнца или то, что Чимин любит обниматься во сне. Чонгук раздраженно делает два быстрых глотка и морщится. — Сокджин был готов из окна от паники выйти, — тихо говорит он, — мы все искали тебя. — А ты, вот, нашел, — Юнги пожимает плечами и затягивается. Дым туманностью ползет по помещению. — Прости. Я вдруг почувствовал себя максимально хуево. — Я понимаю. Но ты нас всех перепугал. Мне кажется, что страшнее момента мы не переживали с того декабря, — Чонгук вдруг понимает, как у него болит голова. Словно тисками сжата, и боль выпивает его до конца. — Так как ты понял? — Что ты тут? — Чонгук трет виски и опять тянется к бутылке. — Ты привел меня сюда пять с лишним лет назад. Когда я только перевелся и подружился с Тэ. И мы здесь часто ошивались. Ты говорил, что тут своя атмосфера. Хорошая для трех вещей. — Смерти, песен и дружбы. Они переглядываются и улыбаются. — Ты точно в порядке? — спрашивает Чонгук для проформы. Не для галочки — галочки Юнги превращает в знаки вопроса и выбрасывает на помойку. — Я чувствую себя не очень, — медленно говорит он, — но сейчас я вижу смысл. Хотя бы в чем-то, — он опять переводит взгляд куда-то на стеллаж с алкоголем. — Я могу жить. Чонгук вздыхает — напряжение вольтами скапливается в его грудной клетке — разряды едва ощутимые — как легкий уровень отравления. Они перебираются на диваны — приходит Марк, бармен, который ворчит, что Юнги заебал тут курить, и сам закуривает, потому что я тут работаю и мне можно. Кажется, будто гроза лепестками — не зацвело, рано — цветов тихо шелестит над их головами. Город рушил их и предавал — ну и что, думает Чонгук, заваливаясь к Юнги на колени и прикрывая глаза. Ну и что. *** я забыл сказать поговори с сокджином он вообще никакой ты знаешь как ему сейчас херово пусть он хоть не думает что это все его вина я собираюсь избегать его до конца жизни. ну, по крайней мере ближайшие дни. выслушивать его нотации сил нет. юнги что-то с ним не так поэтому я серьезно блять поговори с ним *** Хосок в итоге возвращается в квартиру. Хочется до тянущего и ноющего — домой. Но какое он имеет право называть это место домом, если там нет юнги это не его квартира и он даже — не живет. Он какое-то время тяжело и сорвано дышит — на кухне все так, как было ровно сутки назад, только — Юнги не курит в форточку — красиво и медленно, французские фильмы на паузе; Юнги не предлагает помочь с рефератом — чуть наклоняется и их головы слегка соприкасаются — привычным ходом вещей. Юнги нет. Хосок обессиленно садится на стул и просто тихо плачет. Словно бы — слабость мимолетная, как зацветают цветы весной. Он думает о людях, которых любил — и которые любили его — и которых потерял. Если он потеряет Юнги, то что от него, блять такого пустого лживого неискренне-разрушительного /разрушенного/ останется вообще? *** Юнги отпирает дверь — ночь вышагивает по улицам мерно и неспешно, все тонет словно в гуталиновой темноте. На кухне горит свет. Холли выбегает к нему и активно прыгает на руки. Юнги фыркает и гладит ее по голове. Тепло. Хосок в белой — серая уже, потому что старая и заляпанная ручками, карандашами, — футболке и абсолютно стремных штанах заваривает себе кофе. В ухе у него наушник — музыку в тишине слышно каким-то гулким глухим эхом — и Хосок в полголоса напевает что-то из ред вельвет — последний альбом наверное. Волосы на висках у него забавно вьются — влажные и от этого кажутся темнее. Хосок кажется таким тепло-домашним — кадры на обложку журнала, в охристо-золотой гамме, — и неяркий свет лампы вплетается в его движения. Хосок что-то бормочет недовольно — сковородка рядом с ним, кажется, слегка подгорела. Он качает головой в такт и оборачивается. И в Юнги что-то — выстрелом тем мгновением, когда осознание накрывает тебя теплой волной сбитым пульсом — кардиограмма не считывается — переворачивается мгновенно. Ничего особенного, но Хосок за секунду улыбается ярко и с облегчением, ладонью о столешницу опирается и даже чуть смеется. И Юнги смотрит. Просто смотрит, моргает и дышит — и все как обычно, и все правильно в своей потертой неправильности. — Привет, — говорит Хосок с улыбкой. — Я ждал тебя. Мир не перевернулся — статично-скучный, по схемам — метро, автобусы, зарплата тринадцатого, — но Юнги смотрит и понимает, что он по самое горло до затопленных котловин любит его. — Будешь кофе? Я как раз сделал, — продолжает Хосок и тоже — смотрит, разглядывает. Если бы у Юнги спросили, когда он понял, что влюблен, то он бы ответил, что это был момент, когда на кухне пахло сгоревшим омлетом и дешевым кофе, а Хосок выглядел как жертва жизни на улице; и улыбался он очень заразительно — и смотрел он так, что хотелось закрыть глаза. — Буду, — кивает Юнги. — Я уже погулял с Холли, так что можешь спокойно лечь спать, — сообщает Хосок, — а еще больше не делай так. Я, конечно, не паниковал, но испугался. — Поэтому ты дома? — Ага. Хосок дергает плечом и отворачивается к плите. В его голосе нет злости или обиды — может, только немного облегчения — осадком эмоций, костлявостью страха. Они пьют кофе в тишине, пока из наушников играет пикабу («это заглавка ред вельвет» — «звучит хуево» — «ты ногой в такт дергаешь» — «отъебись и пей свой кофе»), а стрелка часов не переваливает за полночь. Хосок ворчит на запах дыма, холодильник гудит, и все как обычно. И Юнги этого достаточно. Потому что теперь эта квартирка — обои серые с желтыми подсолнухами, дыра в окне — и форточки открывать не надо, чтобы курить, — каждый сантиметр, боже, абсолютно каждый больше не просто — углы и онемение темноты в углах. Теперь это дом. *** — У меня выходной, — сообщает Намджун, — а у вас что, раз вы тут зависаете? — А я на хую вертел занятия, — сообщает Тэхен. Чимин фыркает: — Ты это говоришь каждый день, Тэтэ. — Я в курсе, — он смеется и разваливается на диване. Из динамика телефона звучит инструментал какой-то песни — смутно знакомой, как образы из детства, слишком старые, чтобы нормально — по кусочкам, в картинку, — но слишком любимые, чтобы вообще не помнить. — Сокджин потащился за гитарой к тебе в комнату и умер, — делится Тэхен. На полу стоит бутылка виски, и Намджун подозревает, что это нехорошо. — Боже, — Чимин пихает его локтем в бок, и они устраивают шуточную потасовку на диване. Покрывало — цветастое, все в дырах — моль и собака — сползает на пол. Намджун вздыхает. Все как с цепи сорвались — и если это весна, то пусть лучше зима обратно вцепится в них до ломоты костей. — Нашел, — сообщает Сокджин. Он в растянутом розовом свитшоте с дурацким — кактусы и нелепая английская надпись про любовь — принтом. — О, привет. У тебя в комнате бардак. Как и всегда, впрочем. — Да иди ты, — уныло отзывается Намджун. Мерцает — веселье снопом злых искр, выпить до дна бутылку — себя — и вскрыться о лезвия — затупились, но для такого случая заточатся специально под тебя — воспоминаний и настоящего. От жизни можно прятаться в любой квартире, словно бы стены и потолок избавят тебя ото всего, словно это бомбоубежище.. Но это не работает так. Сокджин усаживается на пол, Чимин и Тэхен как-то абсолютно нелепо — так же неудобно — остаются на диване, сидя в каких-то полуобъятьях. — Я могу в бридже напутать, — предупреждает Сокджин, — сто лет не играл на гитаре. (Намджун усаживается в кресло и понимает, что все меняется неуловимо облачным сплетением — течение времени) — Нормально, — кивает Чимин и выключает музыку с телефона. — Тэ вообще не помнит куплеты. — О, да ладно тебе, — Тэхен пихает его в плечо лбом, — все я помню. Чимин ласково как-то смеется и кивает Сокджину. Тот какое-то время просто трогает струны — базовые аккорды, переборы, какие-то мелодии семидесятых (может, это битлз) — он играл на гитаре, когда мечты об актерстве казались подуспокоенными и настоящими, а сейчас — выкрашено в траурность. — Окей, — он кивает Чимину. И когда звучит проигрыш, когда Сокджин действительно сосредотачивается, Намджун вспоминает эту песню. Она — гимн последнему счастливому времени, мимолетными млечными — и мелочными — секундами, когда все было хорошо. Бабочку Юнги написал специально для Чимина, когда тот бился головой о стены и выл, что провалится на выступлении, что под его танец нет ни одной нормальной песни — все какое-то ебанутое и не то. Юнги тогда вздыхал и раздраженно пояснял за жизнь — заебал в истериках на углы натыкаться, я кое-что тебе написал. Песня была невероятной. Лирику уже потом додумывал Намджун с Юнги вместе — черт знает, зачем, но вышло великолепно, потому что от песни веяло теплом и звездным молчанием ночи — и Чимин с Тэхеном ходили и пели ее в коридорах под осуждающие взгляды старшекурсников и педагогов. Голос Чимина слегка хриплый, он съезжает и мажет мимо нот иногда, но его улыбка — то, как Тэхен тихо подпевает знакомое — делает это все таким незначительным. На припеве даже Сокджин начинает петь, и они все втроем улыбаются и качают головами — каждый в своем неверлэнде памяти, волшебства выступления или моментов у костра, когда небо казалось просто бархатом покрывала, а звезды — окошками в другие миры, слишком далекие и идеальные, чтобы дотянуться. Тэхен — зерновое, непроросшее — улыбается. Сокджин не сбивается на бридже и играет он небывало легко, и звучит он — ностальгической песней по тому, что не изменить. Голоса Чимина и Тэхена звучат так правильно и хорошо вместе — виниловые пластинки, запись шестидесятых дома в кругу друзей, теплота подкожно, — что Намджуну хочется просто смотреть и слушать. (и слышать) Сокджин прикрывает глаза и песня заканчивается — плавно и каким-то витком, что однажды все повторится, когда будет на местах и таким же правильным. Чимин улыбается. А Тэхен смеется и говорит: — Уверен, будь мы айдолами, то брали бы первые места. Намджун качает головой, закатывая глаза. Что-то никогда не изменится. (когда-то Чимин с блеском выступил под эту песню и улыбался так, что губам было больно, и они все обнимались за сценой, и те секунды не были — секундой и мгновением; они были целой только их маленькой бесконечностью) *** Когда Тэхен не встает с кровати с утра, это не кажется чем-то странным — у него свое неведомое расписание — прогулы в четверг и во вторник, а в среду можно прийти. Он кутается в одеяло и моргает редко и медленно — как затвор у дорогущего фотоаппарата, который когда-то Сокджину разбил Намджун. Чонгук провожает Чимина — тот постоянно хмурится и спрашивает у Тэхена, как он. Тот вяло и тихо из-под одеяла ворчит, что все окей и вообще иди в свой универ. — Присмотри за ним, — говорит он, — что-то не так. — Я в курсе, — Чонгук жил с ним больше года вместе — до Чимина, до универа, до той отметки — вбитой и выбитой в их жизнях, — и точно может сказать, когда Тэхен просто не хочет никуда идти, а когда что-то не так. — Я оставил тебе салат, — Чимин обматывает шарф вокруг шеи и улыбается — невероятно красиво, у Чонгука каждый раз в сердце новая дыра от таких улыбок образуется. — Поешь перед уходом. — Окей, — он смеется. — Иди уже. — Ага. Тэхен ворочается и дышит громко. Чонгук заходит к нему осторожно — они так и не поговорили после того, как поругались неделю назад, — словно шагает по минному полю — раз, и тебя опять подорвало на острых и ядовитых словах. — Тэ, — тихо говорит он. Тот переворачивается на спину и смотрит как-то странно — взгляд словно воспаленный и уставший. Тэхен даже не пытается подняться — просто смотрит. — Так, — Чонгук хмурится и — все мины оказываются просто тенями из-за штор, придуманными и картинными монстрами из детства. Тэхен вяло дергается от его руки на своем лбу и прикрывает глаза. — Блять, — ругается Чонгук, — и ты собирался просто валяться под одеялом и ждать, когда температура спадет? Ты дебил? — Немножко, — хрипит Тэхен. — Не за лекарствами же я побегу. Каждое слово звучит абсолютно невнятно и с перебоями хрипоты — Тэхен определенно прикладывает усилия, чтобы говорить. — Сука, — шипит Чонгук и убирает руку с его лба. — Ты, блять, в свое время так кошмарно переболел, доктор же сказал, что если хоть однажды запустишь это дерьмо, тебя на тот свет можно отправлять. — Это план, — Тэхен так уебищно шутит и так смеется — как ворон каркает. Он морщится в итоге и закрывает глаза — брови сходятся на переносице каким-то изломом. — Хуевый план, — сообщает Чонгук. — Максимально. (когда-то Тэхен лежал в больнице, потому что температура не уходила с неделю; его всего трясло и постоянно — в беспамятство, бессознательность; Чонгук тогда подолгу сидел с ним и просто надеялся — почти молился — что ему станет легче) — Не волнуйся, — бормочет Тэхен, — мне уже к вечеру станет лучше. Чонгук не отвечает и просто уходит из комнаты, разыскивая свой кошелек и телефон. юнги тэ заболел долбоеб он даже не собирался об этом сообщать разочарован, но не удивлен. все совсем плохо? он едва говорит если он опять заболел как тогда я его убью второго такого раза я не переживу спасибо доходился он в своей ебанутой куртке. спасибо что не зимой заболел. да насрать когда главное чтобы я сейчас успел все купить все еще помнишь список лекарств? не то слово не удивлюсь если в гробу буду лежать меня спросят мол лекарства ким тэхена и я поднимусь чтобы сообщить список дозировку и прочее говно напиши еще сокджину. тот подскажет что лучше приготовить. в тот раз тоже он готовил. окей Чонгук вызванивает Чимина — тот в метро и качество связи реальное дерьмо, — и пять минут ругается из-за Тэхена. Чимин обещает предупредить педагогов, что он не придет — никто из них. В аптеке не хватает антибиотиков, но они — спасибо боженьке и иисусу — нужны не особо, поэтому Чонгук просто торопится домой, по пути набирая Сокджину очередную — ядовитую — смску о том, что его Тэхен долбоеб в последней инстанции. Яда в нем сейчас хватит на маленькую атомную бомбу. Тэхен дома обнаруживается — надо же, Чонгук даже не удивлен, — на кухне, залипающим на закипающий чайник. Он выглядит невероятно больным и — помято-пустым. Болезни всегда отнимали у него силы стоять прямо — в позвоночнике хром и железо превращались в сплошную апельсиновую мякоть — и мягкость, которую он так ненавидит. (в себе) — Я считаю до пяти, и если ты не окажешься в кровати, я серьезно убью тебя, — спокойно говорит Чонгук. Тэхен дергается от его голоса и вяло кивает. — Я думал, ты на занятиях, — почти одними губами произносит он. — А я думал, что ты умный. — Все ошибаются. У Чонгука нет настроения шутить — в нем беспокойство выливается за край, как краски из раковины в квартире какого-нибудь художника. Тэхен раскрашен фиолетовой грустью и тоской, и серый цвет — его болезнь — медленно наползает ему на плечи. Если он окончательно рухнет в этот цвет, то. (не хочется думать, что будет после) Чонгук заваривает ему зеленый чай и притаскивает все таблетки — бутылка воды — Чимин обычно на тренировку берет, но в этот раз обойдется — обнаруживается на столе, и Чонгук и ее хватает. Тэхен лежит с закрытыми глазами и медленно — выцветение, всё в угловатостях и выторгованных у кого-то вдохах — дышит. Как же быстро он заболел, думает Чонгук и у него болезненно — вакуум полный — сжимается сердце. — Эй, — зовет его Чонгук, — давай, тебе надо выпить лекарства. Тэхен ворчит — одними губами, да и своей мимикой показывает свое возмущение, — но послушно выпивает все. Сообщает, что у этого дерьма все еще тот же привкус, что и три года назад. Чонгук вздыхает и даже чуть улыбается. В такие моменты Тэхен больше всего напоминает того подростка с рюкзаком и сумкой вещей — лихорадочный взгляд, упрямство зашкаливает — критичная отметка, не прыгай выше головы, не ломайся — и силы в нем так много. И так мало в этой силе настоящего — смертельный вирус, камелии гнилые вянут от его напускного. Чонгук подсовывает ему чай — немного остывший уже, и переслащенный, — и сидит в комнате, пока Тэхен не засыпает. Волосы у него нелепого оттенка — краска изъела их и осталась на самых концах. Чонгук слегка гладит его по голове и уходит до вечера к себе: писать курсовую и пить отвратный кофе. Где-то в три часа дня приходит Сокджин с супом и беспокойством на периферии. Чонгук благодарит его и обещает отзваниваться. куки я задержусь в универе тэмин-хен опоздал как обычно поэтому мы где-то до восьми тут застряли ебаные перваки окей тебе что-нибудь приготовить? ты хуево готовишь не надо лады жду тебя дома Тэхен просыпается около шести и температура у него не спадает. Чонгук хмурится — солнечный свет сменяется на беловато-желтый, похожий на бракованный перетертый и разведенный в воде кирпич, — и притаскивает свой ноут к Тэхену. — Мне не пять лет, — ворчит тот, — я не собираюсь подыхать. — Смерть тебя забыть спросила, — отрезает Чонгук, — тебе сделать чай? — Еще мед мне предложи. К семи вечера Тэхена вырубает на секунды и минуты, но просыпается он стабильно — словно из воды — кошмары на глотку наступают — выныривает. На потолок в каких-то бензиновых разводах смотрит неотрывно. Чонгук косится на него чаще, чем смотрит на текст в ворде. Сосредоточиться не выходит. — Давай посмотрим что-нибудь, — предлагает в итоге Чонгук, — можно сериал какой-нибудь. Нетфликс ты вроде все еще любишь. Тэхен смотрит на него как на идиота. — Если ты, — он морщится — горло лижет огонь, говорит не хочется, да и дышать, в целом, тоже, — залезешь сюда, то тоже заболеешь. А еще мы не в дораме. — Ага, в курсе, — Чонгук отпихивает Тэхена к стене и заваливается к нему на кровать, которая кошмарно скрипит. — Ну, что смотрим? Тэхен вздыхает — безмолвное «идиот» так и слышится в его осуждающем тарахтении рядом. Чонгуку смешно. В итоге они включают стрэнджер фингс, Тэхен время от времени ругается на героев — он горячий, как ебаное солнце, словно еще чуть-чуть и загорится, — и приваливается к плечу Чонгука. Иногда он засыпает. Потом опять просыпается. — Помнишь, — бормочет он, и Чонгук едва различает его голос — ноутбук гудит, и голос Тэхена словно — толща воды, заколоченные досками окна — крики на мимо. — Помнишь, как когда мы только съехались, ты тоже простыл пиздец где-то, и мы так же валялись на кровати под «Зимнего солдата»? — Это были «Мстители», — смеется Чонгук. Тэхен приглушенно фыркает. Герои на экране проживают свою — мимолетную — жизнь, чтобы потом закончиться на правильном моменте для зрителей и продолжить жить уже за линией достижимого. — Да, — он трется лбом о чонгуково плечо и продолжает: — Я тогда вообще не смыслил в лекарствах. — Ты и сейчас не особо. — Отстань. Чонгук рассеянно берет его за руку и переплетает пальцы — привычным, полузабытым — ластиком долго терли бумагу памяти — движением. Тэхен слабо сжимает его пальцы в ответ и улыбается — едва-едва. У него горячие пальцы и чуть влажная ладонь, но Чонгук держит ее — иногда большим пальцам поглаживая тыльную сторону. Тэхена это всегда успокаивало. Он засыпает — наконец, не на пять минут. И Чонгук смотрит на детей из этого сериала, не собираясь будить его. От волос Тэхена пахнет фруктовым шампунем, и они все же жесткие — Чонгук утыкается носом и тупо пялится в стену. Внутри затисканное и затасканное волнение понемногу отступает. (Чимин возвращается домой около десяти и заходит к Тэхену в комнату; и то, как они с Чонгуком спят — пальцы, ладони, голова к голове, — а на фоне идет сериал, напоминает Чимину о том, как должно — и могло бы — быть, не появись он внезапным штормовым — без предупреждений в сводках; и ему бесконечно тепло — и немного больно) *** Настройщик приходит к середине следующей недели, и Юнги ходит какой-то злой — он не трогал инструмент лет сто и в нем все нерешенным — неразрешенным и нерешительным — скапливается. Хосок перехватывает его за запястье и тянет на диван. — Все окей, — говорит он медленно, — тебе все еще не обязательно возвращаться, если ты не хочешь. — Я обещал тебе песню, — выдыхает Юнги, и Хосок улыбается, закатывая глаза. — Тем не менее, песню ты мне можешь когда угодно написать. Они сидят какое-то время, Хосок делится с ним своим наушником («опять ред вельвет?» — «они тебе нравятся, признай» — «ты еще про твайс спроси» — «заткнись или я больше не люблю тебя» — «неправда, любишь, а твайс все еще…» — «заткнись»), пока настройщик занимается фортепиано. Струны чуть трещат, клавиши словно гнилым западают внутрь. К вечеру у Юнги сил остается только заварить себе третью по счету кружку кофе и упасть лицом в подушку, пока Хосок счастливо играет с Холли на полу. — У меня гениальная идея, — говорит он. — Если это касается выхода на улицу, то я пас, — отзывается Юнги, даже не переворачиваясь. — Улица зло, люди дерьмо, а моя кровать меня спасает. Хосок смеется и залезает к нему. Точнее, он просто переваливается на нее, а Холли — счастливый щеночек, их щеночек — запрыгивает следом. — Не, на улицу я и сам не горю желанием соваться, — сообщает Хосок. — Помнишь Стартрек? — О боже, нет. Хосок несколько минут читает нотацию — шутливый тон, тычки под ребра — Юнги вертится и в итоге все же садится, — о том насколько Стартрек классный. — Классный? Ты что, из нулевых вылез? — Отъебись, это крутое слово. В Юнги все стеклянными птицами рассыпается — и восстает огненными бабочками, песней на репите; он соглашается посмотреть вольтрона, хотя название внушает нулевое доверие. — Ты же видел первый сезон? — Если я скажу нет, то что ты сделаешь? — Скажу, что ты многое потерял, — Хосок минут десять пытается включить ноутбук, и Юнги успевает задремать уже. — Подъем, эй. — И почему каждый раз все, что мы делаем — это смотрим какое-то сомнительное дерьмо, — бормочет Мин. Хосок фыркает: — Можем сходить на крытый каток, я люблю кататься на коньках. — Мне очень нравится вольтрон, кто там главный герой? На самом деле, просто лежать и смотреть нетфликсовый вольтрон под бесконечные комментарии Хосока — Юнги пихает его в бок, почти скидывает с кровати раза два, — самое спокойное и безоблачное, что только делал Юнги когда-либо, потому что ему всегда хотелось покоя и внутреннего равновесия бесштормового. И именно Хосок принес это в его жизнь — подетально и ласково, незаметно почти, — и остался с ним. *** Сокджина в очередной раз выворачивает. Традиция относительно хуевая, но что он может поделать. Несказанных слов — две обоймы, целый заряд; хватило бы, чтобы расстрелять кого угодно дважды, а на деле получается — лишь себя. Сокджин приваливается к стене и у него невероятно кружится голова. Беспокойство и тревога мнутся в нем, как волны на причале — вдалеке песчаный берег, солнце жаркое, и в тени только прятаться. Тень Сокджина — его отец — всегда где-то рядом, словно эфирным круглосуточным радио. Тошнота опять подкатывает к горлу. В телефоне с десяток непрочитанных, неоткрытых смсок — Чимин, Мунбель, Намджун, Хосок. Какая же он мразь, в конце концов. Ничего, ничего не получается правильно. Солнце за окнами прячется — словно облачаясь в наряд — среди облаков, и мир вновь стушевывается до серого. Отец говорит: если ты будешь стараться, я смогу тобой гордиться. Отец говорит: не оставляй себе времени на бессмысленных друзей, они все ненастоящие. Отец говорит: говорит говорит говорит говорит говорит говорит говорит говорит говорит говорит гово Сокджина только слегка трясет — бракованность в нем выпирает и вылезает, как если бы все, чем он является, была бы дефрагментация и лживость. — Я в порядке, — тихо говорит Сокджин, глядя в зеркало. — В порядке, конечно. У меня все хорошо. (мама ему как-то раз сказала, что если долго повторять ложь, однажды она станет правдой; только что-то это правило не работает; наверное, потому что он сам — неправильный) *** — Эй, — какой-то парень нагоняет Юнги на улице. У него розовые волосы, идеальная укладка — реклама по нему плачет, — и взгляд удавкой кому-нибудь чужому. Он чихает и морщится. — Ты Кихен, — вдруг доходит до Юнги. — Хосок говорил о тебе. — Надеюсь, что только хорошее. — За исключением девяноста восьми процентов дерьма — конечно. Кихен фыркает и качает головой. — Слушай, — он хмурится и вся его самоуверенность — напускное, масочное, — словно стесывает ветер, как он вытесывает камни со временем. — Хосок меня убил бы за это, но собственно плевать. Я его не первый год знаю, поэтому, — он говорит не по делу больше, чем нужно, воды льет кошмарно. Юнги говорит: — Хватит. Говорит: — Прекращай трещать. Говорит: — По делу. И четко. Кихен ухмыляется криво и одергивает на себе пальто — дорогой серый кашемир. И, наконец, становится абсолютно серьезным: — Во-первых, отдай ему его таблетки. Не знаю, специально он их оставил или забыл, но отдай их. Ему последние недели абсолютно хуево без них, поэтому, — парень дергает плечом, недовольство в нем не Хосоком, а самим фактом ситуации, потому что она какая-то больная — вынутая из подреберья и отшлифованная до идеальных углов, чтобы не прикопаться. Юнги хмурится. Он видел эти таблетки, он знает, что это за таблетки. — И давно он их принимает? Кихен не особо впечатлен всеми этими взглядами-интонациями — тяжесть пулеметных выстрелов для него на мимо. — С перерывами, — коротко и не особо ясно говорит он. — Не моя история и не мое дело — рассказывать об этом тебе. — Окей. А во-вторых? — А ты мне нравишься, — Кихен улыбается, но в глазах ничего не отражается, только невеселье и волнение. — А во-вторых, приходи сегодня в общагу где-то к семи. Меня не будет сегодня, а с Хосоком обычно я нахожусь в моменты его встреч с сестрой. Видел уже ее? Юнги вспоминает ее — красивая, похожа на Хосока, но тяжелая пленка, нарыв ненависти в ее глазах говорили слишком о многом. — Неприятная личность. Кихен кривится. — Есть такое. Присмотри за ним, окей? — Кихен достает телефон и проверяет время. Цокает языком. Юнги оглядывается: они стоят около какого-то магазинчика, вывески — красное с белым — "не курить" повсюду, но людей единицы. Ему и так штрафов до конца жизни хватит, так что. Когда он закуривает, Кихен отрывается от телефона. — И почему ты внезапно поймал меня тут и вывалил кучу всего? — лениво интересуется Юнги. — Потому что Хосок, — он заминается на секунду, — ценит тебя. Дорожит. Он проводит с тобой кучу времени, и я знаю, насколько велико его доверие к тебе. Даже если он ничего не рассказывал. Юнги и сам много чего не рассказывал — он знает, что это такое, невозможность просто открыть рот и заговорить. Это всегда кажется нереальным — ты пережил, осязал это и делиться собственными шрамами — лужицы фальши вместо слов. — Окей, — он кивает. — Я понял. Ты уверен, что меня пропустят? — О, не волнуйся, — Кихен усмехается, — после шести охранник регулярно съебывает куда-то по своим делам. Поэтому с этим все будет отлично. Они еще некоторое время обсуждают детали — время, этаж, комнату, — и прощаются быстро; Кихен сразу достает телефон, называя кого-то придурком последним. Юнги слегка тревожно — тревога как солнце по утру гладит его по голове ласково, и от этого становится только хуже. *** Он благополучно проебывается с временем. Когда он заходит в общагу, на часах уже половина восьмого, и Юнги бежит на третий этаж, надеясь, что все там в порядке. (что Хосок еще не успел пораниться о — себя и сестру) Лестницы старые, стены — битая краска в углах. Серый и синий. Люди ходят лениво, больше похожие на тени или дементоров — и смотрят так, что хочется вывернуться, лечь на ступеньки и исчезнуть. На кухне Хосок к нему спиной — и его плечи словно тянет вниз — почерк вины и абсолютной нехватки сил, чтобы распрямиться. Тэен наоборот стоит над ним и говорит-говорит-говорит, словно жужжащие ядовитые пчелы вырываются у нее изо рта — и Хосока только сильнее придавливает, и он будто мертвый от ужаса. — …и вот как ты умудряешься так жить, а? — Юнги замирает на месте и просто смотрит, пока ярость в нем проковыривает, расцарапывает дыры в мягкости легких и сердца. — Взял и перевелся! Надо же! Хорошо у тебя все, да? А родители разве хотели, чтобы ты занимался этим дерьмом? А наш брат? — Не приплетай сюда его, — огрызается Хосок и поднимает голову. — Ах, вот оно что! — Тэен всплескивает руками и. если бы смерть носила женское обличье то именно эта девушка была бы ей. — Ты такой отвратительный, и ты знаешь это, — Тэен снижает голос, но не яд, не — ненависть не оплачена, бессрочна и бесконечна в нем. — Как думаешь, кто во всем виноват? — Ты повторяешься. — Потому что ты, кажется, не понимаешь своей вины! — И что я должен сделать, блять? Умереть? — Хосок поднимается со своего места и стул оглушительно громко скрипит по полу. Юнги неспешно входит в кухню и стискивает зубы — Хосок опустошен и бессилен. Так всегда бывает, когда любишь человека, а он не любит тебя — и ненавидит. (ты позволяешь ему сломать себя — до конца, пока розы не положат на твой гроб) — А почему нет? — Уходите, — спокойно говорит Юнги, и они оба вздрагивают. Хосок оборачивается с каким-то отчаянным «помоги» в глазах, в движениях, в изломе дрожащих — истерика у всех своя — губ. (если ты не любишь себя, если ты не заботишься о себе, всегда найдется кто-то, кто будет; поэтому Юнги здесь; поэтому Хосок всегда — с ним) — Ах, Юнги, — Тэен распрямляется. — Ты, видимо, не знаешь, но — — Я, блять, непонятно попросил вас уйти? — повторяет Юнги неспешно и встает рядом с Хосоком — ладонь на плечо, непроизнесенное "я с тобой". — А кто ты, собственно, такой, чтобы — — Я тот, кто его любит. В отличие от вас, надо сказать. Поэтому я не советую со мной связываться и начинать гнуть свою линию, потому что поверьте, в словесной баталии вы окажетесь в проигрыше. Тэен — безумие чистое, раздражение — улыбается широко и говорит: — Ты у нас теперь еще и по мальчикам? Какая красота. Интересно, а что бы — — Нет, ну вы определенно не способны к слуху, — Юнги знает, насколько в нем много бешенства и злости, насколько его подконтрольные действия сейчас имеют конечную станцию — а дальше только стены проламывать. Он приближается к Тэен. — Я сказал же. Идите. Отсюда. Нахуй. Тэен делает шаг назад и кривится, и слов у нее — целый ворох; однотипных и злых, но от этого не менее — кинжалы со спины, — болезненных. Она уходит — безмолвное обещание вернуться, но кем был бы Мин Юнги, если бы позволил этому произойти еще раз. Хосок усаживается на стул и закрывает лицо руками. Его просто колотит, выступающие резцы — вытащенное, выволоченное насильно наружу — прошлого и настоящего, и Хосок не может одним моментом — улыбка, легкость в глазах — искусство врать — его лучший талант, — стать таким, как обычно, потому что все, что он может, беззвучно стараться не заплакать прямо сейчас, на этой кухне рядом с Юнги. Тот обнимает его и говорит — терпеливо и медленно: — Я с тобой, она ушла, окей? Ее тут больше нет, — и после, вспомнив нечто важное, добавляет: — И ты не виноват, Хоби. Ни в чем. И в этот момент Хосока накрывает. Он рыдает долго, пока Юнги гладит его по голове, бесконечно хмурится и думает, что жизнь — самое большое дерьмо на свете. Это все так несправедливо и нечестно, что хочется просто — петли на деревьях, зацветает по весне — повеситься. Он говорит: «поедем домой?», и Хосок — трет глаза, моргает зло, потому что его спокойствие никак не найдется — ни внутри, ни снаружи, словно утеряны карты, — кивает быстро и стискивает — дрожь и его, и чужих — свои пальцы вокруг запястий Юнги. Хосоку кажется, что это не его весна в этот раз, что зарезервированные места с счастьем все заняты — и он безбилетник без права на хоть что-то. (весенний шторм только кажется романтичным; но на деле он разнесет все — и всех — дотла; весна докуривает на пороге — не чья-то, но общая и каждого по отдельности, — щурится на солнце — белый ободок облаков вокруг, и возвращается править балом)