Ноябрь встречает ливнями и периодическим градом, во время который дико продувает со всех сторон. Зейн напяливает пальто и закутывается в шарф, образом, каким его учил это делать Ясер — чтобы концы накрест грели грудь под воротником.
Каждое утро будто бы проходит по одной и той же схеме: прежде своих мыслей, Зейн слышит стук капель о карниз, заворачивается в простыни и предпринимает твёрдые попытки игнорировать свой мочевой пузырь.
Но, как и следует ожидать, это у него не получается, как и заснуть после посещения уборной, так что обычно Зейн сидит в гостиной и смотрит новости в одиннадцать или даже десять утра. Это выводит из себя, и он даже пытается не пить перед сном или научиться засыпать после пробуждения, но тщетно, так что к часу или двум, когда на улице то же самое, что и было, он уже выходит из квартиры и идёт в магазин, чаще всего, или же читает (больше пялясь в окно на город и мутные переполненные влагой тучи).
В собачьем парке гуляют также каждый вечер, и Зейн спокойно мог бы стать одним из этих бесстрашных ходоков, но что-то мешает. Может, он слишком привязался к жизни без обязанности, без ответственности за чужой жизнью. Как часто мы отказываемся от целей, стоя прямо над ними, от страхов или предубеждений, а?
И всё же в один день Зейн твёрдо решает поехать в зоомагазин, мысленно влепив себе пощёчину за состояние, больше похожее на размякшее в молоке печенье.
Без ежедневного поддерживания формы, даже самый накаченный атлет станет хилым. Зейн и так был хилый, но дело не в физической его подготовке (на что он не забил хуй, на самом деле: он насилует беговую дорожку день ото дня). В характере. Размякнуть, облениться, это происходит на раз, когда отшельником дрочишь Нэтфликс и книжный шкаф.
— Здравствуйте! — его громко приветствует кассир зоомагазина, где неприятно пахнёт смешением уймы кормов, Зейн вздрагивает, не успев оценить медленно поворачивающих толстые шеи черепах. — Вам подсказать?
— Эм, да. Мне бы хотелось взглянуть на щенков.
В этот день он заезжает в четыре зоомагазина, где продают только хомяков, черепах, рыб и собачек размером со ступню. Их даже собаками не назовёшь, и к вечеру, находясь где-то сильно западнее своего дома, Зейн быстро курит и внезапно понимает, что нужно было сделать.
Собак в зоомагазинах купят, рано или поздно. А в приютах животных берут редко, хоть и они ничем, вообще ничем не заслужили статусы мусора, как о них считают, просто потому что они не пахнут лавандовым кондиционером и шёрстка у них не столь атласная, сколь дрожащая от злости и страха.
Зейн захлопывает дверь в машину и гуглит ближайший приют для животных, который оказывается в десяти минутах езды от квартиры Зейна. Он решает отправиться туда завтра, потому что сейчас довольно поздно. И Зейн хочет есть. И напротив есть какой-то бар, похожий на реальный бар из каких-нибудь восьмидесятых на окраине Ирландии. Вывеска с багровым аистом висит над входом, где двери просто огромные, тёмно-синие в прозрачном освещении скатывающегося где-то с другой стороны солнца, а ручка, когда Зейн берётся за неё, почти чёрная, с забившейся лишь в самые углы позолотой.
Пахнет сыром и деревом, вот что Зейн замечает сразу. Внутри тепло, и это тот вид тепла, который сразу вгоняет тебя в желание, даже необходимость, срочно сесть и остаться тут, не то недоброжелательное тепло многих других мест. Тут сидит пара хипстеров за барной стойкой, по углам рассованы одинокие дальнобойщики, почтенные дамы семидесяти лет, с нитками серых волос и брошками на груди, с пинтами светлого в морщинистых руках. Зейн видит семью, где две маленькие дочери ложкой выковыривают вишню из одного большого традиционно-американского пирога, а родители аккуратно разрезают их стейки с кровью, не очень напористо назидая прекратить баловаться.
Зейн разжимает сжатые в карманах кожаной куртке кулаки и шмыгает носом, моргая пару раз. Он слышит жарящееся на кухне мясо или лук, пахнет обоими продуктами по мере того, как Зейн идёт за столик у окна, по которому уже начинают отстукивать капли. Он видит насмешливую улыбку бармена, заметно забавлённого хипстерами, он чувствует старое исцарапанное дерево, когда кладёт руки на стол, на котором слой лака был так же давно, как и на потресканном протоптанном полу.
Даже люди будто бы возвращаются назад в этом месте, как и бутылки кока-колы, краны с пивом, салфетки с красными аистами на них.
Внезапно, бармен переводит свой взгляд на Зейна и в одну секунду хватает блокнот, перескакивает через стойку и, по-детски виновато улыбаясь, встаёт перед ним на пружинящих носочках.
— Здрасьте, извините за задержку, я был, — он с кривой улыбкой дёргает подбородком в сторону хипстеров, — занят клиентами. Так, что вы будете?
Зейн испускается смешок и пожимает плечами, впрочем, не успевая ничего сказать:
— А-а, так, вам нужно меню, — парень быстро мечется к стойке и выхватывает оттуда увесистую коричневую книгу. — Держите, но лично я советую сырные палочки и кофе с ромом.
— В семь вечера?
— Во сколько угодно, — он расплывается в лисьей улыбке. — А если Вы реально голодны, то можете взять печёночный пирог, он не гадкий, я сам ох…удивился. Или гавайскую смесь, она, кстати, не из замороженного приготовлена.
— Гавайская смесь?
— Ну да, это… — парень прикусывает губу и смотри на потолок. — Сейчас.
Он снова куда-то упархивает, оставляя Зейна раскрывать меню и пробегаться глазами по куче рыбных и мясных продуктов, по двухстраничном списке десертов, по моряцким — ромовым — «согревающим» напиткам.
— Так, вот, Эйч, расскажи, что такое гавайская смесь, — над ухом Зейна раздаётся громкий голос официанта, но, подняв голову, он видит совсем другое лицо, потому что первый парень упорхнул уже к стойке.
— Вау.
И в ответ своему «вау», выдохнутому, скорее, чисто по инерции, потому что других слов у Зейна попросту нет, он получает смущённую розовощёкую улыбку, льющуюся из отведённых куда-то вниз глаз.
Гарри, тот самый Гарри, о котором, если честно, Зейн и не думал после того, как ушёл в отпуск. Ему ни о чём не говорили, ничего, естественно, и не могло бы всплыть, ни в газетах, нигде, так что судьбу мальчика-который-выжил Зейн не знал и знать не мог. Но вот, он стоит перед ним, в синей футболке и синих кедах, а не форме, как у того бармена…стоит, с вьющимися тёмными с проседью волосами и той же бледной кожей, но здорового оттенка, без зеленоватых теней на щеках и под глазами. И всё, что может сказать Зейн, это:
— Тебе не холодно?
Он заслуживает улыбку шире, гораздо шире, на щеках густыми тонами, словно Гарри только что съел пару засахаренных яблок, цветёт румянец.
— Нет, всё хорошо.
Он схватывает воздух губами, не зная, что делать дальше, и Зейн моргает, прежде чем кашлянуть.
— Сядешь со мною? Если тебе не страшно, — зачем-то говорит он, от удивления всё не находя в себе нормальных слов. Из всех, абсолютно всех людей он встретил именно Гарри Стайлса. Это самая неожиданная вещь, что с Зейном когда-либо случалась.
— Не страшно, — Гарри отвечает, твёрдо, но с ухмылкой, присаживаясь напротив Зейна и откидывая со лба чёлку. — Всё хорошо.
***
К позднему вечеру в баре довольно людно.
Гарри объяснил, что владелец этого места — муж его сестры, и они решили, что, прежде чем вернуться в школу, Гарри должен адаптироваться в более урбанизированном месте. А вернуться в город, где живут их родители, попозже. Ну, как живут, Гарри пожал плечами, там все их вещи, но дом пустует почти постоянно. Они любят бывать в других странах.
Так что по вечерам Гарри помогает в «Аисте», а днём чаще всего отшивается в квартире или Старбаксе в торговом центре рядом с домом.
Мальчик расслабляется всё больше и больше, его плечи распрямляются, а взгляд не тупо уставлен в поверхность стола. Он объяснил, улыбаясь, что такое гавайская смесь, а к ночи напряжение исчезло настолько, что Гарри даже отпивает пиво из стакана Зейна. Его щёки наливаются цветом, а в глазах блестят лампочки. Не особо обращая внимание на входящих и выходящих людей, на запахи, на гул и шорохи, они просто разговаривают, выпивая один стакан за другим, улыбаясь шире и шире.
К двенадцати не остаётся никого, и Гарри на колени летит ключ от заведения с дразнящим прощанием до завтра.
Зейн провожает мутным взглядом исчезнувшую в двери фигуру и переводит взгляд на Гарри.
— Привет.
— Привет, — отвечает Зейн, моргая.
Гарри снова улыбается.
— Ты вдребезги.
— Нет, не так, просто…
— Просто пьян, — он откидывает кудри со лба и облизывает губы. — Мне нужно закрыть бар. И тогда мы пойдём домой. Погоди нем…
— Я не малолетка, — информирует Гарри Зейн, чувствуя себя вполне способным на все приличные действия.
— Верю, — Гарри кивает. — Но…
Он, внезапно, замолкает и будто бы вслушивается. Зейн хмурится, не понимая, что происходит, но он уже готов к чему-то неприятному. Но спустя секунду лицо мальчика проясняется.
— Потанцуй со мной, — он улыбается шире дольки спелого апельсина, и тогда Зейн понимает, что Гарри тоже чуть-чуть пьяный. Вести себя так не в компетенции Гарри, даже не напуганного до онемения.
Зейн мысленно ругает себя за эту мысль. Не нужно вспоминать, что случилось с этим человеком. Это произошло, ровно как и служба Зейна, и, Малик держит пари, ни один из них не хотел бы вспоминать. И не важно, только ли сейчас или всегда.
Гарри высовывается из своего места, тут же отгоняя мыли от Зейна. Зейн понятия не имеет, что это за песня, но похоже на что-то старое и великое, потому что ритм задаётся за мгновение. Гарри уже забавно отступает небольшими шажками назад, смеясь и краснея с каждым движением, и Зейн не может тоже не встать, тут же подхватываясь мальчиком. Он подрос, вот что заметно.
— Я не умею танцевать, Гарри, я…
— Я тоже, — мальчик закатывает глаза, держа Зейна за запястье своими тёплыми пальцами, и всё смеётся, ритмично двигая бёдрами в стороны и начиная подпевать.
Он останавливается только на секунду, вместе с песней, только чтобы через секунду воскликнуть «Kiss!» и снова подрыгивать телом под такт песни.
Пальцы Гарри дрожат, обёрнутые вокруг пальцев Зейна, в голову обоих ударяет от нескольких стаканов пива, Зейн не знал, что он в состоянии так чувствовать. Гарри зажмуривает глаза, когда смеётся, оранжеватый приглушённый свет лежит завитками на его кудрях, полосует нос, надбровные дуги, скулы и толщинку его верхней губы. Отсутствие людей незаметно в пространстве, полностью погружённом в музыку, в движения этого мальчика, в очертания стульев и столов, стен в старомодных картинах в толстых деревянных рамках. Зейн нелепо держит свои руки в руках Гарри, маленькими шажками просто двигаясь за его телом, и в этот момент он чувствует себя бесконечным.
***
Квартира Гарри на четвёртом этаже, и Зейн терпеливо опирается верхней частью тела на стену, пока тот открывает дверь. Гарри пообещал не насиловать и не издеваться над Зейном с пьяным смешком, и тот согласился остаться на ночь, потому что ему не то что было плохо. Он просто не мог позволить себе вернуться в свою пустую холодную квартиру из пустой холодной машины, с пустой, вернее, опустошённой душою. Так всегда происходит после чего-то хорошего — ты цепляешься за это всем своим существованием, зная, что скоро конец, и пытаешься оградиться всеми возможными способами, сглаживая переход и притушёвывая его, чтобы не было так остро.
Гарри — переход Зейна. Или же само хорошее, он не знает. Ему не дают хорошо подумать над этим, потому что дверь раскрывается, Зейна затягивают внутрь, что-то болтая об устрицах и соусе, который никак не отстирается… Вскоре, Зейн уже в спальне, ему не холодно, в груди пивное тепло, а снаружи одолженный свитер и тёплая лимонная вода, «чтобы утром было полегче». Утром-то будет полегче. А дальше?
Зейн включает ночник, пока Гарри копается в кладовой. В комнате бардак, пол засеян носками и учебниками, по кровати словно прошёлся ураган. Стол, прислонённый к стене, завален листками бумаги, какими-то расчёсками, пакетиками, сухими цветами, на стене кнопками приколоты фотографии, записи скорым почерком с завитушками и крестиками. Зейн улыбается, вспоминая, как в юности тоже чудовищно любил приглашать к себе людей, как любил бывать у всех, рассматривая разные комнаты, разве квартиры, книжные шкафы, ничего не трогая, но исследуя.
Он делает шаг к столу, моргая и пытаясь вникнуть в надписи. Они забавные, сделаны разным почерком, написано обо всём. Корявые буковки о подругах, широкие ровные о списке покупок, есть отчёт о трате карманных за последние недели. Зейн поддевает пальцем закладку с бабочкой. От неё оторван второй конец, Зейн знает, потому что видел такую у кого-то. Под нею вырванный лист части патетической сонаты Бетховена на нотном листе.
Сердце Зейна останавливается, когда в комнату входит Гарри. Он щебечет о том, что Зейн будет спать в этой комнате, нужно лишь подождать, чтобы Гарри поменял постельное бельё.
Не стоит, хочется сказать Зейну, не утруждай себя. Всё равно он не многое почувствует в довольно пьяном состоянии. Зейн хмурится, потому что Гарри замолкает. Как будто бы Зейн это правда сказал, но он этого не помнит.
После внезапной тишины, Зейн вообще больше ничего не помнит. Только играющую в сгустках памяти Патетическую сонату, чудным образом смешанную с песней из бара, под которую танцевал Гарри. И тупую…боль?
