***
Следующая неделя проходит совсем не лучшим образом. Зейн засыпает и днём, под включённым светом, спрятав глаза под подушкой. Он пытался соорудить что-то вроде навеса, пододвинув диван к полкам с книгами и повесив туда футболку, но не вышло: не за что было зацепить её второй конец. Они не обмолвились с Гарри ни единым словом за всё это время, потому что упрямство Зейна важнее его асоциализации. Но он не думает об этом. Только о том, как дожить до вечера, благо, зимою солнце заходит рано. Часов в пять или шесть. Зейн ест в шесть, чтобы не ошибиться. Один раз, Гарри просто открывает дверь, когда Зейн заканчивает есть, и смотрит на него с минуту. А потом уходит. За эти дни Зейну становится чисто похуй на него. Он злой, голодный, и думать лишь о себе и том, когда же наступит вечер — единственное, что получается.***
— Зейн? Он просыпается медленно и гладко, не понимая, что происходит. Почему свет не режет между сомкнутых век и почему вокруг не тишина, как всегда при пробуждении. Мягкая, голубоватая полутьма. И бархатный тихий голос чуть дальше, чем, может, следовало бы. И Зейн не может не пропустить волну дрожи по телу, прежде чем резко сесть. — Что случилось? — он бормочет, слизывая с поверхности зубов и стенок рта горьковатый привкус сна. Гарри неслышно смеётся. Вернее, это слышно, просто выдох и мягкие колебания в воздухе, на который Зейн поворачивает голову. У Гарри в руке голубовато-лиловым светящийся охотничий фонарь. — Ничего. Зейн тупо пялится на него. — У меня в классе есть девочка. — Ты уже убил её? — не сдерживается Зейн, не зная, жалеет ли он об этом или нет. — Нет, она некрасивая, — отвечает Гарри. — Её зовут Айще. И она тоже ест под вечер, на дополнительных. И потом я погуглил и узнал, что, — он неловко кашляет, — у тебя пост, да? И что тебе нельзя есть от рассвета до заката? И что все обычно встают и завтракают перед рассветом, чтобы не так сильно хотеть есть, и сейчас солнце встаёт к семи, так что…я подумал, что ты хотел бы позавтракать. Зейн моргает пару раз и падает обратно на подушку, разозлённый немного. — Я не знаю, чего ты от меня хочешь. — В смысле? — Гарри, отъебись от меня. Я хочу спать, — хотя запах тёплого сыра и чего-то жаренного уже разбудил Зейна. Он не ел ничего приготовленного уже примерно месяц, только фрукты, батончики мюсли и ебаные соки. Зейн понятия не имеет, чем Гарри руководствуется, покупая ему, Зейну, еду, но жить, как шестнадцатилетний подросток, оставленный на своё попечение, плохо отражается на нём. Зейн знает, что сильно похудел. И что его организм сейчас далёк от здорового. Что ж. По крайней мере он не курит, ура. — Как хочешь, это твоё дело, — неразличимыми эмоциями сообщает Гарри и уже делает несколько шагов к двери, когда Зейн не выдерживает. — А вот что будет, если я позавтракаю? И буду твоим собеседником? Отпустишь меня? — его охрипший голос просто течёт ядом. — Если ты позавтракаешь, ты будешь чувствовать себя лучше и, возможно, перестанешь выглядеть полумёртвым. А если ты ещё и собеседником моим будешь, то нам обоим будет менее скучно. — Каким образом ты представляешь нашу дружбу? — Ну когда я был заключённым, мы же дружили. Зейн не чувствует ни крупицы сна. — Ты понимаешь, что сравнивать наши состояния — это слишком глупо для такого человека, как ты? — Ты сейчас говоришь, что я умный? — Я никогда не говорил, что ты тупой. — Сыр остывает. — Не переводи тему. — Окей, я не знаю, как представляю нашу дружбу. Мы вряд ли сможем дружить, ты постоянно меня обсираешь. — Ну наверное просто есть за что? — Хватит злиться на меня, у меня не было выбора. Ты пришёл и увидел их вещи, тут как бы либо я попал, либо ты. Себя я ценю больше. — А тебе никогда в голову не приходило, что я могу испытывать к небе некоторую форму неприязни не за то, что ты меня тут держишь, а за то, что ты серийный убийца? — Приходило. Но также приходило, что ты должен понимать, что у меня проблемы с психическим здоровьем, это вряд ли было вызвано здоровыми пробуждениями. И с этим я ничего не могу поделать. — Ты оправдываешь себя тем, что ты больной? — Нет. Я вообще не хочу думать, что болен. Но это было бы глупо с моей стороны, потому что нормальные люди так себя не ведут. — Пока ты был у нас, у тебя ничего не выявили. Ты просто оправдываешь себя. — Я хочу так думать. — Получается? — Время от времени. Зейн со всей силы отталкивает начинающие проявляться, словно засохшая акварель с кисти, сунутой в тёплую воду, мысли. Гарри понимает, что делает, всегда понимал, так что ничего сопереживающего чувствовать нельзя, это неуважение к самому, блять, себе. — Я могу оставить тарелку, но… — Почему ты так обеспокоен тем, завтракаю я или нет? — Потому что я уважаю преданность культуре, — Гарри чуть повышает голос, раздражённый. — Я не аморальный ублюдок, не понимаю, почему это нельзя просто принять. — Ну может… — Ясно, — обрывает Гарри, видимо, почувствовав своим воспалённым мозгом, что Зейн хотел прокомментировать про «не аморального ублюдка». Точно так же, как Гарри подсознательно понимает, что с ним что-то не так, Зейн осознаёт, что в этой ситуации повёл себя по-сучьи. Он всё равно встаёт на ощупь и съедает яблоко и батончик с голубикой, прежде чем снова лечь спать. И игнорирует свой верещащий мозг, когда, проснувшись, видит у двери какого-то рода подставку, высотою до окошка, на котором лежит фонарь. Зейн принимает решение попросить Гарри не включать свет, потому что максимальной яркости фонаря будет достаточно, чтобы не сломать себе глаза.***
— Зейн? Зейн. Голос Гарри сонный и хрипловатый. — Зейн. — Да? — Я положил завтрак. — Спасибо. Гарри? — Да? — Можешь, пожалуйста, сегодня не включать свет? — Хорошо. — Спасибо.***
Зейн не понимал, как сильно скучает по еде, когда она жареная, вареная, копчёная, запечённая, слишком горячая, пересоленная, или чуть остывшая, мягкая и пресная; любая. Но реальная еда, к примеру, те тосты с жареным сыром и глазуньей, которые оставил Гарри. Зейну кажется, они согревают его органы весь день. Это смешно и напоминает Ван Гога, поедающего жёлтую краску, чтобы избавиться от тоски изнутри, но…как есть. Батончики скупо лежат с кучей фантиков на столике и полу, где ещё разбросаны футболки и бутылки, но не в таком количестве, чтобы это был бардак. Попросту потому что у Зейна недостаточно вещей на «бардак». Всегда есть эти «но», которые заставляют вспомнить о том, где он находится. Всё возвращается к этому, когда взгляд Зейна стеклянеет, плечи опускаются, дыхание становится ровнее. Он просто начинает думать. О дерьме. Довольно непривлекательно.***
Хочется швырнуть тарелку в стекло, но вместо этого Зейн просто уходит в туалет. Он, на самом деле, теперь понимает, что это было из-за голода, впервые от такого сильного голода, но выходить Зейн тоже не собирается, потому что ему стыдно. Всегда стыдно, когда позволяешь эмоциям взять вверх, в любом случае. Даже когда плачешь от счастья или сильно-сильно смеёшься. Эта агрессия поселилась в нём с самого начала, пригибаемая тем, что Зейн, по сути, не конфликтный же нихрена человек, а терпеливый и мыслящий рационально. И вылилась, когда Гарри пришёл вечером с тарелкой чего-то пахнущего…восхитительно. Чего-то жареного, блестящего в приглушённом свете этим маслом, о котором Зейн грезит уже которую неделю. И…вот так вышло. Постоянный голод, вечный недосып, ненависть к своему состоянию, абсолютное непонимание происходящего и этого человека вылились в испепеляющий взгляд и добровольное заключение (ха) в туалете. Это не было как-то агрессивно — потому что Зейн не агрессивный; или громко — он реально не громкий человек; но нервные срывы на то и нервные срывы, чтобы оставаться словно наконец-то выдавленными прыщами. И теперь, обхватив себя за рёбра ладонями, плотно сомкнув губы и расправив плечи, чтобы взгляд уткнуть в потолок, Зейн Малик переживает первую в своей жизни истерику.