***
После того, как Гарри вышел, первый парень ещё стоял в комнате. Зейн не может точно сказать, но выглядело так, словно он хотел что-то сказать, но не мог найти что. Наверное, понял, что говорить о «чёрной заднице» Зейна было бы совсем жалко. Гарри звучал как человек, точно потерявший контроль над эмоциями, сменяющими его голос одна за другой, но каждая из них была безобидная, осмысленная. В каждой реплике Гарри эмоции сменяли друг друга с чрезвычайной лёгкостью. Зейн не может не думать об этом, он не мог этого не заметить. Люди, потерявшие контроль над собою, такие. Но Гарри…навряд ли он потерял контроль, потому что людей с проблемами в их черепной коробке видно, если не сразу, то по прошествии небольшого времени, а Гарри Зейн знает с конца августа. Он общался с ним. С ним общались специалисты, опытнее Зейна. И ничего. У него справка о полной вменяемости. И вещь, обратная потере контроля. Полный контроль. Он отпустил их, позволяя менять каждый звук, вылетающий из губ. Но ему ничего не стоит втиснуться в другую шкуру: молчаливую, розовеющую, обиженную, по-детски. Это зачаровывает.***
В полной тишине Зейн снова начинает пытаться сломать дверь. Комнатка, в которой он находится, настолько маленькая, что, после нескольких попыток выломать её плечом, Зейн упирается спиною в стену, а ногами в дверь, скрипящую от напряжения, крепко стиснув зубы, но у него не получается абсолютно ничего, ни в одну из четырёх попыток. Дальше, беспомощность. Без возможности помочь самому себе хотя бы преодолеть эту скуку, без вариаций вынуждающую сидеть, прислонившись к стене сгорбленной спиною и максимум — ногти ковырять или один за другим отдирать шероховатости на губах. В комнате тепло, даже слишком, но на Зейне и так нет его куртки. Он и предположить не может, который час, сидит ли он двадцать минут или четыре часа, сопровождая каждый порыв размяться новой и новой попыткой сделать что-то с чёртовой дверью. Зейн не знает, утешает или прибавляет шаткости положению дел тот факт, что он не был запланирован. Он не совсем помнит, что было вчера…или позавчера, только отчётливая тупая боль и полутёмная комната с вещами девочек и мальчиков, фотографии которых украшают извилины мозга Луи. Зейн не хочет думать о Луи. Он не хочет принимать вывод о Гарри, ставший доступным. Сознательное отторжение мыслей.***
Поначалу Зейну кажется, что он умер. Ему не жарко и не холодно. Ни единого звука, полная изоляция. Темнота. Насколько он может пока судить, потому что глаза раскрыть Зейн не может. У него не получается разомкнуть веки, по каким-то неясным причинам. Но собственным, не из-за воздействия чего-то извне. Ему просто хочется вот так лежать, никого не трогая, в спокойствии и умиротворении. Но голова не даёт. Назойливые мысли о том, что как бы есть некоторая проблема, из-за которой он лежит в неизвестной ему пустоте, а не в своей постели. А если это проблема, то Зейн жив, точно жив, в Чистилище ему вряд ли было бы не похуй. Лежать труднее с каждой секундой, сердцебиение ускоряется от чувства тревоги. Словно ты знаешь, что опаздываешь в важное место, хочешь спать и спишь, но не получается спокойно лежать дальше, в желудке смутно. Ах, и желудок. Зейн морщится от того, как сильно он хочет есть и как сухо в горле. Постепенно, он вспоминает, что это не новое чувство, это последне чувство, царящее над всеми его мыслями уже довольно долгое время. Постепенно, Зейн вспоминает отталкивающую тьму, сводящие с ума звуки своего дыхания, беспомощность, одиночество в коробке. Он стряхивает с себя сон медленно, словно вкатывая исполинский валун в крутую гору, всё ещё вымученный и сбитый с толку. И снова тьма. Другая. Это не тьма, это мгла, мягкая и бархатная, по прошествии каждого момента становящаяся цветною. Тусклой, тёмной, сахарной. Это другое место. Больше. Зейн исследует его сквозь щёлку приоткрытых век, не двигаясь и не желая двигаться. Пять минут, двадцать пять, сорок пять проходят вот так, Зейн просто дышит, свернувшись калачиком на чём-то довольно мягком, и ему хорошо. Тут комфортно. Ему не хочется вставать. И думать. Нервничать. Он хочет обратно, он хочет спать. «В гробу отоспишься», почему-то залетает в его голову. Но так же быстро и вылетает. Некому это сказать. Некому помешать. Зейн опускает верхние веки на нижние и снова проваливается в сон. Он никогда до этого дня не понимал этого «провалиться». Но всё бывает в первый раз.***
Следующий раз оказывается тоже первым разом на памяти Зейна. Первый раз он просыпается от того, что на него кто-то смотрит. Это необъяснимо и присуще больше литературе и фильмам ужасов, но каким-то образом простой взгляд оказывается весящим больше гранитной плиты, которую не почувствовать нельзя. Не почувствовать, вмиг распахнув глаза и вскочив, словно эту гранитную плиту сбросили прямо на Зейна. Во снах обычно такое бывает — падаешь, тонешь, умираешь, воскресаешь, переворачиваешься с ног на голову, а потом не можешь ни вспомнить, ни уснуть в своей кровати. Но это не из-за сна. На Зейна смотрят, смотрят не первую минуту, взглядом пристальным, холодным и задумчивым, что успевает перехватить Зейн, пока эмоции зелёных радужек Гарри не сменились одним быстрым морганием. Теперь они не холодные, пристальные или задумчивые. — Почему ты такой перепуганный? — спрашивает мальчик. Только после звука его голоса Зейн полностью просыпается. Он всё ещё оторопело сжимает кулаки, быстрее нужного вдыхая и забывая моргать. Но теперь понимая, что в некоторого рода дерьме. — Я думал, что умер, — честно отвечает Зейн, следя за эмоциями на лице Гарри. Пытаясь их разглядеть. — Это плохо? — Что именно? — Что ты жив? Господи. — Я не знаю. Гарри снова моргает, и после этого его взгляд более не удерживает взгляд Зейна. Он гуляет где-то в стороне, не то скучающий, не то обратно погружённый в омут мыслей, из которого тяжело выбраться. — До встречи. Мальчик просто разворачивается и уходит, так и не опустив скрещенные руки, оставляя Зейна в полной…беспомощности? Он только вышел, толкнув дверь в стене, а Зейн лишь после этого понял, что дверь та в другой части комнаты, огороженной стеклом от пола до потолка. Что свет не комнатной-искусственный, а солнечно-искусственный, такие используют в теплицах. Что пахнет землёю, но запах сильно тусклый. Что в стекле дверь с односторонним замком и окошками для проветривания; что плакать хочется от голода, что на пластиковом столике корзина с бутылками воды и батончиками мюсли, которые папа покупал в детстве в школу. Что тепло. Металлическая дверь в минималистическую ванную, но не обычную ванную, а в которых на ночь оставляют париться цветы, например, бенжамины, когда на их листьях много пыли. Дважды убедившись, что даже диван состоит из одних лишь подушек, Зейн разворачивает батончик с сушёными ягодами, опускается на диван и трагично откусывает кусочек.***
К тому времени, как что-то снова произошло, Зейн успешно посчитал, пересчитал и несколько раз перепроверил количество дров во второй части, вероятнее всего, подвала. Там просто дрова, порубленные трухлявые сосны, таких такая же куча в сарае папы Зейна. Только там липы. Потому что из-за огненных тараканов несколько месяцев назад погибла старая-старая липа за домом Ясера. Сначала, начинает грохотать какой-то голос, и под этим голосом Зейн узнал того, который раздражённый и грубый. Он поднимает голову к двери, чуть хмурясь, но, прежде чем грохот превращается в слова, шум затихает. Потом открывается что-то тяжёлое, это слышно по медленному грузному скрипу. И потом выключается свет. Зейн вздыхает. Ему всё кажется неправильным, с самого начала неправильным. Может, это просто шок — реагировать так спокойно, мало ли, какая у него специфика поведения при чрезвычайных обстоятельствах, но всё равно Зейн чувствует, что это неестественно. Он будто бы испытывает вину за то, что больше, к примеру, переживает насчёт того, что умрёт со скуки, а не от рук малолетнего психа, потому что он сомневается, что чисто физически выдержит считать ебаные дрова второй день подряд. Возможно, всё это из-за подсознательной несостоятельности принять истинную сущность Гарри (как же это смешно звучит), но тогда бы были мысли о том, что это временно. А Зейн ни разу не ловил себя на таком. Конечно, можно сказать, что он сдался, и сказать это довольно презрительно, потому что, согласно мнению всех, начиная воспитателей детского сада, «надежда умирает последней». Хуйня полная. Есть кое-что после надежды. Боль. Самая гнойная и терпкая, топящая как изнутри, так и снаружи, и мало есть вещей, что были бы менее обидными и душераздирающими, но в то же время и сучьими: люди продолжают надеяться даже после самого горького разочарования. Зейн последовал совету его фаворита среди французов — и отсёк это чувство в себе ещё в юности, долгими и чаще провальными попытками, кроме последнего раза, когда мальчик внезапно понял, что ни разу надеялся, когда всё разрушилось. Было никак. Ни легче, ни больнее, было абсолютно никак, и это одно из самых важных достижений Зейна по его мнению. Так вот, если сейчас не думать о том, что скоро всё кончится, будет несомненно легче. Возможно, дни тянуться будут медленнее, но хотя бы без раз за разом всё ниже и ниже располагающегося отчаяния. На что тут надеяться? Единственный человек, которому на него не всё равно — это его отец, который, скорее всего, подумает, что Зейн наконец-то уехал путешествовать. У него, Ясера, всегда были такие предсказания. И слава богу. Зейн даже думать не хочет о том, какое же будет дерьмо, если Ясер узнает, что его сына украли. А Гарри, ублюдок, в жизни доёбывать не будут, пусть себе спокойно живёт после психологической травмы, зачем напоминать вообще. До сих пор удручает лишь то, что вскоре Зейну придётся деградировать от нечего делать, но это неправда: проснувшись, он обнаруживает в пакете, просунутом в одно из небольших окошек для проветривания, стопку книг, мелки угля разной твёрдости и размеров и нелинованный скетчбук. И часы. И больше ничего в течение четырёх дней. Ни звука. До тех пор, как внезапно очень отчётливо запахло мясом, как пахло в тот раз, когда Дину, одному из штатных солдатов, обрабатывали огромнейший ожог на руке.***
Несколько лет назад у Зейна умерла кузина. Он не был близок с нею, но жаль девочку — ей было всего лет семнадцать. Ясер рассказывал, как переживала смерть дочери её мать. Конечно же, она постоянно плакала. Когда её оставляли одну, она плакала, во сне она плакала, смотря на свою старшую дочь она плакала. Но всё равно не до конца создавала, что произошло, Семнадцать лет, изо дня в день она жила с полной уверенностью в том, что на Земле есть её дочь, она вставала утром в соседней комнате с дочерью, разделяя грязное бельё, в каждой кучке были вещи её дочери. И это такая степень привыкания, что после её смерти, после похорон, ремонта в комнате, каждодневном пустующем месте за столом, она всё равно не верила. До того, как в приглашении на свадьбу друга семьи было всего три имени — отца, матери и старшей дочери. Тогда она поняла. Не совсем великая и кардинальная глаза вещь, но в тот момент что-то щёлкнуло в мозге, слёзы снова полились ручьями, но уже тихие, в память о трагедии, не о самой смерти. Он читал книгу, когда внезапно запахло пережаренной человечиной. Не обратив внимания на единственный запах, кроме его собственных, за несколько дней, Зейн продолжил читать, вскоре прервавшись от невыносимой вони. Но терпимее не знать, чем пахнет, или до чего ты дотронулся в темноте, в чём именно измазался в болоте, чем отчётливо осознавать, какое дерьмо перед тобою встало. Сначала была мысль о пожаре. Но проходили минуты чёрной стрелкой по белому циферблату, а ни жара, ни треска, ни звука слышно не было. И потом, думая, как же могло произойти сожжение человека, Зейн наконец вдолбил себе в голову, что такое Гарри Стайлс. Он психически неуравновешенный урод с мастерски развитыми талантами и способностью быть кем угодно с очаровательными кудрями, бледной кожей, радужками мутных ивовых глаз и родинками у подбородка. Один из тех, кого даже не пожалеешь, будь он горящий в аду, молящий на коленях или умирающий в муках; лишь пожалеешь, что такие тоже умирают один раз за жизнь. Это он убил мальчиков и девочек с нежными щеками и розовыми коленками, сохраняя огрызки из мыслей у себя на столе и даже не думая, что это могут легко обнаружить: настолько его личина была скрыта под едва говорившим мальчиком, который носит свитера и поливает лаванду в горшке. Внезапно, Зейну становится так обидно за то, что вещи в их сумках и портфелях оказались в руках какой-то несовершеннолетней твари, так обидно за их нотные тетради и пеналы с переписками с уроков, что беспомощность начинает давить новыми силами. Будь Зейн лишь чуточку умнее, всё было бы по-другому. И, только подумав о своей беспомощности, Зейн перемещает свои мысли в то условное, что было бы, если бы он мог что-либо совершить. Когда Гарри заходит к нему день спустя, Зейн смотрит на него, в синем свитере с нашитой эмблемой школы, с неопределённым выражением в глазах, и ловит себя на мысли, что он не знает, как себя вести. В комнате ещё пасёт, а он не знает, что говорить и как относиться к Гарри, потому что злость и ненависть, почти потухшие, тлеющие в его сознании, — это опасные чувства, и не совсем заслуженные этим человеком, если ты понимаешь, что он болен. Он виноват в каждом убийстве, которые с ног на голову перевернули несколько дюжин жизней, но…но не мог человек в здравом уме и таком юном возрасте совершить их всех без вмешательства неподвластного ему или кому-либо ещё. Случаи с серьёзнейшими раздвоениями личности так и просились бы, но это не то. Зейн видит, как Гарри исследует его лицо, как грустная улыбка касается его лица, когда он видит взгляд Зейна. Что именно он видит, Зейн понять не сможет, но это один человек, вот он стоит, огорождённый одеждой, своими скрещёнными руками на груди, он не раскаивается за совершённое и не просит прощения или понимания. Он горд. С самого начала его гордость была ощутима. — Есть ли какая-то определённая причина моего пребывания тут? Гарри на сводит с него глаз, всё ещё не давая понять своих мыслей. Зейн чувствует себя экспонатом в музейной выставке. — Была, — наконец, изрекает Гарри, перенеся вес на другую ногу. — И что теперь? Ты убьёшь меня? Гарри мотает головою, и Зейн начинает злиться, видя насмешливой блеск в его глазах. Подростки — суки. И только они уловят, что ты раздражён, они пойдут до конца. Так что злиться нельзя. Зейн хочет дать себе пощёчину. — Тебе поговорить не с кем? — Ну, есть ты, — Гарри пожимает плечами. — Ты посадил меня в теплицу, Гарри. И ты думаешь, я буду с тобою общаться? — Будешь, — он кивает, выглядя полностью уверенным в своих словах. А Зейн мотает головою. Гарри дёргает нижней губою и снова вскидывает плечи. — Кричи, когда станет совсем плохо. Он разворачивается и выходит из двери, звуки трущихся о ступени подошв сопровождают Гарри до следующего хлопка дверью. Зейн переводит взгляд на оставшиеся бутылки воды и батончики мюсли. Разговор с Гарри не дал ему ничего. И только в глубине своей головы Зейн понимает, что теперь его окутывает почти что прозрачная, с едва растворённой каплей страха, пелена. До этого, даже в самых тайных углах мозга, существовала мысль о том, что это всё ошибка и их ещё двое, что у Гарри есть тот, второй. И это не могло дать ничего Зейну, который заключён в сраной теплице, но каким-то образом, присутствие третьего человека делало что-то вроде…защиты? Зейн не знает, как это назвать, но теперь, наедине с Гарри, который «хочет разговаривать», он чувствует себя в гораздо меньшей безопасности, чем с присутствием расистского дурня где-то наверху. Чувство неизмеримого одиночества тонной цемента замуровывает в себе Зейна, уже обваленного в беспомощности. По незамысловатым причинам, ему не страшно за свою жизнь, как таковую, не страшно за её существование. Но ему страшно за то, какой она будет.***
Не в полной уверенности, но Зейн отсчитывает девятый день в записной книге самым тонким угольком. Он не знает, что тяжелее: голод, желание курить, головная боль, невыносимость носить девятый день подряд ту же одежду, морщась и глотая в себе отвращение натягивая её после душа…самого странного душа, потому что там нет ничего, кроме встроенных в потолок дырочек, из которых едва льётся вода. Еду Зейн прикончил к концу девятого дня, не видя смысл арастягивать её. Это всё равно настанет: его беспощадное желание позвать Гарри, и теперь дело лишь в том, сколько Зейн будет способен терпеть. Это не значит, что он сдался, но он также не сдался Гарри, и, трезво размышляя, его психическое здоровье конечно же под некоторой угрозой. Террористы часто используют приём обращения человека в животное во время их заложения: они отсекают всё, что делает человека человеком, отсекают, в самую первую очередь, мораль и социальные нормы, делая из личностей грязных голодных злых дикарей. За такими легче смотреть, их легче пристрелить, легче внушить им что-либо за еду или пачку влажных салфеток, легче предугадать их действия, и тут, единственное — это импровизированный из парилки для растений душ. И Зейн, трезво оценивая свои возможности и допивая последнюю бутылку воды, понимает, что скоро будет кричать. Напротив, следуя одному из советов при чрезвычайных ситуациях, необходимо вести себя достойно. Не терять себя и холодным терпением выделяться среди паникующих — это вызовет уважение. Уважение спасает гораздо от большего, чем можно подумать. Сохраняет от большего. Зейн ложится в пахнущей одежде и в сопровождении спазмов от голода, предчувствуя кончину своего достоинства. Признавать свои слабости сложнее, чем вовсю надеяться на выдержку.***
Впрочем, без надежды легче чувствовать себя удовлетворённее. Зейн не знает, чувство ли это удовлетворённости — когда он видит бумажный пакет с двумя футболками и парой штанов, а также бутылками воды и фруктами, просунутый в одно из окошек для проветривания. Всё это бесит Зейна. Его невыносимо бесит не понимать, что движет мозгом этого человека, не понимать, зачем ему ломать Зейна и просто так брать и рушить всё собою возведённое. Что значило «кричи», если не от голода? — уёбок. Сукин сын. Зейн злится, переодеваясь, он злится, надкусывая грушу, злится, смотря в дверь невидящими глазами с книгой между коленей. То, чего люди не понимают, априори их хоть. Или отталкивает. Или притягивает за маской первого или второго. На следующую ночь, Зейн засыпает поздно. Сквозь сон, он слышит, как открывается дверь и просовывается в его теплицу нечто шуршащее. Он снова и снова противится чувству заговорить с ним. Всё равно кроме ещё больших недопониманий не останется ничего. Хочется курить. Внезапно, несмотря на тепло, становится зябко.***
— Гарри? Зейн не планировал этого. Он просто внезапно почувствовал удушье — единственное, что запоминается из снов — и проснулся, хватая губами воздух и слыша негромкое шуршание слева. Чуть привстав на одном локте, щуря один глаз и вообще не открывая другой из-за мутного света в другой части комнаты, Зейн обращает свой взгляд на Гарри, который точно не ведает, что больше не единственный здравствующий. — Гарри? — спрашивает моего Зейн, совершенно не владея собою. Он недосыпает, хоть Гарри и включает и выключает свет с достаточной разницей во времени. Вставать снова мука. Обычно это просто внезапное обнаружение себя, кольцом свернувшегося на диване, более не гуляющего в каком-то нездоровом сне; наряду с осознанием своего положения. Проживать это не хочется. Изо дня в день, читая французских революционеров и американцев двадцатого века, когда от буковок уже тошнит. Зейн был бы не против уметь рисовать, но, если у него что-то выходит похожим на то, что он задумывал, то это уже невероятное совпадение; так что запиской книгой и углём он пользуется лишь для палочек и условного календаря. И это всё наваливается внезапно на размытую фигуру в свитере с неаккуратно закатанными рукавами, которую Зейн опознаёт, но не до конца, недостаточно для того, чтобы держать язык за зубами. — Да? Зейн хмурится. — Зачем ты приносишь мне еду и книги? — Почему нет? — Потому что я не говорю с тобою. — Что мне даст твой голод? — Не знаю. Я бы проголодался настолько, чтобы позвать тебя. — Я не хочу этого видеть. Зейну кажется, что он ослышался. — Прости? — Я не хочу видеть, как ты унижаешься, — теперь в его голосе слышно раздражение. — И я всё равно знаю, что ты заговоришь. — Да? — Зейн чувствует, как улыбается спросонья. — Да, — фыркает Гарри, словно это самая банальная и тупая вещь на всём белом свете. Зейн не глупый. Он понимает, кто прав.***
— Кхм, — произносит Гарри, привлекая внимание Зейна к себе. — Ты не мог бы, пожалуйста, дать мне «Шагреневую кожу»? Зейн чуть сводит брови, переводя взгляд с красных утренних глаз Гарри на относительно толстый зелёный корешок книги, лежащей на полке наряду с остальными ещё не прочитанными. В став и вытащив её, Зейн бредёт к Гарри и просовывает томик в окошко. Нехотя, вернее, нечаянно, Зейн замечает, что они уже одного роста. Раньше Гарри был чуть ниже. — Верни потом, — бормочет Зейн, отходя от поверхности стекла. — Спасибо. Зейн снова испытывает желание неслабо ударить себя.