набор простых действий

Песни Битлз. Юнги качает головой в такт — взгляд рассеянный — туманность млечных воспоминаний. Щекочет слегка. Хосок откладывает тетрадь — он проверяет переписанные Юнги лекции, чтобы тот через несколько дней смог нормально пойти и сдать экзамены для возвращения, — и смотрит внимательно. — Не знал, что ты любишь Битлз, — говорит он тихо. Юнги что-то бормочет, но больше просто смотрит в потолок. В его голове происходит что-то — и сейчас до него не достучаться. Хосок привык. (он сам точно такой же) — Я не люблю, — Юнги медленно садится в кровати и улыбка у него — ручная акула вот-вот перестанет быть ручной. Хосок пересаживается к нему на кровать — легкость и заслуженная привязанность пропитана теми песнями, под которые когда-то танцевали их родители. Время сворачивается в кольцо — кто-то с кольцом присаживается на одно колено. Поколение за поколением. — Когда я жил с родителями, отец считал своим долгом включать Битлз постоянно, — Юнги с разбегу падает в воду. И волны памяти ласково гладят — плечи, ладони; яркие точки раскиданных звёзд — не добрались до расстояний созвездий. Хосок кивает. — У него были виниловые пластинки. — И проигрыватель? — Нет, знаешь, он их силой мысли заставлял работать. Юнги всё-таки чуть улыбается. (он не любит выметать из углов хоть крохи тепла к — кому-то мёртвому, стоящему — тени и монстры, — за спиной; потому что потом просыпается вина) — Поэтому я очень привык к звучанию песен. Что-то даже по его желанию подбирал на фортепиано, — Юнги сглатывает. Смотрит в окно. Тусклая тоска вытаскивает себя по частям — пазлы, различные детальки — общий организм воспоминаний, — и какая-то старая песня прибоем гудит в голове. Старая квартира — смытые с холста краски — холст растерт и кажется распотрошенным призраком; расстроенное фортепиано с кучей нот, тетрадей и фотографий; расстроенные мечты о будущем — все настройщики города в отпуске, простите; шум посуды на кухне; юнги просыпается ночью от приглушенного — случайно приглашенного словно, — смеха бабушки; она давно не смеялась; отчаяние вползает к ним с первым снегом — и первым снегом в том числе; отковыренная плитка в ванной; смешные наклейки на раковине; мама обнимает его с любящей улыбкой — и пока она его держит, юнги ничего не боится; отец рассказывает о жизни толкина, громко и басисто поет песни; лето пухнет у них в комнатах; пух повсюду; шум автострады по ночам — окна открыты настежь; юнги обнимает дедушку — тот обещает не умирать, не увидев свадьбу единственного внука; тупой календарь — розовые обои с блёстками — иногда они собирают из них созвездия; смерть во время жизни; — все ещё никуда не делась из его памяти. Раньше в свои приступы Юнги мысленно закрывал глаза — чернота зимних улиц, густая и непроницаемая, — и оказывался в широкой прихожей; и оглядывался; выцеплял детали. — Решил послушать, — Юнги улыбается слабо. Память вручает награду — грубые руки, высушенные временем улыбки, — и боль, точно не вписавшись в поворот, врезается ему в сердце. Рубить топором людей, до костей, до обнаженной мякости. Юнги глотает улыбку. — Что насчёт Джой Дивижн? — Хосок чуть склоняет голову набок. — В смысле? — Станцуешь со мной? — Хосок хихикает, и слабая искра искренности действительно есть в этом смехе. — Как-нибудь обязательно, — кивает Юнги. Они молчат какое-то время под twist and shout, Хосок изредка сдерживает улыбку — Юнги смотрит очень тепло, даже если и с затаенным шумом в сердце, — и разглаживает складки на покрывале. — Хоби. — М? Юнги тянется к нему и почему-то гладит слегка по голове. Хосок смеётся. (в его груди пузырится калифорнийское шампанское вечеринок) — Знаешь, ты выглядишь так классно, — серьезно произносит он. Но порыв веселья в его глазах так болезненно-открытый, что Хосок начинает громко смеяться — летучая мягкость кофейным шарфом греет его. Юнги, может, и не любит Битлз. Но битлз определенно любят его. — Ты знаешь, а ты ведь мне серьезно нравишься, — продолжает за него Хосок. Дразнится. И теперь смеются уже они оба. (правда в этих словах — маленькие кораблики — огромными точками одноцветными — спокойно лежит на поверхности; и волны — жизни — не топят их) — Можно просьбу? — мягко спрашивает Юнги. Его пальцы лежат на шее Хосока. Тепло. Кончики покалывает. Чуть потянуться и — //поцеловать хосока ещё раз. — Давай, — тот расслабленно кивает. — Расскажи мне что-нибудь о своей семье, — просит Юнги. — Если хочешь, конечно. Хосок слегка напрягается — Юнги рассеянно слегка гладит его — прикосновения лекарством. — Ладно, — он медленно кивает и вновь расслабляется. Он рассказывает о том, как они праздновали новый год: ёлка в мишуре, гирляндах и огнях; вата — дед мороз точно в снегу; запах мандаринов; “мой брат чистил их и тайком протаскивал мне и тэен, было весело”; куча подарков; огромный пакет с упаковками томатного сока; самодельные бумажные снежинки. Рассказывает: танцевальная студия в уютном подвале — огромный, несколько потрёпанных диванов около стен; машина, которую хосок поцарапал случайно; на кухне пол с подогревом; плетёные корзинки для хлеба цвета кофе и молока; недостроенный второй этаж — свалка вещей, слишком любимых для помойки. Когда Хосок замолкает, его глаза чуть светятся — Юнги знает это чувство. Недолговременное, скользящее — очень реальное. Хосок устраивает голову у Юнги на коленях. Тот ворчит, что он, блин, не подушка. — Знаешь, как называется это чувство? — глухо говорит он, когда песня Битлз сменяется на что-то современное. Он смотрит Юнги в глаза и не моргает. Неулыбчивая скорбь — поднятая снежная пыль — маленький вихрь крошками, — растекается по дороге. — Нет, — Юнги запускает пальцы ему в волосы и слегка массирует. — Японское слово, — Хосок вздыхает. — Оно обозначает какие-то маленькие вещи, которые тебя внезапно переносят в любимые воспоминания. Без мыслей о том, что это, ну, знаешь, прошлое, без всякой тоски. Но с ощущением ценности этих хороших времен. Улыбка Юнги — малиновый закат над озером. Августовское тепло — вода еще не успела остыть. По колено входишь и прикрываешь глаза. Окутывает. — Какой ты у меня умный. — Хорошо, что ты ценишь это, — Хосок фыркает. — Какой у тебя хороший друг, ну? Юнги внезапно расцветает какой-то особенной улыбкой, абсолютно — домашнее и полное любви. — Мы не друзья, — говорит он. Улыбка становится шире. Хосоку кажется, что от — ответной, потому что невозможно не — улыбки у него сейчас сердце заболит и остановится. — Да? — он не сводит глаз с его лица, словно бы фотографии взглядом щёлкает. — Ну, если определение слова “друзья” это влюбленные друг в друга люди, — Юнги слабо дёргает коленкой, и Хосок ойкает возмущённо, — то да, конечно же мы друзья. Когда Хосок неожиданно сцепляет пальцы у него на шее — руки выворачивать неудобно, да и смотреть на Юнги тоже, но Хосоку не хочется двигаться, — и тянет вниз, они оба смеются. Их боль просовывает руки в оверсайз свитер и выходит покурить; отдохните; силы вам — нужны ещё. — Что ж, — задумчиво говорит Хосок, — тогда да. Цени, какой у тебя классный возлюбленный. — Ценю. Хосок целует его первым — у них губы измазаны в нужных словах, в любви карамельно-горькой, — и Юнги отвечает. Целоваться так абсолютно неудобно, но Хосок вытягивается выше, и в итоге мажет губами ему по щеке, а потом рваным движением куда-то к шее. Юнги смеётся. Хосок облизывает губы и медленно глубоко выдыхает. — Вообще, я и так собирался тебя поцеловать, — хрипловато сообщает Юнги. — А я поцеловал первым. Победа, ура. Остаток дня они проводят в разборах почерка Намджуна и песням на фоне — глупым и нарытым где-то в глубинах саундклауда. Уже вечером — Хосок натягивает куртку и проверяет сообщения от Кихена, — Юнги говорит: — Я рад, что ты со мной. Хосок усмехается. Размазанная забота в уголках губ. — Я тоже. /// Мунбель каким-то образом выцепляет его после римского права. У Сокджина болит голова и нет никакого настроения говорить с кем-то. //мунбель так и вообще вне списков разговоров на двести лет — Сокджин, — она поджимает губы. Выглядит она ужасно грустной — сутулость и напряжение в сведенных к переносице бровях. Слезающий с ногтей голубой лак. Пальцы за лямку сумки. Спасительный трос. — Уходи, — устало говорит Сокджин. Кислотное раздражение похоже на осадок. Записи в тетради разноцветными ручками и маркерами. Вести ровные конспекты, чтобы хвалили. Чтобы отец увидел сына. — Это о твоей маме, — тихо говорит Мунбель. Мама. Сокджин задерживает дыхание. В его груди пузырится замёрзшее отчаяние. (он искал её и искал и искал и искал) — Мама? — Сыльги смогла найти её, — Мунбель слабо улыбается. Просто чтобы улыбнуться. Иллюзия поддержки. Синий цвет грусти — непроизнесенного ещё прости и прощаю. Она вглядывается в его лицо с каким-то непрошеным отчаянием и прикрывает глаза на мгновение. Что-то одинокое и сожалеющее шлифует в ней все чувства. Движения. Улыбки. — Как? — Она поступила в больницу отца Сыльги, — Мунбель поправляет сумку на плече и шмыгает носом. — Если бы не это, мы бы не нашли её. Вы и не искали, хочет рявкнуть Сокджин. А потом признаться — и я тоже последние месяцы. (он так устал) — И где она? Мунбель опускает взгляд. Дуло пистолета уверенно ковыряется в сердце. Мякоть органов. В кашу. Больно. (Сокджин боится услышать — спустя столько лет он наконец —) — Где она, Мунбель-а. Это не нетерпение. Это на вкус чистый страх. Она поднимает взгляд — она почти готова заплакать. Ее нижняя губа слегка подрагивает. Не истерика. Что-то ненастоящее. — В морге. Кофейная горечь. Сокджин смотрит на Мунбель, которая качает головой — рвано и быстро, почти истерично — и смотрит сквозь неё. Он открывает рот — и говорит оглушающей тишиной; молчание по вкусу — дешевый алкоголь из подпольного магазина — счастливые шестнадцать и кусачая весна в спину носом тыкается. — Сокджин, — шепчет Мунбель. Он хочет отступить и оступиться с обрыва, просто выдохнуть и перестать существовать — чтобы все мысли выскоблились сами по себе, до белизны вычистились все идеи и слова. Он хочет. Но Мунбель тянет его за рукав пальто — крепко и практически жестко, — и Сокджин стискивает зубы. Падает в объятья. Мунбель пахнет дорогим табаком и дешёвым алкоголем, ее слегка колотит и у нее невозможно холодные щеки. — Мне жаль, — шепчет Мунбель, — мне очень жаль, Сокджин. — Классно, — бормочет он ей куда-то в воротник. Они не разговаривали много месяцев — перебежки, молчание километрами, — но сейчас они стоят на улице — и люди оборачиваются — любопытство неоном — но Сокджину не до них. Ни до кого. В нем скручивается жженая боль — карамель сгоревшая, было сладким, а стало — горьким и черным — черным траурные ленты. И он невозможно хочет заплакать. //не может Чувства в мясо. — Нам надо съездить туда, — Мунбель гладит его по волосам — ласково и заботливо, — морские волны зимой причал так обнимают. Сокджин отстраняется. Ему больно дышать — воздух похож на углекислый газ, гложет изнутри — шторм в кофейной чашке горчит невероятно. Он не знает, что делать. (и не знает, как люди вообще что-то способны делать) /// Сокджин пишет сообщение отцу. Требует каких-то объяснений — молочно-белых, ясных, облаченных в слова и буквы — простые и понятные. ты ел сегодня? сокджин хен пожалуйста скажи что да я заметил что ты вновь не ел и все такое поговори со мной пожалуйста Сокджин пропускает эти сообщения и вновь звонит отцу. Звенит — напряжение вылизывает спину шершавым языком — язвы, железо и кровь, — и Сокджин раздражённо стучит пальцами по столу. Отклоненный вызов. Отклоненный вызов. Отклоненный вызов. Телефон абонента выключен или — Тупым пониманием простреливает грудь — детской такой недолюбленностью, неправдой — санта не существует, бога нет, твоя мать тебя бросила. — или абонент просто мудак и не желает — как обычно — говорить с вами. сокджин. рискни сейчас и мне не ответить, и я точно убью тебя. юнги хаха какие блять люди катись нахуй ок? что случилось? давай встретимся и поговорим. мы не разговаривали ??? две недели? ты даже на работе меня избегаешь с чего бы ты собрался говорит со мной сейчас я вижу, что ты не в порядке? меня беспокоит твоё состояние, сокджин. вы так заебали если честно я в порядке не надо меня трогать жду тебя в нашем месте. в четыре. не опаздывай. /// Тэхен разглядывает яблочный джем в старой банке. Он чувствует себя мерзко. В груди какой-то непонятный комок — болезнь оставляет свои следы — прошлое тоже наследило. (он видит — наблюдательность иногда приносит много боли, — что его лучшие друзья не разговаривают; люди, которые любят друг друга не разговаривают) Тэхен устало опирается локтями о стол и запускает пальцы в волосы — они грязные и ломкие. Перекраситься надо бы. Кружево старых занавесок. Чайник кипит. Пар на окнах оседает. Чонгук на парах. У Тэхена скоро просмотр. — Утро, — хрипло шепчет Чимин, выгребая себя на кухню. По частям — разбитое, пленочное — на проверку такое ломкое и ненастоящее, — хруст страниц истории. — Чимин-и, — Тэхен слабо машет ему рукой, не поворачивая головы. — Ты завтракал? — Не, только джем достал и чайник вскипятил, — Тэхен дёргает уголком губ в подобие улыбки. Неловкость одноцветием — полотно чувств, несовершенных событий. Говори то, что должен говорить — молчание непечатанными страницами — неумение складывать буквы в слова. Скалывать чувства. — Тэтэ, — мягко произносит Чимин, и его голос все ещё хриплый после сна. На улице у кого-то срабатывает сигнализация. Тэхен продолжает слабо улыбаться. Чимин в растянутой теплой кофте — когда-то домашние животные Сокджина и Намджуна разорвали её Чимину. Она пахнет чаем, дешёвым порошком и немного пиццей. — Я люблю тебя, — невнятно бормочет Чимин и обнимает Тэхена, наваливаясь на него. И все внезапно становится таким простым — элементы складываются, атомы собираются в молекулы. Тэхен перехватывает его за пояс и утыкается Чимину носом грудь. Закрывает глаза и ровно дышит. Лимонная кислота дружбы — Тэхен бы не променял ее ни на что. — Знаю, — говорит он тихо, — я тоже тебя люблю, Чимин-и. Когда в конце концов они расцепляют объятья, Тэхен улыбается гораздо расслабленнее. — Ты принял таблетки? — Ты что, моя мать? — Я точно лучше нее. — И не поспоришь. Они обмениваются кривыми улыбками и начинают завтракать. Хлеб сухой. Крошки. Тэхен облизывает пальцы — вымазаны в джеме. — Когда поедим, — Чимин поджимает губы, — я кое-что тебе расскажу. тэхен тэтэ тэээ ты выпил лекарство же да тебе только стало лучше поэтому только рискни почкой сказать что нет блять куки чилл все окей я завтракаю я не про завтрак спросил дебил таблетки да-да я выпил лекарство и даже прополоскал горло может поработаю над проектом а точно просмотр не проеби его ты самый лучший друг куки в курсе расскажи то чего я не знаю ты долбоеб? чс ты слишком много общаешься с юнги ещё бы лол я знаю его с пяти лет все не отвлекаю жду дома!! буду дома часов в пять надеюсь ты выпьешь лекарство и днём да-да вали уже Тэхен улыбается уголком губ и хмыкает. В такие мягкие — бархат дорогих одеял, тепло невероятное — моменты Тэхену мерещится скомбинированное заботы и любви. Но рано или поздно приходится проснуться. — Тэхен, — медленно говорит Чимин и отставляет кружку. Тэхен поднимает голову и блокирует телефон. — Пойдем, — Тэхен встаёт и предчувствие какой-то глупой неприятности вцепляется ему в лёгкие. Лицо Чимина стесано решительностью — не мимолётное, а с прямым направлением — и срока действия у этого нет. — Что случилось? Чимин падает на диван и улыбается — долго и расслаблено. Он этому научился так давно, что уже не вычистить. — Обещай не осуждать меня, Тэ, — тихо произносит он. Тэхен мстительно спихивает его ноги с дивана и сам усаживается на освобожденном место. Скрип. Старье невозможное. (я не осудил тебя, когда ты влюбился в человека, которого я — невозможно долго и сильно) — Ты ведь знаешь, — Тэхен пододвигается чуть ближе и запускает пальцы Чимину в волосы. Ласково гладит. — Ты мой лучший друг. Тот не улыбается. Молчит. Молчит. Молчит. — Я хочу съехаться с Тэмин-хеном опять, — говорит он четко и размерено. Ладонь Тэхена замирает. Топор. В его груди ржавый топор. Больно — перерезают жгутики чувств и вновь спаивают их воедино. И по кругу. — Что? — робко переспрашивает Тэхен. У него кружится голова: температура, Чимин, переезд — переехало новостями. — Я хочу уехать, Тэтэ. Пожить с Тэмином какое-то время. — Почему? Нет, слушай, я понимаю, ты и Куки последнее время собачитесь и не разговаривайте нормально, да, он бывает мудаком, но послушай... — Тэ, — Чимин отворачивается и смотрит на книжный шкаф. В пыли. Между страниц книг где-то там — рисунки Чонгука. Законченные. Скетчевые. Едва начатые. На огрызках бумаг, на нотах Юнги, на салфетках, на вырванных листах из тетрадей. Они оба знают об этом. Тэхен так много рисует его, боже, так много. От этого в груди все перегорает понемногу. — Я просто хочу съехать, — говорит Чимин ровно. Репетировал, наверное, перед зеркалом, думает Тэхен. Возвращает пальцы на место, запуская их в чуть жёсткие волосы Чимина. — Тэмин-хен выпустится в этом году, — говорит Тэхен тихо. — Я не понимаю. (он понимает; но — не принимает) — Ты просто хочешь сбежать, — быстро произносит Тэхен. — Ловко, но это глупо. Мы любим тебя, всё хорошо же. — Побегам я учусь у лучших, — резко говорит Чимин. Его тело заметно напрягается. Тэхен вздрагивает и моргает. Неуверенность стальным ручейком вползает ему в грудь. Он прав. — Прости, — Чимин поджимает губы и пытается улыбнуться. — Я не подумал. — Заметно, — раздражённо говорит Тэхен. — Ты, видимо, сегодня вообще предпочитаешь не думать. Тупая идея. Если ты думаешь, что Чонгук тебя отпустит, то ты ошибаешься. — А ты? Тяжесть бетонных блоков — лабиринт без стен, на которые натыкаешься. Безвыходность. Бесперспективность. — И я тем более, — не сомневаясь, говорит Тэхен. Чимин фыркает. Чимин говорит “понял”. Чимин смотрит безэмоционально. — Я выйду покурить, — сообщает Тэхен ближе к пяти вечера. Теснота собственной квартиры. Эмоции расчесаны в кровь — кровавая каша в груди. (Тэхен не курит; Тэхен сбегает) /// Это не Чонгук мудак, думает Чимин, когда за Тэхеном захлопывается дверь. Крик изнутри душит своей звучностью — в метро гудят поезда, треск и гомон людей, — и Чимин переворачивается на живот. Влага в глазах. Ему просто хочется сделать хоть что-то правильно. Не потерять — не разрушить — восстановить и сохранить. У каждого свои заповеди. Чимин касается шрама. Ты проклят. И всегда будешь. (я ким тэхен, приятно познакомиться. у тебя классные волосы, а ещё ты танцуешь и из пусана. ты мне определенно нравишься. мы будем хорошими друзьями) /// Забавное правило. Вылетевшая пробка в коридоре — темнота со скрипом вваливается в квартиру и проникает под кожу. Чтобы жить дальше, чаще всего — тяжелее всего, дольше всего, — нужно сначала простить себя за какие-то вещи — незначительные в рассказах, подсвеченные слоганом “шутка”, — но не дающие двигаться вперёд, такие огромные, неповоротные — поворотные моменты жизни, вывороченные кости наружу, — и гниющие внутри годами. Тэхен мнет в пальцах сигарету и смотрит на время. Чонгук, наверное, будет злиться. Добрый мальчик, который когда-то был пустым. Юридический, сказал он в шестнадцать. Туда, думаю. Они подарили ему новое начало — Тэхен подарил, — и Чимин подхватил эстафету. Тэхен один раз затягивается и дым отчего-то кажется кислым на языке. Он смотрит на мутное стекло неба. Дым уходит туда струйкой — и петляет между крышами. Не уследить. где ты тэ пожалуйста напиши мне где ты тебе нельзя сейчас быть на улице Тэхен улыбается и набирает знакомый номер. Гудки. Огонь от сломанной зажигалки греет и лижет коротко лицо. — Привет, — говорит Тэхен и затягивается. Дым держит во рту и выдыхает. Он, блять, ненавидит сигареты. — Я приеду к тебе, Джун? /// Юнги отписывается Хосоку и просит его не ждать. Сегодня будет долгий день. Сегодня — бархат синий; соскоблим остатки грусти и тоски и поплачем же; расплачивайся за совершенное дерьмо; снег растаял; грязь; мать надрывалась; пьяная; юнги не чувствовал ничего; лишь пустоту; — годовщина смерти человека, которого Юнги ненавидел всю свою жизнь. Он пропускает два автобуса, перечитывает кусок лекции — потрёпанная тетрадь, ручка вскрылась черными чернилами и заляпала страницу, — и только после набирается сил поехать. На кладбище он приезжает через час: пробки, проехать половину города, спальный район и хреновые дома. Юнги шагает вперёд — грязь под ботинками попадает на джинсы, — и уверенность в нем превращается в тревогу. — Что с тобой случилось? — отец не существует нигде, кроме его головы. Юнги знает это. Но его голос — реален. Звучит прямо здесь и сейчас, и эта его ухмылка — издевательство и абьюз, унизить и заставить тебя чувствовать — на пределе, до выгорания, — словно ты ничто. Юнги сглатывает. Мнет пачку сигарет в кармане. (гены никто не отменял) (ты его копия) (не стань таким, как они, пишет Юнги — шестнадцать, дневник, неровный почерк, бутылка вина на полу, — не стань таким как они) — Ты случился. Около могилы натоптано. Наверное, мать приезжала раньше. Хорошо, что они не столкнулись. Фотография отца выцвела и вымылась дождями и снегом. Юнги колотит. До тошноты — укачало в колыбели — колыбель вселенной накренилась и выбросила его в космос без возможности дышать. — Привет, отец, — шепчет Юнги и едва касается ограды. Он напоминает себе — как говорил психиатр, — что никакого топора в его груди нет, что надо дышать ровнее и концентрироваться на чем-то другом, что. — Твоё лицо все ещё меня, блять, раздражает до дрожи, — потрескавшаяся черная краска. Тупая боль. Гнетет. Погребает под собой. Юнги учится жить с этим — потому что жить так предстоит многие годы. — В прошлом году не приезжал, уж извини, мудак. Дела были. Например, не вскрыться. Ты же знаешь Сокджина, он за меня перевернет Ад вверх дном. (он уже перевернул — и теперь расплачивается, думает Юнги и от этого топор проходит глубже) — Я так, блять, рад, что ты мертв. Что ты не можешь больше открыть рот и начать нести хуйню, — Юнги выплевывает слова — хлесткие удары, влага в глазах. //недолюбленный ребенок; нам определенно есть над чем работать, Юнги-ши. Нахуй врачей. — Мать была у тебя, — Юнги зачем-то сколупывает ещё слой краски. Железо бурое под чернотой. — Ждёт, наверное, когда вы встретитесь. А вы встретитесь в ебаном Аду. Вы оба заслужили. Мне плевать, что ты считал, будто я виню других людей в своих проебах. Телефон в кармане вибрирует. Грязно. Грязью вымазаны все слова. Не живи дальше — барахтайся в прошлом. юнги ты ведь не поехал к нему? о сокджин. привет. болтаю вот. он меня все ещё раздражает. боже юнги как ты Он моргает и ошеломляюще качает головой. Пусто. И больно. Никак. заберёшь меня? да конечно никуда не уходи — Сокджин вытащил меня с того света, — тихо говорит Юнги. — Он идиот, но он мой идиот. Декабрьский день все ещё грузом на его плечах. Валится на ладони и больно кусается. В животе перекручивает. — Рискнешь протянуть к нему свои руки из могилы, потому что ты даже умереть, блять, спокойно не можешь, и я найду тебя и сломаю тебе пальцы. Юнги кривится и неосознанно сползает вниз. Пялится на фотографию безучастно. (он помнит тот момент, когда нашел труп отца в квартире. это был вторник, кажется. у юнги тогда завал в универе, а мать просила дать денег и занести какие-то продукты. юнги прошел на кухню — в кедах хлюпало, на улице дождь стеной. март, а такой пиздец, подумал юнги. он не почувствовал ничего, когда увидел тело отца — глаза непроглядным стеклом вверх, в потолок, бутылка водки — содержимое вылилось на пол, — около батареи. ликования не было. а, подумал юнги, ты умер. он потрогал его за руку, разложил продукты — в голове зияла пустота и пожирала все, — и только после вызвал скорую. он ничего не чувствовал) Улыбка отца искренняя. Ему двадцать четыре на фотографии. Наверное, когда-то он был хорошим человеком. Не мудаком. Юнги — ухмылка оскалом, смех вырванными трезвучиями из расстроенного фортепиано. Как же жаль, что он не застал своего отца не мудаком. /// Хосок смеётся и вновь наворачивается во время прыжка. Маты прогибаются — вмятины остаются. Волосы соломой в разные стороны. Кихен ворчит, что это, блять, позор факультета, универа и всей планеты. — Хорошо поработал, — Чимин забрасывает сумку на лавочку и сам приземляется рядом с Кихеном. — Твоё кривое ебало как всегда кривое. — А твоя речь как всегда хуевая, — скучающе тянет Кихен. — Я захватил тебе воду. — А мне? — кричит Хосок — противоположный конец зала, эхо от стен. Чимин устало смеётся и ерошит волосы. — А тебя пусть твой парень снабжает, — ворчит Кихен и отдает Чимину его воду. Тот хихикает вновь и делает три быстрых жадных глотка. В голове, наконец, тишина — мысли плавают в каком-то своём пространстве неощутимом. Вакуум. Классно. — У нас выпуск через два месяца, — говорит Чимин, — ты что-нибудь придумал? У меня в голове нихуя, этим обычно Тэмин-хен занимался. — Ну и пускай прикатит свои талантливые шары сюда, — ворчит Хосок. Все ещё не двигается. Его грудь понемногу перестает ходить ходуном в бешеном темпе. Хосок прикрывает глаза и шумно выдыхает — медленно, пока кислорода не остаётся. — Он выпускник, дебил, — Кихен достает третью бутылку и кидает ее точно в Хосока. Мимо. Хосок фыркает и перекатывается на бок. Холодный пластик. Этикетка отклеивается. Пузырьки воды. — Мазила, — сообщает Чимин. Как факт. — Идиот, — ровно говорит Кихен. — Я, блять, вас обоих ненавижу, — стонет Хосок, утыкаясь подбородком в мат. Жёсткий. Истерт слегка. — Я позвал вас не для того, чтобы вы членами мерились, — продолжает Хосок воинственно. Ему раздражает все это дерьмо, раздражает до дрожи. Ему нахуй не упал этот выпускной номер — Намджун тоже уже по потолку бегает, как и все, — но занимается этим дерьмом все равно Хосок. Классный концепт. — Мой все равно длиннее, — коротко роняет Кихен. — А мой толще, — Чимин допивает и закрывает бутылку. — Блять! — воет Хосок и закрывает лицо руками. Как его заебал этот универ. Он уедет в Австралию, будет изобретать колесо заново и разучивать язык аборигенов. И нахуй остальное. юнги что бывает за убийство тюрьма. помочь спрятать труп? чимин и кихен меряться членами решили я готов орать в поле десять лет от отчаяния выпускной точно. хуйня. ТЫ НЕ ПОМОГАЕШЬ слушай, сходи к ханбину и дживону. они что-нибудь придумают. может сам концепт. в танцах они неплохи, но все кончится тоже членами. с кем я блять общаюсь ты не хочешь знать лол. /// Такая тишина, что слышно, как тлеет сигарета. Сокджин смотрит на окна квартиры и старается унять — успокоить и оправдать — немое лающее бешенство. Не получается. Он открывает дверь в квартиру с размаху и скидывает сумку с плеча. Слезы — невыплаканные, несуществующие и злые, — замыливают мир. — Ты курил? — мужчина спокойно закатывает рукава. Белизна больная. — О, блять, заткнись, — Сокджин качает головой. Пальцы дрожат. Голова кружится. — Ты знал? Отец приподнимает брови. Мимика выпотрошенная. Сокджина вывернет опасными словами — обожжется и сломается — ветки давить в крошево ногами, — но он не пожалеет. — Ты бы говорил со мной осторожнее, — спокойно говорит мужчина. — Иди нахуй, — выплевывает Сокджин. — Ты знал? Ты знал, что мама умерла? (она умерла быстро и в одиночестве, сказал им врач; Мунбель всхлипнула) — А ты как думаешь? Сокджин коротко — без воздуха в лёгких оставаться — выдыхает и с размаху бьёт отца по лицу. Парабеллум бы сейчас в ладонь. Прикладом. Дуло ему в голову. Сокджина колотит от злости, от немоты чувств, от всей этой чуши. — Конечно, — Сокджин качает головой и понимает, что проглотил с истерикой слёзы. — Ты не позволил мне найти её живой. А вот мертвой — дайте, блять, две. Ты знал, что в больнице работает отец Сыльги, что они дружат с Мунбель, что она придет ко мне. Ты, блять знал. Знал же, сука. — Попридержи язык, Сокджин, — он трогает разбитую губу, — когда-то мы с тобой договорились, что ты будешь послушным сыном. Я дал тому парню врача, деньги и ты... — Ты, блять, монстр, — Сокджин потрясённо трёт лицо руками. Боль остра — ледяные иглы царапают горло, располосывают его внутренности — убийство по акции, просто вспомните, что вы ничтожество. — Посмотри в зеркало, Сокджин. Ты не лучше меня. Сокджин бьёт второй раз — без сомнений и мыслей, по инерции — словно дорваться до мечты. Мужчина сплевывает кровь и вызывает служанку. Что-то говорит ей — что-то про лёд, про вещи, про полицию — Сокджину поебать. Грани обрезали его личность. Порезали его на лоскуты. Ему нечего терять. Себя он уже потерял. Он тяжело дышит, застегивая сумку и набирая номер такси. — Рискни тронуть Тэхена или Юнги. Кого угодно из них, — тихо рычит Сокджин, пока служанка не приносит лёд, — и я, блять, прибью тебя. Ты отнял у меня все. — Себя надо винить. Ты оказался слабаком и ни на что не годным человеком. — Конечно, — Сокджин дёргает за ниточки — ниточки в губах растягивают рот в ухмылку. — Но учти. Я, блять, не шучу. — Долго ты все равно не протянешь со своим дружком, — буднично говорит мужчина, — так что ты знаешь, где ключи. Сокджин любил его так сильно, что потерял себя. Сломал себя. Закутался — и запутался в итоге, — в июньском густом мареве. Он выходит из дома — ночь вряд ли заботит его вылитая из боли сущность, это вообще мало кого заботит. Сокджин сгибается пополам — головой в колени, взглядом прямым без пауз смотрит в черный резиновый ковёр. Подсчитывает количество линий на нем. Истерика глушит в нем пятый литр вина и его нервов. Его колотит. Холодно. намджун можно я приеду что-то случилось? конечно приезжай я сделаю тебе кофе спасибо /// Сокджина хватает на два глотка из чашки и его выворачивает желчью. Голова гудит — и мысли оставляют невидимые шрамы. Он прислоняется к стене и тихо воет. С помехами — воздух — его остатки — раздирает лёгкие. Как же он устал. Сокджин зло трёт глаза — сухие, бесслезные, — и закрывает глаза. Какой он жалкий. Выгнивающий уже не по краю — края становятся трухой, вываливаются — а изнутри. Сокджин слышит стук в дверь — голос Намджуна обеспокоенный и почти напуганный. Ах, рассеянно думает Сокджин, я отказался от нас когда-то. Темнота с закрытыми глазами вся всполохами — словно маленькие планеты — апельсиново-кирпичного цвета. Он открывает глаза, чтобы подняться на ноги, улыбнуться Намджуну — с извинениями, конечно, и пойти спать. И в следующий момент теряет сознание. /// Тэхен вываливается из клуба без куртки — и его дыхание клубами уходит вверх. Он улыбается и смеётся в голос, заваливаясь на Намджуна. Тот придерживает его за плечи и хмурится. Он уже успел позвонить Чонгуку — тот начал орать прямо в трубку — раздражение, обида и волнение — и теперь остаётся ждать, когда Тэхена удастся отдать человеку — единственному, кто способен на подмену деталей в паззле, в изменении чувств и их переплавке во что-то большее. — Ты можешь идти куда угодно, — кричит Тэхен на пустой улице и его глаза горят: фитиль опустили в бензин — спичкой чиркнули и — конец. — Тэ, — Намджун позволяет ему полностью повиснуть на себе и скулить на ухо. Тэхен вот идёт нахуй. Со своими чувствами, детскими обидами и травмами. Намджун просто идёт. Ногами. Ровно так. Пишет что-то Сокджину — Сокджин тоже идёт нахуй, потому что не справляется по своему мнению, — и выплевывает мятную жвачку. Тэхен откидывает голову назад и вбирает в себя ледяной воздух — зима остаточная, хотя апрель уже, — и глаза слезятся невозможно. Он пьян слегка и очень отчаянно хочет, чтобы все закончилось. Чтобы эта весна забрала его с собой и не вернула — некому возвращать. Не к кому возвращаться. — Я так виноват, — Тэхен отталкивает от себя Намджуна. Тот хмурится. Тэхен дрожит от холода и разочарования — в себе, в поступках, во всем. У него были мечты, цели — снято, это был просто реквизит, а вы дублёр — лживый человек. Тэхен смотрит на кусок неба и говорит невнятно: — Я иногда ненавижу её, Джун. Так ненавижу. Но все бы отдал, чтобы узнать, жива ли она вообще. Незаметной и быстрой каплей воды — по щеке. Тэхен болеет изнутри черной тоской по своему будущему из другой вселенной. Оно, наверное, происходит где-то далеко — неслучившееся здесь с этой версией его, — и одето в шелк летних ночей со звёздами в венках, сплетённых с улыбками и смехом. — Тэхен, — громко зовёт его Чонгук. Тот оборачивается. Ветер треплет ему волосы и гладит кусачими касаниями спину и плечи — рубашка тонкая. Он смотрит на Чонгука ласково и больно. — Зачем ты ему позвонил? — интересуется Тэхен и зачесывает волосы ладонью назад. Голова кружится. Карусель окружающего мира. Обнажает лысые деревья и их страшные в свете фонарей тени на асфальте. — Потому что иначе ты бы дошел до своего ебаного подъезда, — грубо рубит Намджун, — счастливо помахал бы мне рукой и пошел бы дальше, стоило бы мне уйти и не видеть тебя. Тэхен шепчет ломано “какая забота” и пошатывается слегка. У него просмотр скоро. Ха. Отчисление у него скоро. Скрипит сердце — больное, уставшее от чувств. Все так нелепо вышло и обернулось во что-то непредсказуемо кипящее маслом внутри. Тэхен измазан в жидком азоте, мягком свечении отчаяния и одиночества. Он кашляет и в груди перетягивает. Чонгук кладет ему руку на спину — шепчет что-то бессмысленное. Узлы канатов мешают дышать — и глаза совершенно тупо слезятся от харкающей боли поперек груди. Узел на шее. Повеситься. — ...да... нормально.... — ... позвони если что, и я... — ...мин не... — тэхен не в первый... Тэхен закрывает глаза и не вслушивается. Надсадная — насаженная — боль обдирает в нем все. Наверное, не стоило выебываться. В такси душно и пахнет отвратительными чипсами с беконом. Радио. Новости. Чонгук на поворотах едва придерживает его за плечо. Не смотрит. — Помнишь этот день? — Тэхен стягивает бандану с головы — лоб перетянуло резинкой. Чонгук поворачивает голову — и на его сожалеющем взгляде можно вешаться вместо веревки. — Отдыхай, — мягко говорит он и пододвигается ближе. — Нам ещё полчаса ехать точно. Выспишься. — Если я буду пьяным рисовать на просмотр, я пройду. Точно говорю, что пройду. — Нахуй? — Господи, твой юмор худшее, что дал Бог этому миру. — Бога нет? — Это не вопрос. Они хихикают — и у Тэхена все заходится в неровном бите радости — коротковременной и прекрасной, — и его накрывает вина. Из-за Чимина. Из-за сестры. — Эй, — невнятно зовёт он и его пальцы тыкают Чонгуку в щеку. Тот улыбается. — Привет. — Привет, Тэ, — мягко говорит тот. И Тэхен сдается. Ему просто хочется хотя бы кусочек урвать — и вырывать их у их нелепого счастливого прошлого. Тэхен укладывает голову на плечо Чонгуку — кашель вновь дерет грудную клетку, но ему как-то наплевать. Там могут хоть лилии прорасти — ради этого момента ничего не жаль. (и ему не нужны цветы-убийцы в груди, чтобы знать о чувствах Чонгука; для этого у него уже есть мальчик, который гладит его по плечу и тяжело вздыхает) /// Мартовский вечер разламывает дневную прозрачную тишину. В окна ветром — тоскливой мелодией, зимний умирающий бит, — заглядывает. Заглядывается на вымирающие чувства. Юнги рассеянно гладит Хосока по предплечью и, не моргая, смотрит куда-то в стену. Шарканье. Полумрак. Хосок дышит ему куда-то в шею — расслабленность коротковременным летним мгновением. Юнги тихо. Невозможно, до одури тихо. От такой внутренней — переломы, перекопы, переделы, — тишины никогда не бывает ничего хорошего. — Хосок, — тихо зовёт Юнги. Тот сонно поднимает голову и моргает. У него волосы в беспорядке, глаза — красное усталости, вино, разбавленное водой в старом мутном бокале, — и слабая улыбка. — Что случилось? — Хосок все ещё едва ощутимо обнимает его — рука перекинута через Юнги, — и улыбка мягкостью чернил — невечная и оборванная. — У меня есть вопрос, — Юнги хмурится и внутренняя тишина умирает. закатное солнце; отец картинно схватился за сердце и смотрел на него; взгляды разрывом; кровотечение; кровь совсем не яркая; ничего живого не уцелеет; шестнадцать; семнадцать; убейся, блять; (сейчас ему уже даже не двадцать, но выносить себя все так же невозможно) — Почему ты не оставишь Тэен, — спрашивает Юнги прямо. И морской прибой — лето в упаковке тепла, жарко и в пальцах податливым пластилином мнется, — наполняется напряжением. Хосок отстраняется. Тепло исчезает. Юнги смотрит на него прямо и не жалеет. Хосок кривится. — Нет, Юнги, — говорит он тихо. Отворачивается. Потолок эмоций поддерживается хлипкими — промерзло, насквозь труха бессмысленная, — балками. Балки трещат. Внутрипотолочная тоска. Головой в память упираться — стена без дверей, ключи в руках — толку ноль. Хосок заворачивается в лёд. Лёд серый. Бурые разводы. Краснота крови. Дороги и срывы. — Хосок. — Не говори со мной о таком. Она моя семья, — он не смотрит на него абсолютно, он сплошное напряжение — тронь и взорвется. Брови к переносице. — Она тебя может убить, — Юнги хочет понять. (ему надо понять) (услышать) — Ты, кажется, меня не понял, — сухо роняет Хосок, — не лезь. Она моя сестра. Моя семья. Я люблю её и ни за что ее не оставлю. — Почему. — Юнги, не лезь. Я, блять, не обязан обсуждать свою семью с тобой! Вдох — разговоры без века; выписанные детали в песни; и отдых только в чьих-то руках; копчёная рыба; вымазанные в муке вишнёвые волосы; причал — и вода зеленоватая; смех перезвонами пустоты; именаименаимена; — выдох. Юнги окутывает злость — одеяльная, густая, невозможная. — Какого хуя ты меня не слушаешь? Хосок оборачивается резко. У него что-то невозможное на лице — обида и бешенство, предупреждающими лентами "нельзя" перечеркнуто — переезд запрещен, красный свет. Юнги с размаху — проебывается. — Не слушаю? — Хосок издает смешок. — А какого хера я должен? Не лезь в мою жизнь, Юнги. Не лезь к моей семье. Не говори мне, что делать и как. — Тогда объясни, почему ты так цепляешься за нее? — Юнги разводит руки в стороны. Просит. — Она моя семья. — Она сказала тебе умереть! Тишина расправляет складки в покрывале разорванных разговоров — краснота глаз — рыдания удушением — и наступает им на горло. — Почему ты не можешь держаться от нее подальше? — устало спрашивает Юнги. Хосок фыркает — сломано, больно. — Тебя это не касается. — Я думал, что мы можем всем делиться? — Тогда расскажи мне, что случилось в том декабре? — Хосок повышает голос. Плотина слов — звёздное и холодное рассыпано на его щеках, — рвется. Юнги кажется, что из него выкачали воздух. Весна мягким грифелем рисует прошедшее — и произошедшее. — Что случилось тогда, а? Почему Сокджин опекает тебя так, словно помешан? Почему у кого-нибудь точно есть ключ от твоей квартиры? Твои таблетки — зачем они? Где твой отец? Что случилось тогда? И... — Заткнись, блять. И не говори об этом. Хосок ломает — ломается — губы в ухмылке. Брошенные щенки оскаливаются и становятся бешеными псами. Юнги прикрывает глаза. — Не лезь, куда не просят, — грубо рубит он. — Кем ты, блять, себя возомнил? Хосок расслабленно улыбается — и эта улыбка лживая и прокуренная нелюбимым. — Вот и ты, — говорит он четко, — не лезь. Моя жизнь никак тебя не касается, Мин Юнги. Когда за Хосоком захлопывается дверь, Юнги выдыхает. Тяжесть бетонного потолка рушится на его плечи разом. Он откидывается на кровать и смотрит на гуляющие тени — желтовато-грязное, фары машин, — по потолку. Его тоска и боль гуляют в его груди так же. Топор проворачивается так сильно — грудину напополам, — что Юнги кривится. (ему говорили, что от смерти нельзя сбежать — она постучится и все окна будут на замках — и все двери распахнутся; но когда он был готов — и остатки его выдержки рассыпались по полу, и вся его жизнь — маленькая, умирающая, — захлебнулась воздухом и дымом, — смерть оступилась; юнги не хотел бежать от неё — только к ней; он так невозможно устал; за закрытыми глазами ему чудилась дача — вся в прозрачной зелени, размазанный мелок — дождь стеной прошел, — на кирпичных стенах, пруд с вечно зелёной водой; а потом смерть отпустила его — юнги сделал вдох; и открыл глаза)