Солнце и Луна ушли... будет ли рассвет?

      В комнатах пусто, в комнатах тихо и стыло. Что с того, что горит огонь в камине? Душу это греет слабо. Если по правде, совсем не греет...       Уголки губ саднят напоминанием, и Дис, забывшись, вновь и вновь тянется к ним, касаясь кончиками пальцев. Вот оно как... вот она, тяжесть королевской длани...       А она забылась.       Правда — она ничто.       Глаза пусто смотрят перед собой. В душе нет ничего. Даже горечи. Ничего. И обиды тоже нет. Полное равнодушие.       Она сидит у камина в глубоком кресле, совсем одна в своих комнатах, и кроме пламени, что пляшет в камине, лишь свет одной масляной лампы на маленьком столике разгоняет темноту по углам, что зловещими тенями давят от стен покоев.       Мрак безысходности сковал все вокруг.       Но до Дис этот холод не добирается. Пальцы ее бездумно гладят, бережно расправляя-оглаживая, ткань рубахи на ее коленях. Глубокого синего — родового, — цвета. Мужская рубаха. Недошитая. Младшему предназначенная...       Старшему она рубахи иного цвета справляла. Светлой охры, теплого ореха, под золото — то его были цвета.       Его рубаху она дошила, младшему не успела... а теперь рука не подымается. Зачем? Она ему теперь ни к чему.       Да и сама Дис... к чему ее жизнь? Ради чего жить? Ради того, чтобы каждый миг вспоминать, свое сердце терзать? Как же несправедлива ее жизнь к смерти ее мальчиков! Молодые, полные сил, им бы жить и гореть страстями, жизнью! Хотя конечно, конечно, они бы помешали.       Даину бы помешали.       Особенно Фили. Ее сын всегда привлекал взоры. С самого детства на него смотрели, забывая, кем был его отец. Правнук Трора, внук Трайна... вот о чем помнили и это всегда раздражало Даина, что сдерживал себя при Торине. А Торин... ему было все равно. О детях он не думал, не собирался и озаботится оными. Все мысли и стремления были подчинены возвращению Эребора и возрождению былой славы его народа. Его собственное будущее, будущее племянников его не интересовало.       Дис сомневалась, что он смог бы даже внятно представить себе жизнь после возращения Эребора. Он всегда уклонялся от ее вопроса — а что потом, Торин?       — Я стану королем.       — И что дальше?       — Об этом рано говорить, — был ответ. — Вначале надо вернуть Аркенстоун.       Для него будто сама жизнь ограничивалась лишь Аркенстоуном и Эребором. И она знала, что однажды это погубит его. Но то, что он утянет за собой в Чертоги ее сыновей! Как она могла бы представить себе подобное?       Дис смотрит на рубаху, оглаживает кончиками пальцев вязь вышитого узора на горловине, на рукавах, и душу царапает криво вышитый знак на правом рукаве. Узор не закончен и немного крив. Ткань собрана... исправить надобно бы...       Дис колеблется, но внутри все тянет неправильность и сдавшись, она, с усилием отгоняя мысли о нужности этого, достает иглу и нитки. Осторожно распустить узор, поддеть нитки, вытянуть... а после заново проложить стежки. И новый узор, привычно глазу, ложится на ткань.       Время скоротечно проносится мимо, и вот работа окончена. Дис непонятно для чего, повинуясь порыву, подшивает рукава и... рубаха готова.       Только кто же ее наденет?       Дис аккуратно-медленно складывает ее, встает и подходит к сундуку. Тяжелая крышка откинута, и Дис застывает, как-то обреченно смотря на содержимое сундука. Сложенные конвертики рубашек... самого разного цвета. Было время, когда каждый год она шила погибшему мужу праздничную рубаху... потом себя пересилила, перестала. Да и мальчики подросли... да и Торин, что не заботился о своих вещах... им шить стала. А эти... две дюжины рубашек, уж поблекшие от времени, обветшалые, так и лежали в этом сундуке. И поверх них уже лежит рубаха Фили. Дис не в силах уложить рядом и синюю... чтобы и она, вместе с рубахой старшего, поблекла цветом с годами...       А разбитые, саднящие губы горят соленым...       Нет, эта в гроб-сундук не ляжет.

*** *** *** *** *** *** ***

      — Видеть его не могу!! Уйди, слышишь?! Уйди!!!       Её начинает чуть ли не трясти, и она так дико смотрит на ребенка, которого только что с силой оттолкнула от себя, что Бофур — от греха, — подхватывает мальчика, готового от воплей и испуга разревется, на руки.       — Да что ты!...       — Убирайся!! — жена Бомбура срывается на визг, и Бофур не выдерживает:       — Дура! — взрывается он, и, громко хлопнув дверью, вылетел из дома брата.       Видят Предки, он все, что мог, сделал. Он пытался достучаться до сердца Виеры, заставить ее вспомнить, что она мать Утера... но все было бесполезно.       Беда, как есть беда, и кого винить? Трое детей Виеры — в неё и в мужа родились рыжими, щекастыми, здоровыми и как на подбор славными девчурками. А долгожданный мальчик, Утер, родился угольком... в дядьку. В него, в Бофура. Вот такая насмешка судьбы...       И в первые мгновения после его рождения, повитуха, изумленно качая головой сказала:       — Ишь, чернявый какой... дочки Огнем поцелованные, а этот... иль вы решили... а дело не моё! Да только при муже с другим в постель да детей рожать!       Бофура ясное дело рядом тогда не было, да брат потом сам все рассказал. И слова повитухи, и как Виера взвыла от ее слов. Понятное дело от чего... когда тебя безвинно в таком обвиняют! А поди, докажи обратное!       — Бомбур, да ты что?! — ошалело спросил тогда Бофур, в ответ на слова и обиженный взор. — Да я бы не вжизнь!! Да я её терпеть не могу!!       И это было правдой. Как и то, что и Бофур Виере не нравился. Да и слабо то сказано, Виера его в открытую едва ли терпела. И Бомбур это знал, не слепым же был. И брату, и жене, поверил почти сразу.       Поверить-то поверил, а осадок остался. Будто что-то порушилось меж ними. Братья перестали быть... близкими. Но хуже было то, что увидав младенца гномки вокруг зашептали, засплетничали... что, дескать, Виера по уговору собственного мужа легла с его братом, чтобы родить ему наследника. Что, мол, Бофур-то тот еще по несуразности гном, что мало кто на него посмотрит, а уж замуж никто не пойдет! Но каким бы то он ни был, а кровь по старшим передается, вот брат ему жену и уступил...       Конечно, за спиной-то шептались, а осуждение и презрение в глазах всех так и светилось. Благо хоть те, кто в отряде был, в такое не поверили. Но это не меняло того, что слух по всему Эребору прошел. А все языки не заткнешь, всем не объяснишь и не докажешь.       Беда, что Утер чернявым родился... а мать его за несколько дней возненавидела. И понять можно почему, а все одно... ну мать же она ему!       Да что делать... выхода не было. Пришлось Бофуру забрать мальчонку. И ему, взрослому мужику-гному, ничего не оставалось, как выкармливать младенца с рожка-поилки да пеленки стирать. Виданное ли дело при живой-то матери?!       — Знаешь, — как-то сказал Бомбур, — а может, так сам Махал распорядился? Ну, все же в меня да в жену, а этот... под тебя сделан.       — Ты что... тоже от него отказываешься? — обомлел Бофур.       Бомбур вздохнул, отводя взор от колыбели.       — Бывают же... подмёныши.       И вот тогда-то меж ними окончательно встало что-то, разрушив ту связь, что существует меж братьями. Пусть Бофур и пытался, оправившись от таких слов брата, что-то поправить меж ними...       ... Бофур шел по коридорам, держа на руках племянника-сына, и по-правде толком никого не видел, каким-то чудом не врезаясь в проходящих мимо. Ноги сами несли в привычную сторону... а в какую привычную Бофур осознал лишь когда впереди показалась лестница ведущая в нижний ярус, к усыпальнице Торина и мальчишек. Бофур споткнулся и остановился. Встряхнул головой, отгоняя муть после встречи с Виерой, и развернулся...       И ошарашенно замер.       Перед ним стояла принцесса...