***
— Одевайся. Усталый, но от того не менее твёрдый голос Луи будит не хуже солнца, абстрагированного от комнаты толстыми шторами. — И зачем? — в трубку выдыхает Зейн, потирая пальцами правый глаз и ища ухом холодную сторону подушки. — Я жду тебя внизу, одевайся, — после минуты молчания говорит Луи и снова молчит, пока Малик не скидывает. Почистив зубы, он уже не думая кладёт в рот сигарету, проходя по квартире с мокрой от стекающих с волос капель воды шеей. Его квартира никогда не кажется тихой, почему-то. Из-за вечно открытой форточки на кухне, из которой в пространство проникают шум и гомон, несмотря на то, что Зейн живёт на двадцать шестом этаже, наверное. Но иногда дело бывает в самой мебели, в окраске тонкого ковра и узоров древесины на шкафах и тумбах; в отбитых кусочках на краях тарелок, царапин на кожаной обивке дивана, прожжённой окурком подушке и пыли на стекле, за которым в неровные ряды разложены книги, комиксы, шкатулки. Шлепки пальцев по паркету кажутся мягче, а собственное дыхание не будто бы громче положенного. Зейн уверен, они поедут в место, связанное с расследованием, так что это будет долго. Он кладёт в карман джинс ключи и телефон и не берёт куртки, потому что в это время жарко даже в футболке. Его волосы ещё не высохли, но Зейн уже докурил сигарету, так что смысла оставаться в доме он более не видит.***
— Открой окно, от тебя пахнет, — просит Луи, когда Зейн садится в машину. И слава богу, потому что никакой музыки, никакого разговора с Томлинсоном не светит. Этот террорист думает только о своей ебаной принцессе, не видя ничего остального, и единственное, что от него можно услышать, — «я думаю, он…», «касательно него…», «проведя некоторые исследования, я выяснил, что он…». Зейн вообще не понимает, почему позволяет Луи тащить себя за собою. Смотреть на то, как снова и снова он обламывается, сжимая до жёлто-белого тонкие губы и застекляя глаза, — не лучшее из зрелищ. И то, что Зейн знает, что ни под каким предлогом не выданное «ты мне нужен» удерживает его подле этого погрязшего в грязи и крови человеке, не мешает ему снова и снова повторяться вопросом: зачем? — Погоди, — Зейн моргает, уже готовясь закатить глаза. — Мы едем к ребёнку? — Ты против? — Зачем? — Не отвечай вопросом на вопрос. — Ответь на мой. Луи поджимает губы, его ноздри расширяются. — Мне нужно с ним поговорить. — Я тут причём? Скажи. — Ты способствуешь прогрессу в социализации ребёнка.***
Когда Зейн заходит в комнату, мальчик сидит на постели и выглядит так, будто его огрели брёвнами по щекам, а Луи выглядит как дровосек. Гарри переводит испуганный взгляд на вошедшего, тем не менее сохраняя гордо вскинутый подбородок и поджатые губы, в то время как Луи уже разворачивается и выходит из комнаты, обойдя Малика. Зейн пару секунд не прерывает глазного контакта с ребёнком, то потом идёт за Луи, осторожно прикрывая дверь. — И куда ты идёшь? Томлинсон останавливается. — Тебе вообще не стоило ехать, — говорит Зейн, чувствуя, как по позвоночнику проходит дрожь. Луи снова поворачивается и делает шаг к Зейну, вставая так, чтобы их лица находились в восьми сантиметрах друг от друга. Волосы, которые Томлинсон не желает стричь, как и Зейн, отточенными движениями положены на право, открывая большой тяжёлый лоб, нависающий над кажущимися тонкими голубыми глазами. Его брови-полумесяцы расположены высоко над ними, аккуратные и ровные. Далеко от маленького тупого носа тонкие губы, выразительные и чаще всего очерченные щетиной, как и широкий подбородок. Зейн чувствует, как лицо обвивается тёплым дыханием Луи, пока тот вынимает из кармана джинсов Малика пачку сигарет, не отводя взгляда с карих уставших глаз. — Я был бы очень рад, если бы у тебя получилось узнать у него хоть что-нибудь, касающееся его пребывания с Вилли. Он уходит так же спокойно и жёстко, как и говорил секунду назад, как резали его скулы вместе со со взглядом и кончиками зубов за сухими губами.***
Зейн садится на стул, аккуратно переложив пару вещей на всё ещё пустующий стол. Под ним валяются носки, как и у ножек кровати на полу, и теперь видно, что стены молочно-лиловые, потому что шторы теперь не закрывают стёкла: из них в данную минуту на каждую поверхность проецируется холодный голубой сумрак. Ни один не говорит: этому просто нечего, другой ещё сидит оторопело, скрестив ноги и руки. Но, когда Зейн наконец чуть кашляет, чтобы начать что-то нести, мальчик сжимает кулаки и произносит, не сводя взгляда с ковра: — Мне нечего Вам рассказать, и это не зависит от того, кто ко мне придёт. Зейн чувствует, как напряжение в воздухе постепенно, словно с каждым вздохом, распускается, рассеивается, и кивает, вставая со своего места. Он идёт к подоконнику, ветер из открытого открыв колышет жилистые листья лимонного дерева, к сожалению, не цветущего: в тёмной жилистой листве виднеются поспевающие салатовые плоды. — Я… — мальчик сзади прокашливается, и Зейн не может снова не заметить нетипичную для его возраста и внешнего вида глубину голоса. Он горьковато-сладкий, один из таких, по которым, зажмурившись, можно провести пальцами и почувствовать: шершавый, как кора, но также обтянутая бархатом. — Я не знаю, как ухаживать за лавандой. Она засыхает, что бы я ни делал. В последующие двадцать минут Зейн объясняет, что если льёшь, но она всё равно сохнет, то проблема чисто противоположного характера. Нужно пересадить её в более рыхлую, не глинистую почву и следить за тем, чтобы вода в поддоне не застаивалась, не то корни сгниют. Гарри слушает внимательно, но не говорит более ни слова, на прощание просто кивнув, так и не встав с кровати и не поменяв положения.***
Обратно Зейн и Луи едят спустя едва ли час. На рассказ Зейна Томлинсон сказал, что из-за морфия так и должно быть, и, когда Зейн разозлённо спросил, в чём тогда проблема Луи и какого чёрта он докапывается до мальчика, тот ответил одним лишь «Не кричи на меня», хотя это не был столь крик, сколь усталое, но от это не менее ядовитое утверждение. Но, несмотря на это происшествие, Луи не остановился у дома Зейна. Машина съезжает в большую тёмную парковку под домом Луи, где лифты словно ультрафиолетовые и блядски медленные, и Зейн молчит. Они выходят из машины, как делали это сотни раз, ждут лифт, поднимаются, заходят в жаркую тёмную квартиру, как делали это также сотни раз; Зейн молчит, когда Луи снимает ботинки у двери и проходит в комнату, стягивая с плеч футболку, его невысокая фигура исчезает в спальне, но потом появляется снова, уже полностью без одежды, отправляясь в ванную. Как и сотни раз до этого, на лице Луи ни смещения, ни улыбки, ни единой эмоции, и Зейн ровно так же следует за ним, кинув футболку у двери, а джинсы и боксёры на пол ванной. Луи и Зейн изучили тела друг друга, не позволяя помешаться рассудку. Душевая кабинка сразу наполняется запахом мокрых волос, мокрых тел, и, как и обычно, вода не становится чем-то чистым и успокаивающим. Вода — это липкое удушающее существо, своим шумом перекрывающее мысли, делающее пространство еще меньше. Зейн чувствует грудью тёплую мокрую спину Луи, он чувствует, как двигаются его мышцы и кости, видит, как темнеют намокающие волосы, а пряди липнут к шее. К его запаху — запаху Томлинсона — прибавляется запах масла для тела, вроде бы миндального. Оно не чувствуется на пальцах, но тёплое, если размазать его по телу, как и любое масло, и Зейн смазывает сначала проход Луи, оперевшегося локтем на мокрый чёрный кафель и пальцами другой руки проводящего по члену, потом себя; опускает масляные ладони на широкие бёдра Луи, такой изящной и стройной линией переходящие в узкую талию. Он входит медленно, уткнувшись лбом в напряжённое плечо, струи воды текут по спине, по ногам, шум их перекрывает собственное дыхание Зейна, но не тяжёлые вдохи Луи, прогибающегося одним лишь позвоночником, не двигая всё тело навстречу Зейну. Его ладони скользят по мокрым бёдрам, впиваются в тазовые кости, а мозг затуманен льющейся водою, жаром их тел, и Зейн чувствует себя грязным, в том безобразном странном смысле, быстрее и быстрее двигая бёдрами; влажные шлепки и сухой стон Луи, когда тот убирает руку со стены и начинает дрочить себе в сбитом ритме, не попадающем в движения их тел, напряжённых и разгорячённых, но в то же время необъяснимо теряющих тяжести всего прошедшего дня. Словно всё кровавое, неясное и жестокое стекает по лодыжкам и смешивается со струями убегающей воды, с каждым толчком, и Зейн зажмуривается, запрокидывая голову и подставляя горящее лицо каплям, безразлично бьющим по носу, по скулам и подбородку. Луи кончает с дрожащим вздохом, по чёрному блестящему кафелю стекает густая перламутровая жидкость, ровно как и по бёдрам Томлинсона бежит, смешиваясь с водою, сперма Зейна, когда тот кончает через несколько отчаянных жёстких толчков.