***
Зейн не понимает, почему вставать в ещё более вымученном состоянии, чем до сна, удивляет его каждым утром. Сон давно уже стал не сном, а словно отключкой после жестокого избиения: ты встаёшь с раскалывающейся головой, а по крови будто бы пустили сталь — настолько тяжело двигаться. Отец говорил, что заведено спать ночью именно потому, что в тёмное время суток тело получает больше каких-то веществ, нужных для отдыха, и Зейн не особо этому верил: сон есть сон, в конце концов. Но его режим сбит, словно у пятнадцатилетнего подростка летом, вот только ему не пятнадцать, и «лето» не может длиться два года. Два года назад Зейн был Клариссой Старлинг, и не только потому, что готовился вступить в ряды отважных вершителей правосудия. Он был полон энтузиазма и решительности, вставал за пятнадцать минут до рассвета, когда небо рвотного цвета старческой кожи, надевал серый свитер и шорты, пытаясь не думать о Джоди Фостер, и бежал, вдыхая вечно влажный воздух — кедр и кора, вот что он помнит ярче всего — и игнорируя холод, останавливавший кровь в тощих голых ногах. Из-за тощих ног его почти послали. Но это было единственное, к чему можно придраться в Зейне Малике. На всё ещё тощих ногах он идёт на кухню, терпеливо ждёт, пока вскипятится вода в чайнике, избавляясь от мерзких остатков сна. Давным-давно, он сидел на стуле и сладко досыпал, хватаясь за умиротворение и надёжность остывающей в соседней комнате постели. А теперь это мерзкие остатки. Зейн наливает в кружку воду, ждёт три минуты, пока вода не окрасится в красно-коричневый, дует пару раз и пьёт. Ждёт, пока ему захочется есть, потому что только из-за чая приходится доставать сковороду, разбивать пару яиц и кидать туда тёртый полу твёрдый сыр. Давным-давно он выкуривал сигарету, проглотив стакан воды, и ходил спокойно хоть до вечера, стреляя у друзей и сестры и отпивая из бутылки большими глотками. Юность. Шесть часов вечера, и все дороги полностью забиты играющими в Кэнди Краш отцами, орущими вслед юнцам на мотоцикле заебавшимися несчастными, которые либо едут к жёнам, либо к любовницам; набирающими в телефоне указания женщинами в красных Пежо, их подчинёнными в белых мятых рубашках, воротники которых пропитались запахами дешёвых Нескафе и духами коллег. И посреди всего этого откровенно жалкого зрелища — Зейн, который клянётся себе больше не выезжать в этот ад к шести, а просто садиться в грёбаное метро. Он проводит по растущей щетине ладонью и смотрит в небо, на которым персиковым расцветают облака, само же необъятное полотно переходит от мягкого молочного лимонного — там, где светится солнце, к живому синему прямо напротив, его величие не могут сломить даже шпили домов и грубые провода. Не поймать лучше момента, чтобы выйти из дома, в котором ты не знаешь ни единой души, и направиться в собачий парк, он за парой кварталов, чтобы сесть на лавку у прудика, с которой открывается лучший вид на весь огрызок зелени в монотонной серости городской тюрьмы: шестидесятилетние беловолосые женщины в пастельных бриджах и панамках беседуют о таблетках, совершая вечернюю прогулку быстрым шагом, его им сохраняют золотистые красавцы-ретриверы; детишки двенадцати лет в шортах и кепках с очаровательными биглями; добропорядочные любители стейков и болотного цвета курток с доберманами на крепких поводках; почтенные леди с изящными деревянными тростями ведут не менее почтенных пуделей; сенбернары добродушно ухают усталым, но счастливым хозяевам-рабам кризиса среднего возраста; громкие джек-расселы с миниатюрными женщинами в спортивной одежде; и редкие гости — хаски с мудрыми спокойными мордами, бок о бок ходящие с тощими шестнадцатилетними подростками. И каждой фигуре в этой картине Зейн будет безумно завидовать, поэтому он купит стаканчик кукурузы у обкуренного паренька неподалёку, вздохнёт…и сядет обратно, направившись домой лишь через два часа. Но, увы, не сегодня. Может быть, завтра, потому что, слава богу, два дня работы — два дня отдыха. Может быть, завтра Зейн придёт домой, весь облапанный собаками, поставит вариться макароны и убьёт весь вечер на ревью к Охотникам за привидениями. Может быть, у него слипнутся макароны и придётся заказать пиццу. Может, он позволит макаронам слипнуться, чтобы заказать пиццу. Может быть. Загорается зелёный свет.***
— Это нездорово, Томлинсон. Взгляд, которым Луи отсекает кончик носа Бэйдлоу, шрамированного белым тонким достоянием, тоньше и убийственнее грёбаных японских сюрикенов, но не силы спокойствия, с которой кивает мужчина: — Да, сэр. — Мистер Томлинсон, — откашливается их генерал, втягивая воздух в узкие красные ноздри, — вы безупречно справляетесь со своей работой, — ложь, — но не стоит давать волю воображению и предаваться в максимализм. Вы сами видели мальчика. Серийный убийца? Луи снова кивает, его лицо всё состоит из одних стальных секущих лезвий. — Малик. С ребёнком сейчас Эдсон. Проверьте, что там у них, ознакомьтесь с отчётом. Томлинсон, на сегодня свободны.***
— Гарри Эдвард Стайлс, семнадцать, объявлен пропавшим четыре дня назад, пригород Ливерпуля. Родители думали, он у сестры в Манчестере, но она тоже ничего не знала. Подали заявление спустя две ночи, потому что у него нет друзей и это не тинейджерский протест. Сейчас оформляют согласие на то, чтобы мальчик остался тут из соображений физической и моральной безопасности. Эбигейл, психиатр, поднимает на Зейна глаза. — Зи, у него волосы поседели. Он не говорит во-об-ще. Смотрит на меня такими глазами, будто я Вилли, а не повязки сменить хочу. И Луи. Он думает, сам знаешь, господи, — он трясёт головою, убирая чёлку с лица. — Просто потому, что мальчик не мёртв. Он пошёл говорить с таксистом, который звонил из-за шума в постройке, — у неё обкусанные пальцы, кровь обводит ногти указательного пальца. — Псих. — А Эдсон? — Эдсон убедил ребёнка не заставлять меня чувствовать себя монстром, он волшебник. Хотел остаться тут до того, как он уснёт, но всю ночь вот тут, — она показывает на гадкого мятного цвета стены длинного коридора, увешанные советами для чистки зубов и от бессонницы, и поднимает тонкие брови, — нет, сэр. Она переступает с ноги на другую ногу и откидывает с плеча полу сальные пряди. — Насчёт трупа… — осекается. У Эби стальные яйца, которые она прячет под аномальным для этого места человечием, из тех, кто будет рассказывать о гибели Вашей матери, гладя по спине и позволяя оставить на своих коленках тёмные мокрые пятна. И Вам, к слову, будет легче. — Ничего нового. Ножевые, сломана ключица, пропала три дня назад. Выращивала орхидеи, — женщина разбито смотрит в пол, качая головою. — Отец госпитализирован пару часов назад. — Сердце? Кивает. — Вилли мог убить ребёнка, а не просто поцарапать, — Зейн морщится от идиотской клички. — Он либо передал послание, либо играется, потому что двадцать с лишним тел, наверное, — это уже скучно. Дверь за спиною Эбигейл распахивается, выходит молодая медсестра с подносом еды. Зейн сразу узнаёт веганские сэндвичи из Прайма — у них самая быстрая доставка, а единственная обычная еда тут — это дерьмовый растворимый кофе; сэндвичи, которые наспех заворачивают себе на завтрак, пропадают ещё по дороге. Эби разворачивается и придерживает одной рукою дверь. Зейн не видит ничего, кроме отвратительного болезненно-абрикосового цвета стен. — Он же не останется тут? С этой обстановкой… Слова вырываются из него до того, как женщина шикает и закатывает глаза. Она снова поворачивается на мальчика, наверное, пока Малик тупо смотрит в потолок. Ему не хочется смотреть на мальчика. Он не знает почему, понятия не имеет, но так и не берёт себя в руки.***
Проснись. Протри глаза, почисть зубы. Пересеки весь город со вкусом зубной пасты на языке или проводя языком по зубам, пытаясь вытащить остатки завтрака, если получилось это проглотить. Войди в эту крепость с безразличными жестокими лампами. Кивай, получая всё новую и новую информацию. Делай заметки в голове. Дыши. Выходи на заднюю лестницу, нахуй лёгкие — затуши подошвами два бычка. Работай с такими же, как ты, людьми, считывая с их лиц твою повседневность. Выходи на улицу. Лёгкие — к чорту. Дальше дорога, дом, душ, бутылки воды, онемевшие зубы, фрукты. Тушёные овощи. Заметки, оставленные на тумбе в прихожей — на стол. Ненавидящий вымученный взгляд на этот стол. Кровать. Спи. Пробежки по двенадцати гудящим кварталам по мере возможности. Общество пахнущего печеньем, которое пекут владельцы и продают за фунт двадцать пять — грабёж — у прилавка, книжного магазинчика за поворотом к шоссе — опять же, если получится (хруст новых бумажных переплётов в тихой гостиной как бонус). Если есть время — собачий парк. Долгие беседы с отцом: дискуссии о Толстом и власти. Может быть, это не жизнь. Но реальность.***
Ребёнка отвезли в реабилитационный центр, где едва ли есть кто-то с диагнозом «я четыре дня пробыл с серийным убийцей, чтобы потом мне напоминали об этом тринадцать часов из двадцати четырёх», но там уютно: хлопковое постельное бельё, небольшие комнаты с тёплыми бумажными обоями, огромной библиотекой и сбалансированным питанием. Его родители сказали, не ждите, чтобы он завёл друзей. Эбигейл советует подождать, чтобы он расслабился. Луи белеет от одного упоминания о нём. Зейн хочет поговорить с ним, но это кажется неправильной идеей. — Малик, — полковник рявкает, когда Зейн рассматривает полароиды семнадцатой жертвы: она больше всего схожа с последней. — Сэр? Мужчина закрывает дверь в комнату и прокашливается. — Я знаю, это не твоя обязанность, но парни говорят, что ты сечёшь с людьми. — Простите? — Я хочу, чтобы ты поговорил с мальчишкой. Там говорят, он чуть успокаивается, когда видит Эдсона, но ты умеешь сказать так, чтобы хотелось ответить. Зейн кивает и проглатывает слюну. — Сделаешь? — Попробую, сэр. Он сжимает губы и склоняется над снимками. — Сукин сын, — он качает головою, переведя взгляд на приближенные снимки ран. — Даже не дрожит, ты посмотри. «У него хороший удар», хочется сказать Зейну, но это не то, что надо было бы произнести. Абсолютно нет. Он кивает и смотрит в раствор, где проявляются всё новые и новые снимки.***
*** Зейн заходит в здание, и единственное, что приходит ему в голову при виде небольшого полного воздуха и света холла — мило. Женщина у стойки спрашивает, как его зовут, просит предоставить удостоверение, говорит, второй этаж, вам нужен доктор Шиэлдс. На полах ковёр неброского красноватого цвета, а коридоры все увешаны копиями самых известных картин: Шиле, Уотерхаус, Ван Гог, Тициан, Репин, Вермеер — в тонких деревянных рамах. Редкие двери и окна, выходящие на хвойный тёмный лес под светлеющим небом, по которому необъяснимо быстро и словно целеустремленно плывут облака. Сосны кажутся упирающимися в самые тяжёлые пятна, они безразлично устремляются ввысь на тонких светлых стволах всего в паре метрах от оконных рам. Пахнет тут детской одеждой и чем-то сладким, словно в магазинчике с лакричными палочками и тянучками на развес. Зейн проходит к лифту и не понимает, почему не поднялся по лестнице, придерживает дверь благодарно кивнувшему ему пареньку с книгами под мышкой и серой гигантской толстовке. В голову Малика поздно приходит спросить о докторе, но женщина со стопкой пледов — в августе? — улыбается ему и спрашивает, заблудился ли. Зейна проводят в небольшой кабинет, который не выглядит как кабинет кого-то по имени доктор Шиэлдс. — У вас тут уютно, — говорит Зейн. — Спасибо, — она улыбается, заправляя выпрямленные рыжеватые волосы за ухо. Ей около тридцати пяти. Она флиртует. — Этот шкаф из… — Я про всё в принципе, — прерывает её Зейн. — Я думал, тут подходящее место, чтобы свихнуться. Славный шкаф. Он набит больше достижениями и странными слегка пугающими статуэтками, которые можно купить в любой лавке Шордича, чем книгами. На большом столе кипа папок и бумаг, на белую рубашку женщины ложится голубоватый свет от экрана компьютера, рядом с которым по неясным причинам находится глобус. Зейн никогда не был в подобных местах. Все люди, с которыми он обычно работает, мертвы или до смерти злы. Или за решёткой. До Вилли…иногда ему действительно…чёрт подери. До этого человека — до Вилли/Гренуя -Зейн не кружился на месте, пытаясь успокоиться, но главное — Луи не был таким. Он снова думает о Томлинсоне, но ничего не может поделать с этим. Примерно пол года назад были вызовы на людные площади, где женщины с потерянным — без него — рассудком кричали, сжимая руке калаш, взятый из-под дивана сына. Пол года назад Зейн и Луи отправлялись в квартиры западных кварталов, чтобы увидеть растерзанных японских рабовладельцев и потом неделю провести на то, чтобы найти в Токио или Сеуле их убийц, вернувшихся домой. Пол года назад дилеры картин в музеях лгали им о пропажах, попадаясь на самой лёгкой несуразице. Пол года назад они патрулировали улицы, если не было дела, смотрели на бегущих людей с их собаками, детьми, телефонами, пол года назад их двоих не освобождали от патруля, как главного и его помощника по делу садовника. Пол года назад не было безмолвных ягнят, фотографии которых выстроены на стене кабинета Луи, не было их печальных восковых лиц под пристальным взглядом голубых глаз. Не было того воспалённого взгляда. Была живая насмешка, стальная насмешка, восхищавшая Зейна. Может быть, Луи попался именно на насмешке. Может быть, дело о двух дюжинах серийных убийств было бы проще взять под контроль именно усмешкой — «ты че такой серьёзный?». Дела о девочках-подростках, убивающих своих бабушек под последними минутами действия кокса, не так важны, как дела о мёртвых девочках-подростках. Безмолвно убитых девочках-подростках. Что ж. Может, и так. Может, и серьёзнее. Но Луи Томлинсон с той самой насмешкой на губах был выбран, чтобы с тем же самым оскалом остановить это безумие. Может быть, это не его тип безумий. Может быть, это безумие поглотило его самого. — От него как раз вышел мистер Томлинсон, и вы сможете спокойно поговорить с Гарри прямо сейчас, — натягивая на лицо, по которому густо и ровно распределён тональный крем, говорит женщина. Зейн не позволяет себе нахмуриться. — Чем связано то, что я смогу спокойно поговорить с Гарри и уход мистера Томлинсона? — Вас никто не потревожит. — Ах да. Ну конечно. Малик разворачивается и выходит из комнаты, сразу чувствуя, как становится легче дышать. Он и не осознавал, что в комнате так настойчиво и безвкусно пахло женскими духами.***
— Ты что-то узнал? — вместо приветствия говорит Малик, прижимая телефон к уху плечом и разворачивая пальцами новую пачку сигарет. — Осторожнее, — его будто бы режут только что купленной бритвой в ответ. Действительно. Что бы не представлял из себя Томлинсон, он по-прежнему выше Зейна. Он по-прежнему король. — Просто не думал, что ты у него бывал. Мало ли, тебе сказали не пугать его ещё больше. Тишина не лучше голоса. Кажется, что слышно, как сжимаются в кулаках ладони Луи, а костяшки слишком осязаемо белеют. — Меньше думай, Малик. Зейн молчит, уткнувшись взглядом в руль. Он сбрасывает первым.***
Квартира Луи встречает его тем же цинковым молчанием.