набор простых действий

Хосок ходит абсолютно мертвый — квартира наполняется его нежилой серостью, расцветает цветом его боли и пустоты — рассвет не наступает. Юнги слышит, как он плачет в ванной — глухо, почти беззвучно, но всхлипы — помехами проникают сквозь стены и колючками, шипами по сердцу. Хосок никогда раньше не был таким. — Держи, — шепчет Юнги и протягивает ему таблетки. Хосок на него почти не смотрит — мазком каким-то безучастным только, — и протягивает ладонь; протягивает руку — спаси меня. Нет. Давай не спасемся вместе. Юнги хватает его за руку — пальцы дрожат и холодные, Хосок шумно втягивает носом воздух и открывает рот — что-то сказать, произнести — нелепо-бесполезное, неотпускающее, — и его губы кривятся; он содрогается. Ломко. Жгутики переламываются. Юнги упирается коленом в — их — кровать и не отпускает его руки, потому что иначе Хосок точно — тление свечи и погашенный свет; он обнимает его и пальцы запускает в волосы — закрывает от гуталиново-неясной темноты — комната погрязает в ночи, — и гладит по голове. Хосок шумно дышит ему куда-то в грудь и силится — не плакать, не дышать, не ломаться жить быть в порядке. Юнги утыкается носом ему в волосы и целует куда-то — смазано и медленно, — в макушку. — Я не, — хрипит Хосок. — Тшш, — Юнги обнимает его чуть крепче — больно, наверное, но не так — выламывающе и насквозь, — как болит у Хосока в груди. Пепельно-сизые цветы щекочут легкие. Разобщенность иллюзией — только притвориться, словно набросили ткань прозрачно-серую на глаза — вокруг них собирается паззлом. Хосок прикрывает глаза и шмыгает носом — его собственная смерть не носит красивых платьев, но она гораздо страшнее, потому что его смерть смотрит на него — отражение в зеркале, такое же битое — пленка с детством закупоренным и спрятанным, — и никуда от себя не сбежать. Шипение времени в груди царапается, как если бы умело прорастать мятно-горьким. Юнги безнадежно обнимает Хосока — его неизлечимое детство, застрявшее кусочком зимы в сердце — как льдинка у Кая, — и изредка гладит его по голове. В конце концов, это все, что он может сейчас. *** сокджин джин-а эй я серьезно прекращай я не хочу говорить с тобой прости я понимаю но это то, что ты должен сделать сейчас мунбёль прошло так много времени зачем сейчас что-то делать затем что иначе ты умрешь ахах смешно я в порядке и моя жизнь в порядке тоже я знаю тебя и знаю когда ты врешь ты не в порядке может но мне плевать пока сокджин сокджин пожалуйста послушай меня хватит пойдем со мной ты сможешь заняться актерством ты поправишься я обещаю просто помоги мне помочь тебе поправлюсь? я что похож на больного? я окей отвали от меня мне не нужна помощь я не хочу сокджин я твой друг пожалуйста блять мы можем сделать это я понимаю что тебе очень плохо если ты и умрешь то только через много лет, счастливым и с человеком которого любишь его ведь зовут намджун так? сокджин? [вы добавлены в черный список] *** У Юнги нет сил. Он выдохся — энергия облетает лепестками роз — старые, в тепле гниют — и у него нет понимания, как вернуться в колею. Словно бы весь тот подъем — декабрьский снег, шум на фоне и Бьорк — наушники плохие и звук на низкой чистоте с помехами, — обернулся для него кошмаром. Вешать — а лучше бы вешаться, — ловцы снов, чтобы полегчало. Юнги долго смотрит на себя в зеркало. Та единственно правильная мысль — Сокджин кричал, а Тэхен много молился, — того потертого декабря сейчас возвращается к нему бабочкой с желтовато-белыми крыльями. Он должен быть сильнее, чем его — болезнь вьет из него веревки на них бы повеситься вьется в груди столетним дубом и отворачивается к сердцу, как к стенке чтобы поспать. События наваливаются как тот старый друг, имени которого ты не помнишь, но помнишь, как было классно с ним курить в подсобке магазина — повсюду алкоголь и какие-то банки с консервами, пахнет рыбой и конфетами, чуть тошнит, — но теперь ты не рад этому другу. Бензиновые разводы в улыбке — поджигай и гори, пламя не потушить, — живой, но такой мертвый. Сводки новостей — все в кричащих заголовках — бесперебойно, перебивая друг друга, говорят о китах, что выбросились на берег. //он тоже хочет; выброситься. Юнги качает головой, пока эта пустая — бездонность вакуумом, космической необъятностью — дыра не сожрала его изнутри. (опять) Хосока нет — на пары сорвался. Юнги касается крышки фортепиано — черная, содранные углы, краска слезает понемногу, потому что старье и лишнее — в этой квартире; в его голове. (музыка — хмельным смехом — звучала, игралась и касалась затылка Юнги прежде чем отыграла себя — и оставила в проигравших его самого; аккорд оборвался; легкие им — аккордом — разорвало насквозь) — Сокджин, — бормочет Юнги. Спицы — веретено судьбы — делают в груди полный оборот, и сил на не_плакать почему-то нет. Нулевой счет. Где он проебался. Почему сорвался — сейчас, почему сейчас, когда больше всего нельзя, когда апрель — капелью, дымом в солнечный день с подтаявшими сердцами — оттепель — близко. Юнги хватает зажигалку и поджигает первый лист, хотя очень — стиснуть зубы и перетерпеть — хочется вот так просто быстро сжечь себя. Мертвец хлопает его по плечу — одобрение — и говорит: — Ты такой же как я. Гены никто не отменял. Юнги наблюдает, как горят листы посреди комнаты — перекинется если, то всё — и в его груди словно безлюдный пустырь, бездорожье на мили. Он просто должен быть сильнее этого. Так почему это так сложно, боже, почему. (бог не отвечает; не потому что не любит, а потому что ему просто плевать на маленькие частности человека — на его личное умирание) Отец улыбается ему ртом полным червей — гроб был невыносимо красив, потому что Юнги мечтал об этом дне — и его пригвоздило фонарным столбом к месту тупой болью, когда он домечтался, — и вкрадчивость его голоса крадет все спокойствие: — Если ты умрешь, все останется на своих местах. А знаешь почему? — Заткнись. — Потому что самая грустная — и от этого не менее прекрасная, а возможно и поэтому — часть смерти, это то, что жизнь всегда продолжается. — Заткнись. Отец смеется — его здесь нет, его нигде нет уже столько лет, но — пустота говорит его голосом, его интонациями, его издевками, — и Юнги не умеет справляться с этим. Поэтому он садится на фортепиано и с размаху нажимает на клавиши. Отец громко хохочет — и никакие прелюдии не способны перекрыть этого голоса — только не тогда, когда он проклятьем звучит в твоей голове. И поэтому Юнги просто плачет. В конце концов, он ничего ничего блять не может — ни для себя, ни для других. *** Чимин слышит слухи о — не — своей семье по всему городу. Он сменил фамилию, сменил шрамы — старое зарубцевалось и покрылось вязью воспоминаний — как татуировок — и переоделся в нового себя. Костюм идеальный. Всё по размеру. Но когда кто-то в универе обсуждает происшествие с — когда-то — его близкими, Чимину хочется взвыть. Шрам на его ключице чуть зудит — Ты проклят, сказал ему отец. (нет; отчим — чужой человек, который возомнил себя кем-то огромным) Да, признает Чимин, улыбаясь Тэмину, который спешит к нему — идеальная укладка, черный отливает какой-то глубокой синевой, и улыбка ласковая, — да. Я проклят. И я всегда буду. (они преследуют его всюду; даже хен с его: — Ты слышал, что случилось с этими сектантами? Говорят, их ебаный бог приказал проповеднику убить своего сына. — Забавно, — Чимин блекло — тусклость лампочки, что отгорела свое, — улыбается. — Как же его поймали? — Не знаю, не слежу за ситуацией, но это пиздец, — Тэмин качает головой и зачесывает волосы назад. Этот жест Чимин перенял как раз у него) Чонгук ловит его где-то между лестницей и вторым этажом. Свешивается с перил и в его глазах — тревога сигналом маячит. Они смотрят друг на друга сверху вниз, и Чимину бесконечно больно — и бесконечно хочется быть в никогде. В невременье. Чонгук поджимает губы и чуть не роняет рюкзак, пока торопится к нему. Слов не произносит, только снежно-сочувствующе кривит губы. И от этой предательской нежности — от нее стреляться, а не жить хочется, — Чимина перекручивает всего, точно сейчас позвоночник затрещит, и он осядет кучей бесформенных тряпок — бесформенных чувств. — Как ты? — Чонгук трясет головой. — Я слышал, что говорят, поэтому, ну. Чимин коротко — лезвием всю грусть на мгновение, — улыбается и горечи в этой улыбке до бескрайности. Слишком много. — Я давно уже не часть той семьи, — он качает головой и волосы падают ему на глаза. Когда он только приехал, они были выбелены. Забавно. — Но это мог быть ты, — говорит Чонгук быстро. Время тормозится — переезд закрыт, просьба подождать, пока осознание не догонит тебя. Чимин пробует еще раз улыбнуться. Он знает. Он знает. Знает. (я проклят, повторяет он себе почти каждый день, потому что это правда — сниженный потолок, о который он бьется каждый день, пытаясь поднять голову; я просто проклят) — Оставь меня в покое, — просит Чимин. Иногда в его голове творит бал белый шум и боль врастает в его кости, как те записи в больничных карточках — пытался умереть; болеет раком; диабет третьей степени, — и никуда не уходит. Возможно, этот шрам — он должен был умереть? — Прекращай, — Чонгук перехватывает его за запястье. Пульс неровный. Чонгуку бесконечно жаль. — Я знаю, что у тебя сейчас в голове. Не надо. — Знаешь? — изумляется Чимин и его глаза темнеют. Зимняя вьюга — морозит пальцы, по горлу лезвием. — Откуда, Чон? Ты что? Телепат? Его голос почти лающий — и обвинение в интонациях адресовано не ему — а кому-то другому; до него уже не дойдет ни крик, ни письма. — Я знаю тебя, — мягко говорит Чонгук. — Нет, — качает головой Чимин. — Не знаешь. Как ты можешь знать меня, если я сам себя не знаю? — Для этого у тебя и есть я. Чтобы знать твои привычки, твой любимый шоколад, любимую фирму ручек или бумаги. Чтобы вернуть тебя домой, потому что теперь у тебя он есть. Я люблю тебя, практически горько думает Чимин, пока Чонгук просто улыбается — уголки губ в искренности измазаны, — я так люблю тебя. И эта мысль неожиданно окрашивает все в тот самый асфальт летом мокрый и темнеет цвет грусти. — Ты идиот, — глухо говорит Чимин и поправляет лямку рюкзака. На кедах черное пятно. Глаза жжет. На него вылили кипяток чувств — пометка "просто вода, чуть теплая". — Может быть, — Чонгук кивает, и в его словах вдруг — легкость весенним ветром поднимается и обретает силу — пригибает деревья к земле. Нет, с ужасом думает Чимин, нет. — Но я, тем не менее, не бросаю тех, кого люблю. — А я, — Пак в конце концов поднимает на него глаза и качает головой. //ты проклят, чимин-а, и ты должен умереть, бог повелел мне сделать это. — Я бросаю тех, кого не люблю, Куки. Чимин разворачивается и уходит. Потому что — голова к голове улыбки кремом сладким — но не переслащенным переплетенные пальцы открытое окно — только по историям знает, но этого достаточно и побег ради какой-то высшей цели. Его первая семья — клеймо, шрам на ключице («откуда у тебя такое?» — «упал неудачно, случайно вообще, история максимально всратая, хочешь послушать?» — «господь и как ты танцуешь») и остаточное гниение любви, — считала его проклятым. //он не верил. Его вторая семья — что ж, он проебал её из-за своего эгоизма и неумения тормозить — а только по инерции тупо нестись вперед и въебывать на полной в электрические столбы — и разряд. //и теперь он верит. *** Хосок — усилие неимоверное — заставляет себя собраться. Учится весь день — ручки с почти кончившимися чернилами, ворчание на хуевый кофе — перебрасываться фразами, словно они что-то значат. Бессмысленность остается кадром — под веками, в твоей голове напоминалкой — как те стикеры на холодильнике — и больше ничем. У него почти нет поводов для тоски — только взгляд Кихена, когда они оказываются на втором этаже. Сажать на поводок — кожа натягивается, рычание — собственную боль и контролировать. Хосок не моргает. — Тэен? — только и спрашивает тот. Так просто — и всё. Лишь имя — мелодично и ласково почти. Тэён. — Да. В окна стучится солнце — грустно лижет светом — бестепловым еще — стекло и прячется за тучами; даже солнце иногда грустит. Хосок наблюдает за студентами в коридоре по привычке — анализировать, запоминать. Это тупое отвлечение, концентрация на деталях — врач сказал, что это помогает. //врач ошибся. — Тебя ждать сегодня? — интересуется Кихен. — Можем завалиться посмотреть тот новый фильм про Сэлинджера. — Я слышал, что он говно. — Да ладно тебе, это лучше чем… как тот фильм назывался? Вот то дерьмо про чувака, которого убил олень. Хосок слабо улыбается. — Логично. — Я всегда логичен. — Не льсти себе, придурок. Они расстаются через пять минут: у Кихена реферат по какому-то композитору, а он сделал ровно нихуя — все равно сдам, ты меня знаешь, к тому же, там романтизм и Лист, наплету чего-нибудь, — а у Хосока перерыв. Он не звонит Юнги, потому что знает — чувствует больше — не сейчас. Они не виделись со вчерашнего утра — и столько же не разговаривали. В груди все еще прожженное кислотой — любовь ядовита — пятно. Хосок вздыхает и решает подготовиться к ритмике. *** Тэхен бредит к вечеру — он зовет не тех людей, имена снежинками — непроросшими семенами прекрасных цветов — сыпятся. Земля пропитана дождем — он много плакал, когда был младше, — но никто не услышал; он остался одинок — и одиночество расцвело в темноте ромашками — Тэхен любил ромашки. Чонгук вызывает врача сразу. — Эй, — шепчет он. Его сердце уже поломали вчера — второго раза он не переживет. (Чимина дома нет второй день) — Тэтэ, давай, — зовет он и стискивает его горячую ладонь в своей. Тэхен, конечно, не слышит его. Он никогда его не слушает — но умудряется слышать и — за пределами морского прибоя признания чужого мнения — выцеплять все его эмоции. Как все было проще, когда они были вместе. Чонгука от волнения всего смалывает в какую-то нелепую молитву — он не знает, чего ждать. И ожидание убивает. — Чонгук-а, — хрипло зовет Тэхен, и кашляет. — Моя сестра. — Она в порядке, — быстро шепчет тот, горячечность его слов — полная бессвязность. — Ты же знаешь, она счастлива теперь. Она жива и счастлива. Тэхен хрипит в смехе как ворон. Вороны — чернильные кляксы, мертвенность времени — предшественники смерти. Доктор приезжает через десять минут — и Чонгук готов взвыть и умереть за это время. — В больницу ему не надо, — спокойно говорит мужчина, когда Тэхен немного приходит в себя — укол действует на него отрезвляюще. — Судя по выпискам, в тот раз у него было воспаление легких, причем все протекало очень тяжело. Но в этот… Врач все говорит и говорит, пишет что-то на листе — и Чонгук просто смотрит на Тэхена — у того усталость его во взгляде бетонной стеной, монолитом неподъемным. — В такие моменты, — говорит он, когда мужчина уходит, и тишину квартиры они вновь делят на двоих, — я забываю, что мы больше не влюблены. Чонгук качает головой — эти слова ему сейчас вместо пощечины. Распухшее чувство вины давит на сердце, — опухолью, не вырезать, — и иногда он скучает по временам, когда был пуст внутри — и не знал ничего ни о жизни, ни о людях, ни о чувствах. (это было так давно, что сейчас и не вспоминается толком) — Я сделаю тебе отвар, — вместо ответа говорит Чонгук тихо. — А потом что-нибудь, чтобы горло прополоскать. Тэхен рвется спросить — где Чимин? где он? — но ему хочется — эгоистично-сильно, до выдернутых из сердца проводков эмпатии — не делить Чонгука с ним. (хотя, как можно делить того, кто тебя больше не) — Окей, — одними губами — синевато-серые, смотреть страшно, — произносит Тэхен. Не исчезай, хочет сказать Чонгук, останься со мной. Но вместо этого отзеркаливает его улыбку и уходит на кухню — в столешницу руками упирается и глубоко дышит. Как же было хорошо, когда он был пуст. *** Хосок уходит с какого-то всратого предмета — философия, кажется, — около пяти вечера. Кихен ему не пишет, и поэтому — он позволяет себе спрятаться за углом дома — переулки пыльные и грязные, стены пропитаны тяжестью грусти и болезней — тупость собственной боли давит на грудную клетку. Хосок не курит уже… долго. Он начал где-то в шестнадцать просто по приколу — не совсем, но думать о первопричинах как вгонять себе ржавый тупой нож и ладонь, — и где-то в восемнадцать бросил. Врач сказал — Нахуй врача. Ожидаемо свербит в горле — и дым Хосок выплевывает первые два раза — как если выплевывать воду или хреновый алкоголь, которого глотнул слишком много. Потом организм вспоминает и привыкает. Хосок безнадежен. юнги я могу прийти? ты мог бы даже не спрашивать хаха это не моя квартира у тебя есть ключи ок ок я понял Он выкуривает две и не выбрасывает пачку — цепляться за привычки из прошлого — и за людей, которые как эти привычки, — не очень умная мысль. Но кто сказал, что Хосок умный. Квартира Юнги пропитана дымом — и дым струйкой ползет с кухни — выползает на площадку к мутновато-серым лестницам, испорченным голубым стенам — надписи, грязь и время — и куда-то дальше. Юнги листает учебник с насмешливым взглядом. — В холодильнике должен быть рис. — Юнги. — Кофе кончился. Спасение — гвоздями к земле. Юнги затягивается и не смотрит на Хосока. — Мы ведь в порядке, да? — вопрос звучит надрывом. Хосок сбрасывает рюкзак на пол — глухой шум, сигарета в пальцах Юнги слегка дрожит — огонек сигареты дрожит — и усаживается напротив. — Нет, Юнги. Тот кивает и затягивается еще раз. Все пропахло дымом. — Прости, что я не могу помочь тебе, — говорит он, — очень я хуевый друг. — Если бы мне кто-то мог помочь, — Хосок качает головой — и сердце стягивается — к сердцу стягиваются все монстры, — тупой болью. — То мы бы тут не сидели. //он сам не позволяет себе отпустить — и простить. Юнги закрывает книгу и смотрит на Хосока быстро и словно застревает, спотыкается. Можно попробовать выторговать у времени — или у самого себя, более умного и взрослого — у этого взрослого все чуть лучше, — перемирие со всей своей болью и непониманием — понимание железными — в солнечном свете глаза слепит — самолетами не то рушится, не то взлетает лишь выше и дальше. — Ты останешься? — Не, Кихен просил посмотреть с ним фильм про Сэлинджера. — Я слышал, что он говно. — Сэлинджер? — Фильм. Они слабо смеются, перебираются в комнату — Холли смотрит на своих хозяев и трется о ноги Хосока пару раз. — Она выросла, — шепчет он. — Господи. Куда так быстро время идет? В голове глухо и темно — лампочки не успели сменить, и в этой темноте неуютно. — Прошло три… почти четыре месяца, да? — Юнги забирает с подоконника пепельницу и усаживается на пол. Хосок, конечно, замечает пепельные снежинки около окна — остаточное от внутренней музыки, равновесия — мечты обугливаются. Мир вокруг схлопывается и застревает в пробке. Люди — вместе с ним. Иисус докуривает последнюю сигарету и уходит с балкона; в этих человеческих чувствах ему сложно и неприятно. (а людям еще жить — с этими "неприятно" и "сложно"; и еще — с самими собой) — Я помню, как заставил ее купить, — Хосок улыбается. — Это было забавно. — Забавно ему. — Ага. Через полчаса приходится зажечь свет и начать искать мелочь по карманам; Хосок предлагает Юнги свою пачку, и тот смотрит с таким сожалением, что застрелиться хочется. Около восьми Кихен все-таки звонит и спрашивает — волнение закутано в смех и привычную болтливость — непривычные интонации, потому что Хосок знает его, — куда его сосед делся; неужели можно притащить кого-то к ним? Хосок выдавливает смех. Выращивает в себе новую основу — бетон тоже можно сломать, но — и осторожно шагает по ней. Привычные действия. — Хоби. Хосок дергается. //надежда. Юнги улыбается ему тепло — и сколько силы для этого нужно, Хосок даже думать не хочет, — и делает шаг. Его глаза полны того самого тепла — и любви, боже, ее можно потрогать пальцами, — из-за которого можно не упасть — а выжить. — Из тебя вышла прекрасная надежда, — говорит Юнги так просто, словно не думал об этом последние дни — не комбинировал слова в разных вариациях — не обыгрывал и не писал об этом песен. Хосок сначала хихикает. А потом плачет. Его сила — внутренний стержень, хромированные кости и непробиваемое стекло улыбок, — подламывается с хрустом — и залечивается обратно. Все сломанные кости срастаются. Хосок выше, и Юнги ворчит, что это незаконно, пока тянется к нему и притягивает к себе; и его пальцы — впервые — теплые, когда он обнимает его — и свет в прихожей неяркий и жидкий, и Хосок ноет Юнги в шею — она покрывается сразу мурашками, и тот ворчит опять — на этот раз, потому что щекотно, а я ненавижу щекотку, придурок, — и не может успокоиться. Хосок не слышит ничего из-за шума своих мыслей — и слов в нем так много, и все они словно на чужом языке, незнакомом и колючем. Он всхлипывает и бормочет: — Спасибо. — За любовь не благодарят, — мягко отвечает Юнги. — Тогда почему, — невнятно — перемешивать с всхлипами слова — произносит Хосок, — ты благодаришь меня каждый день? Юнги чуть отстраняется и убирает ему волосы с глаз ласковым и привычным жестом. — Потому что ты покупаешь мне сигареты и кофе? Хосок сдавленно — слезы слегка душат, и в груди айсберг растет и давит на сердце — больно и хорошо, — смеется. — Ты невозможен, — он машет головой. Юнги улыбается шире — и этот свет в его глазах никогда не обжигает. — У тебя лицо покраснело, надежда. — Отвали, — Хосок трет глаза яростно. — Терпеть тебя не могу. Придурок. Он всхлипывает еще раз — сложные чувства в его груди ветвятся и копошатся — неназванные и игнорируемые годами, — и они тлеют, не сгорая, — но сейчас почему-то они деформируются во что-то простое, что-то кричащее — и такое тихое одновременно. — Что, перестанешь покупать мне кофе и сигареты? — дразнится Юнги и опять убирает ему волосы за уши. — Вот и перестану! — Хосок вяло отпихивает его ладонь. — За что же я тогда буду тебя благодарить? — Юнги не перестает улыбаться — и наверное жизнь в этот момент горит в нем наиболее ярко — и наверное сейчас он больше всего жив. — За то, что я люблю тебя? А ты такой противный и язвительный. Не умеешь покупать рис. И на сигареты тратишься. И еще ты грубый. Ясно? Юнги хихикает — очаровательно и легко, не смеется, а именно — хихикает; и эти секунды кажутся расцветом — рассвет занимается так далеко, невидим еще — деревья все скрывают, — но чуть ощутим всем стремлением просто жить и быть счастливым. — Значит, буду благодарить за это. — Сам сказал, что за любовь не благодарят. — Ты уж определись. — Отъебись, ненавижу тебя. Спустя несколько минут, когда Хосок все еще шмыгает носом — но чувствует себя на какие-то крупицы — невзрачные, но ощутимые, — лучше, Юнги закуривает и наблюдает за ним, натягивающим куртку. — Я тоже люблю тебя, — сообщает Юнги. Хосок фыркает. — Я знаю. Они улыбаются друг другу — и в эти минуты все просто хорошо. *** Сокджин не знает, что забыл здесь — дверь привычно-черная, только слегка поцарапанная — какая разница, сколько стоит это дерево, если все равно царапается — в щепки разбить тоже запросто. Намджун открывает ему после минуты ожидания. Синева — облачный атлас на рассвете прорезается желтовато-белым солнцем — почти жжет взгляд. Сокджину кажется, что он сейчас задохнется. Тоска просыпается в нем и ждет — ожидание поезда, безбилетники проследуйте на крышу — крышу повыше, чтоб без шансов. — Проходи, — коротко говорит Намджун. Март вскрыл им вены — и вскипел всем, что не удалось закопать — торжественные похороны с трагическими лицами; бесслезно. Сокджину хочется спросить — ты винил меня когда-нибудь в том, что я отказался от нас? Намджун поливает цветы — некоторые скоро зацветут, а некоторые — никогда; и они не говорят ни о чем — словно якоря бросили слишком далеко от берега, и они не достали до дна. — Я слышал от отца, — глухо говорит Сокджин, — что твоя мать вернулась в город. Намджун пожимает плечами — футболка ему в плечах маловата; чайник закипает. — Она мне написала, но я не ответил, — говорит он через какое-то время. Сокджин смотрит — больше следит, боится моргать практически, — и кивает. Понимание просачивается в его улыбку — лживую, как и он сам — теперь он синоним лжи, на самом деле, — и Намджун хмурится. — Не будешь с ней встречаться? — интересуется Сокджин просто для галочки. Ответ ему, конечно, известен. (иногда, даже если ты любишь своих родителей, говорит в его голове Чимин — и рассеянно расчесывает шрам — краснеет пятном, — тебе надо от них бежать) — Неа, — Намджун коротко улыбается. — Зачем мне это? Она уехала, я остался. Ни звонков, ни сообщений. Ты же помнишь, как она уехала, да? Сокджин тогда был тем, к кому пришел Намджун — дождь торопливыми перестуками, красный зонт — слишком яркий, почти кричащий, — и растерянность была высушенным беспокойством. — Помню, — он кивает. — Спасибо. Спустя еще несколько минут Намджун все же садится напротив — тишина разбавляется топотом соседей сверху и звуком сверления — раздражение вспыхивает мгновенно. Сокджин душит это в себе так же, как душит себя — быстро и успешно. Он думает о цветочной клумбе — она больше похожа на грязь и до цветов на ней еще минимум месяц — месяцы собираются в гирлянду — лампочки перегорели, новый год прошел, но — повеситься самое то. Сокджин чувствует себя хорошо — только зуд в нем никуда не пропадает, только миксуется с чем-то страшным и больным — северное сияние красиво, но холодно, — именно так ощущается ему сейчас. — Зачем ты пришел? — устало спрашивает Намджун. Спокойствие бугрится и протестует — поднимать заряженный пистолет и взвешивать на ладони с любопытством и одной конкретной целью, — но Сокджин хороший мальчик; Сокджин держит все на привязи. — Мы друзья, — говорит он, — я не могу прийти к своему другу выпить чай? Переболит-перецветет-переживется. Вся эта жизнь — //однажды станет спокойно. — Не ври, — Намджун сжимает губы, и в его взгляде проступает ярость — как капнуть краской на лист бумаги немного и ждать, когда все пространством закрасится — как луна понемногу захватывает небо. — Не вру, — Сокджин улыбается. Чай вкусный. Имбирный. А кружка со сколом. Разбилась двадцать первого июля. — Я знаю тебя, — огрызается Намджун, — мы прожили вместе полтора года, блять, прекращай думать, что я не вижу всего этого дерьма. — Ну, видишь ты его и что дальше? — Сокджин приподнимает брови. Очень хочется курить. Они с Юнги сегодня вместе работают. Может, удастся поговорить, хотя очень вряд ли. Сокджин сосредотачивается на тупых мелочах будущего — пальцы соскальзывают с цепочки разговора о настоящем, — и рассеянно улыбается. Рассеянность звезд на небе собирается в созвездия — люди видели смысл в этих спутанных звездных расстояниях — ее нет; есть лишь расстояние — и в нем нет смысла. — Мунбель, — голос у Намджуна становится странным. Сокджин ломается — плечи опускаются вниз — стены из кирпича оказываются лишь картонками на чьем-то концерте. (концерте для кого-то — отец, услышь, пожалуйста) — Она сказала, что ты кинул ее в черный список, — продолжает Намджун. Брови сходятся к переносице. — Почему? — Потому что она мне никто? И лезет не в свое дело? — вопросы выстраиваются быстро, Сокджин делает еще глоток и драматично качает головой: — Кто она вообще такая? Ну, дружили мы пять лет назад и чт- — Прекращай ломать комедию, — обрывает его Намджун. Они молчат. — Я пойду, — глухо говорит Сокджин. Он хочет быть остановленным — и знает, что не остановился бы. По инерции — отталкивать. Улыбками отпаивать — с виду лекарство, сладко, — яд на деле. Их разговоры сливаются в одну предупреждающую полосу — дорога сворачивает в неизвестность резко, а Сокджин не замечает — инерция толкает его вперед — впереди обрыв и камни. — Ты, — медленно говорит он уже в дверях. Намджун смотрит на него, такого идеального в дорогом пальто, черных туфлях и вязаном шарфе, и видит — круги под глазами, губы в улыбке — дрожь ненависти — к себе, — и насильно расправленные плечи. — Я, — покорно соглашается он. — Ты винил меня в том, что мы расстались? — тихо спрашивает Сокджин. (вместе — вести приходят вместе со звонком из больницы и оставляет шрамы — глубоко и солоно — из-за слез; их вместе кончилось в декабре — и больше не началось) Намджуну хочется протянуть руку и сказать, что у Сокджина отросли волосы. Что ему стоит начать есть — худоба уже болезненная, прекращай. Что — — Нет, Сокджин-а, — он жалко улыбается. — Никогда. Тот неуверенно улыбается — коротит в слезную истерику, — и отворачивается. (упираться ладонями в утро — и молить, чтобы все кончилось) *** — Хочу на стройку, — говорит Тэхен сонно. Чонгук приподнимает голову — голова Тэхена остается на его плече; он словно в паутине воспоминаний и прошлого — и не может выбраться. — Ее нет уже года три, — бормочет Чонгук. Ноутбук на его коленях гудит. — Что это ты вспомнил? — Я вспомнил, как хотел тебя оттуда столкнуть, потому что ты меня бесил, — Тэхен хихикает и через мгновение кашляет. — Ты точно заразишься. — Твоей тупостью? — Заебал. — Ты сам привел меня на стройку, — вспоминает Чонгук. — Мы были знакомы недели три? Тэхен утыкается носом ему в плечо. — Не смей сейчас свои сопли о меня вытирать, — ворчит он, — то ты беспокоишься, то сам свои микробы на меня вешаешь. — Мне холодно, — невнятно бормочет Тэхен. — Я привел тебя туда… Мы были одни? Стройка. Наверное, стоило скинуть себя оттуда. — Эй, — мягко произносит Чонгук, — я принесу тебе сейчас лекарство. Ты опять бредишь. — Не, — Тэхен поднимает голову, и взгляд у него мутный. — Я скучаю. И замолкает. Чимин заглядывает к ним через час — они все еще не разговаривают, потому что не знают — не умеют точно, разучились и нужен бесплатный урок для детей, — с чего начать. Спрашивает — надо притащить чай? Чонгук качает головой. — Прости, — Тэхен открывает глаза резко, словно не дремал десять секунд назад, — мне жаль. И опять засыпает. Он весь битый — и сколы этого битого выкрашены в неправильные цвета — и видны, сколько бы он не пытался их спрятать. Весенняя грусть горит в нем невытравленным дымом — Юнги курил на подоконнике, а Чонгук мялся около входа на кухню. (заходи, тэхен смеется, тут все свои; тебе понравится, точно говорю. — это чонгук, — говорит он ласково, — он крутой. — он просто забрался с тобой на ебаную стройку, — мрачно рубит юнги, — это значит, что у него мозгов не больше твоего. — ты затащил меня туда первый, — парирует тэхен и берет чонгука за руку — уверенным и легким жестом; и никаких двойных — перекрещенных — чувств еще нет. только поддержка. — он вам понравится, — говорит тэхен, — мне же он нравится. чонгук фыркает. юнги оборачивается и выкидывает окурок в окно) *** Чимин покупает Хосоку кофе утром. На часах семь утра. Сонное небо мигает уличными лампочками — редкие машины звучат музыкой из неоновых клубов. Их эмоции испачканы в истеричной темноте — собственных страхах и боли — в синяках расцветает. — Что это за говно? — интересуется Хосок. — Стаканчик с вкусным кофе. — Я же сказал, что говно. — Стаканчик с кофе, — с нажимом продолжает Чимин. На нем мягкий пуловер розово-ванильного цвета. Скинни джинсы. Конверсы. — Это не кофе, — Хосок приподнимает брови и крутит ручку в руках. — Стаканчик, — легко обрубает Чимин. Они устало улыбаются друг другу, и Хосок все-таки делает глоток. Ожидаемо — говно. Чимин помогает ему с конспектами — почерк Намджуна такой кошмар, эльфийская вязь, — улыбками слегка штопает раны — кровит и расходится, звездное тепло из ран — красиво — перламутровыми переливами с запахом карамели — волосы Чимина пахнут карамелью. Парабеллум — взглядами. Они не говорят ни о чем важном — и это реальная передышка. Кислорода при вдохе — вода расходится — хватает на чуть-чуть. Хосок коротко улыбается. Тучи — шторы на сцене — прячут солнце. *** ты думал я до тебя не доберусь я блять люблю тебя сокджин я забочусь о тебе мунбель м круто и тут тебя в чс кидать? пойдем со мной на репетицию, к врачу, на прослушивание умоляю дай себе шанс дайте санни шанс ахах никаких репетиций мунбёль-а пока. [вы добавлены в черный список] *** Юнги пробует рис. Отписывается в общий чат, что всё съедобно — и на удивление вкусно. Сокджин отправляет стикеры с закатанными глазами. куки-куки: вау ты научился готовить юнги: мелкий блять завали хлебало сокджин: мелкий? вы блять одногодки не смей щас тут кого-то называть мелким куки-куки: обожаю тебя джин хосок-сок: мне кажется ты сжег еще что-то хосок-сок: не может быть все так идеально юнги: я идеально мертв внутри джун: почему вы все не на парах куки-куки: у юнги отпуск, тэтэ болеет, насчет остальных не в курсах сокджин: ты проебываешь будь честен с собой куки-куки: проебываю и сижу с тэ джун: боже я дружу с ебланами юнги: я добавил сахар в рис джун: повторюсь. я дружу с ебланами хосок-сок: сказал еблан куки-куки: ТУШЕ сокджин: АХАХАХАХА БЛЯ ОБОЖАЮ ТЕБЯ ХОСОК джун: долбоебы чс юнги: хосок иди со своим коронным хосок-сок: сказал долбоеб тэтэ: нене он просто Музыкант куки-куки: иди спать блин проснулся он джун: заебали юнги: ты просто завидуешь что мы тут такие счастливые и полны жизни и проблем и у нас полные холодильники хосок-сок: у тебя была банка тушенки в холодильнике и огурец сокджин: кто пошутит про огурец юнги: ебланы джун: ВОТ. БЛЯТЬ ДОШЛО ДО ТЕБЯ юнги: ты все еще больший еблан джун: чс хосок-сок: какая драма на пустом месте тэтэ: впрочем, ничего нового *** Таблетки Юнги принимает по расписанию — он не сбивается уже больше года; механически — не подвести Сокджина. Хосок сбрасывает рюкзак и лезет обниматься. Нос у него ледяной. Он одаривает собой — солнце обливает землю светом — Юнги может дышать — и проверяет рис. Хихикает. — Будешь? — Юнги впервые с декабря спрашивает о сигаретах — сигареты Хосока — и тот качает головой. — И не кури. Курение убивает. — Хочешь умереть? — Не то слово, — он хмыкает — получается кривой и непроизвольно-больной. — Как там говорила Аляска, — задумывается Хосок и прячет руки в рукавах кофты — старая и серая, растянутый ворот — кусок шеи с ключицей выпирают. Юнги, если честно, очень нравится. — У Грина? — Ага. Волосы у Юнги падают на глаза — вечернее небо окровавлено — и выплескивает красное на улицы. Неповторимый миг — моргнуть и все изменится. Хосок выдыхает — зачарованный и очарованный. — Хочешь посмотреть «Убей своих любимых»? — интересуется он лениво — и его боль все еще видна, и все еще пахнет отчаянием. И Юнги знает, что некоторые вещи ты отпускаешь со временем — большим и невероятно шрамированным — и ты весь в шрамах и без того венка — отцвело и осыпалось — цветов на голове. — Давай. Хосок трогает батареи — холодные, отключили — и цокает языком. Расправляет простыни, выбрасывает упаковки от чипсов и пустые бутылки — Юнги ловит его понимающий и гордящийся взгляд, когда Хосок смотрит на ноты на пюпитре — и ворчит, что тут живет бомж. //неважно — стоит штамп на всех важных бумагах, — просто убегай и прячься; твое детство просто скелет — гниет, зубы сводит — тошнота, — на твоих собственных руках; вырастай. (Хосок засыпает на середине фильма — завернувшись в отвоеванное одеяло; и Юнги тихо ходит курить и невесело улыбается; как же они все — этой весной — оголтелое ядерное реактор взрывается в собственной груди и ты в обломках и обломок — ты сам — проебались)