***
Ещё хуже становится, когда, несколько часов спустя, Гарри, свежий, с розоватой кожей, пахнущий мыльной водою, заходит вниз и сразу хмурится: ему хватило одного взгляда на Зейна, чтобы уловить перемену во взгляде тёмных карих глаз. — Я не думаю, что ты мне ответишь, но, — Гарри кашляет, чуть опустив голову вниз, — что-то случилось? — Я также не думаю, что получу ответ на свой вопрос, но, — Зейн останавливается на том, чтобы всё же не кашлять, — что тебе от меня нужно? — Ничего. Зейн улыбается. Его губы словно кукольные, ровно как и глаза, как и морщинки, вылепленные у носа. — Понятно. — Я ответил тебе. — Я понял. — Зейн, мне ничего от тебя не нужно. — Тогда почему ты готовишь мне еду? Взгляд Гарри говорит больше, чем многие люди сумели бы сказать своими языками. — Чтобы ты ел. — Я имею ввиду… — Ты не мог бы сразу говорить, что ты имеешь ввиду, чтобы у нас не возникало недопониманий? — Я имел ввиду, зачем ты встаёшь рано, когда мог бы поспать? И так, ну, заботишься о том, что я делаю? И говоришь со мною нормально? Ты хочешь, чтобы я перестал считать тебя выродком? — Ты считаешь меня выродком? — улыбается Гарри, и эта улыбка могла бы покорить целую армию восковых фигур. — Да. У меня нет больше слов, характеризующих тебя. Гарри вздыхает. — Это твоё мнение, и я уважаю его, хоть сам так не считаю. Тем не менее, мне ничего от тебе не нужно. — Если бы я был тебе не нужен, ты бы меня уже убил. — Соглашусь. Но. Я не вижу в этом смысла. А вот вариаций происходящего в случае того, если ты останешься в живых, гораздо больше. — Например? — Сообразишь, — он закатывает глаза. — В любом случае. Ты никуда отсюда не денешься. И меня ты взбесить не сможешь… — Почему? — Характер не такой, — Гарри кривится в полуулыбке. — И у тебя есть возможность целыми днями просто сидеть и читать. И ненавидеть меня. И ждать, пока ты иссохнешься, потому что это не жизнь. А ещё ты можешь наконец расслабиться… — У некоторых людей не получается расслабиться в компании серийных… — Окей. Твоё дело. Гний дальше, — фыркает Гарри. — Кстати, тебе что-нибудь из книг принести? — Да. Что хочешь. Он прикусывает губу и склоняет голову чуть влево. — У тебя нет никаких точных пожеланий? Зейн отводит взгляд от зелёных глаз Гарри в сторону. У него был список. Давно, в недрах памяти. Фильмов и книг, которые он хотел прочесть. Но… — Ты когда-нибудь слышал о Человеческой комедии? Зейн снова в комнате из четырёх перламутрово-илистых стен в обрамлении тёмных ресниц. — Нет. — Это самый большой цикл в истории классической литературы. Я не помню точно, но там более ста Романов и повестей, которые, в общем, изображают французское общество девятнадцатого века, от куртизанок, — Гарри показывает подбородком на полки Зейна, где, привалившись, располагается «Блеск и нищета», — до метафоричной паронормальной философской хуйни в спальне едва ли не короля. — Это Бальзак? — Бальзак. Что ты прочёл? — Тут только «Отец Горио» и «Блеск и нищета», я прочёл только «Отца», потому что в «Куртизанках» ничего не понял. — Это потому что там трилогия начинается с «Утраченных иллюзий», «Блеск и нищета куртизанок» — это вторая. Я хотел сначала принести «Иллюзии», но перепутал. Наверное. Короче, я принесу. — Ты весь цикл прочёл? Гарри слегка смущённо приподнимает уголки губ и качает головою. — Но тут есть все. Я на полпути. — Более ста книг? — Не-ет, там же некоторые просто там очерки или рассказы. Или две повести объединены. Не знаю, я покупал все из разных издательств, потому что… — Это не книги твоих родителей? — Мои родители не любят читать, — чуть прохладно говорит Гарри. — Больше всего книг дедушки. У него была только «Шагреневая кожа» и ещё что-то, но потом я разнервничался и купил каждую, — произнеся это, Гарри начинает широко улыбаться. — Я не сноб. Зейн тоже хочет улыбнуться. Но в мозге снова щёлкает. — Перестань думать, что, общаясь со мною, ты делаешь что-то неправильное, Зейн, — тихо говорит мальчик. Зейн лишь качает головою, отведя глаза. Дверь закрывается практически бесшумно.***
— Ты говорил, что в самом начале была какая-то причина, по которой я был тут, а не мёртв, — говорит Зейн, спустя пару дней отпетого молчания с тихими «спасибо» время от времени. По усталому вздоху Гарри понятно многое. Зейн поджимает нижнюю губу. — Да. Была. Когда мы были в баре, я не планировал так сильно тебя напаивать. Я вообще не планировал тебя напаивать. И вести себя к себе тем более. Но повёл, не думая, что ты увидишь что-то, потому что ты был слишком бухой. И потом я сразу вырубил тебя и позвонил Лиаму. Этот тот, который называл тебя чернозадым, — в кишках Зейна что-то переворачивается. — И он сразу начал беситься. Ревновать, — Гарри закатывает глаза. — И сказал, чтобы я тебя убил, но… — он осекается, думая, рассказать или нет. — В общем, в последнее время Лиам слишком много начал о себе думать… — Вы с ним… — Нет. Но он думал, что любит меня, — лицо Гарри можно сравнить с озером в самой спокойной долине. На нём нет абсолютно ничего, кроме совсем небольшого раздражения. — И, наверное, пока я был у вас, он что-то себе надумал и стал вести себя скотски, словно вдруг решил, что я тоже его люблю и хватит ему во всём мне потакать. И я решил оставить тебя, чтобы он думал, что ты его соперник и можешь мне нравиться, он же знает, что ты проводил со мною беседы. И от этого он был бы смирнее. Но всё стало хуже, он совсем перестал меня слушаться. И всё, — Гарри разводит руками. — Теперь мне не с кем разговаривать. Поражение Зейна вызвано двумя вещами. Во-первых, происходящим, вернее, произошедшем тут, но больше тем, с каким спокойствием и безразличием об этом говорил Гарри. Его кудри были подвижнее, чем тени эмоций на его лице. — А… Гарри усмехается, как только Зейн начинает говорить, скрещивает руки на груди и выжидающе выставляет одну ногу вперёд. Зейн прокашливается. — А Лиам тоже убивал людей? — Когда меня не было. Чтобы не вызвало подозрений. — И его…как бы… не волновало… — Нет. — И он это терпел, потому что был в тебя влюблён. — Ну…наверное. — Как так вышло? Гарри безразлично вскидывает плечи. — Мне было шестнадцать, когда его наняла мама, а Лиам…ну, любил маленьких мальчиков. И мы общались, потому что мне было не с кем, а он хотел меня. Потом это всё переросло в то, чем мы были, то есть, он делал то, что я от него хотел, наверное, надеясь на что-то. Не знаю. — Почему ты мне это рассказываешь? — В смысле? — Ну, это же. Личное? Гарри качает головою. — Это жизнь Лиама, не моя. — И тебе на неё насрать? — Как мне может быть насрать на то, чего больше нет? Зейн шокированно открывает рот. — Это всего лишь воспоминания, и что личного в том, что я тебе это рассказываю? Конечно, он бы взбесился, но, — Гарри приподнимает брови и чуть наклоняет голову вбок, — это останется условностью и только. Зейн не уверен, что это дало ему, лишь неприятный холодок в кончиках пальцев. И неприязнь. Снова. Отвращение к сущности человека, стоящего перед ним, не моргая, не выглядя сожалеющим ни чуточки. И в который раз Гарри это понимает. Это странно, как настолько асоциальный человек великолепно обучен читать других человеков. Может, это врождённое. Скорее всего именно врождённое, потому что, если мальчик проводил всё своё время с тридцатилетним педофилом, без родителей или друзей, где-то на севере в доме с садом и подвальной теплицей, у него не было ни единого шанса научиться этому…натуральным путём. Врождённое…или развитое книгами. Ну конечно. Он опускает голову и зажмуривает глаза, качая головою. И сейчас не выглядя нисколько не раскаявшимся. Лишь уставшим. Зейну интересно, выглядит ли он сам уставшим. — Я не в состоянии поменять свои чувства или то, что сделал, Зейн. И, если честно, мне этого не хочется. И я не вправе винить тебя за то, что ты чувствуешь по отношению ко мне, это ты и твоя голова, — он поднимает и снова распахивает свои блестящие глаза. Их блеск в голубоватом фонарном освещении напоминает переливы зелёного и фиолетового на павлиньем хвосте. Зейну нечего ответить.***
— Какое сегодня число? Гарри немного хмурится, прикусывая нижнюю губу. — Декабрь…девятое? У тебя день рождения? — Нет, просто. Гарри вздыхает и осторожно вытаскивает тарелку из окошка. Это почти комично, как спокойно они оба себя ведут, хотя вчера Зейн снова пережил нервный срыв, в ходе которого он почти плечо сломал о стеклянную дверь. Гарри вплыл в помещение, лениво закатил глаза и принёс замороженные ягоды, чтобы Зейн приложил их к покрасневшей, а позже и сильно посиневшей коже.***
— У меня не получается, — истерично вскидывает руки Гарри. — Я думаю по-другому, а мне говорят писать то, как они думали думал автор. Я не говорю, что это неверно, но зачем ставить оценки за то, что мы пишем не то, что думаем? Это как видеть в картине не то, что видит экскурсовод или просто другой человек, — он пожимает плечами. — Если нам нужно писать то, что они думают, то лучше просто это сразу говорить, а не интересоваться нашим мнением. Зейн держит в руках эссе Гарри по «1984» с тучей тонких строчек округлого почерка с резкими хвостиками букв, с одним лишь замечанием учителя: не рассмотрена главная параллель. — И вообще. Хватит меня прессовать, это тебя не касается, — он улыбается, смотря вниз и скрещивая руки на груди. Зейн поднимает брови и внезапно понимает, что тоже улыбается. — Для общего развития глобального мышления тебе нужно писать о смысле, вложенном автором, — он говорит, разворачиваясь. — Эй! Зейн, отдай мне… — Нет, — усмехается Зейн, продолжая шагать к дивану. — Сука. Зейн усаживается на диван и откладывает листы, открывая книгу. — Забери. Гарри по-лисьи сверкает глазами и наклоняет голову на бок, улыбаясь. — Когда ты успел начать шутить, мм? Зейн не знает.***
— Это пирог? Гарри тупо пожимает плечами, чуть поведя подбородком. Он делает так, когда смущён, что-то вроде «я не знаю, я просто это сделал, вот и всё». Зейн сжимает губы, изогнутые в улыбке. — Штурм Википедии? — Ну…да. Там было написано, что в окончание поста нужно жертвовать деньги нищим, приглашать всех соседей и семью, всё такое, и готовить традиционные блюда. И много сладкого. — После поста принято отмечать Сахарный День. — Ну вот, — он также тупо пододвигает песочный пирог с сахарной тыквой и корицей к Зейну. — С праздником. — Спасибо, — кивает Зейн. — Ты, эм. Хочешь? Гарри категорично трясёт головою, отступая назад. — Мне кажется, ты очень сильно похудел. — И поэтому ты не будешь свой пирог? — Тебе достанется больше. — Это странно. — Что? — Ты. Ты странный. И вся эта… — Я ещё раз повторяю. Я не собираюсь быть сукой. Я уважаю твоё поведение. И твою религию. И тебя. И не говори, пожалуйста, про теплицу, — чуть высокомерно встряхивает головою Гарри. — Я надеюсь, теперь ты будешь нормально питаться. — Тебе просто нравится со мною есть. Зейн не уверен, откуда это. Но однажды их разговор просто завязался, опять о том же, о поступках, которые никто не собирается исправлять, и Гарри вдруг сказал, ешь, ты же голодный. И Зейн ответил, ну ты тоже, наверное? И после небольшого спора, Гарри принёс и свою тарелку, после агрессивно поедая брокколи с сыром и куриной грудкой напротив не менее агрессивно пережёвывающего свою порцию Зейна. Когда он остаётся один, он много думает. Анализирует и себя, и пытается разгадать Гарри, приходя к нелепым противоречиям в природе второго. Он думает, увеличивается ли счёт жертв, хоть эта мысль и неизбежно приводит его к Луи, потом к отцу, потом к нервным самобичеваниям. Он думает, сколько уже? Что было у девочки в сумочке на этот раз, какой у неё был почерк. Или какая фотография лежала в кошельке очередного мальчика. Или сколько ещё мам будет рыдать у Эби на коленях. И потом, после целого дня наедине со своими мыслями, которые словно море: то штормом взвиваются, то просто раскачиваются вверх-вниз, то нервно гребнями летят к берегу, — Зейн слышит размеренные шаги, видит Гарри, его кудри на бледном лбу, голоса сменяют друг друга, и ни одной волны в Зейне не остаётся, они словно улетучиваются, растворяются, оставляя его минут на пятнадцать, пока Гарри не уйдёт. В конце концов, говорит себе Зейн, десоциализироваться не так сложно, как предполагается. Если он просто будет сидеть, читать, ходить по комнате и жестоко терроризировать свой разум, ничего не будет, ничего не получится. Смирившись и полностью расположившись в мысли, что Зейн — заложник, он время от времени думает о том, что будет дальше. Будет ли всё вот так: изо дня в день, книга за книгой, беседа за беседой. Зейн знает о сотнях случаев, когда заложники оставались заложниками десятками лет, если не умирали от сердечных приступов или, ну. Насилия, как такового. Всё это будто бы несерьёзно, хотя в то же время пиздец. Гарри как будто не убийца, Зейн как будто не в теплице. Он забывает? Возможно. Или снова не может поверить. Ну то есть, не не поверить, а вникнуть в это, преодолев огромную плёнку розового цвета, в которой запутался Зейн. Хотя, она не розового цвета. И может вообще не плёнка. Потому что Гарри ни слова не отрицал, ни разу не пытался показаться другим, ему не нужно, чтобы Зейн думал хорошо или по-другому. Он честен. И мастерски избегает вопросов о мотивах своих действий. Порою, Зейн даже теряет нить разговора. Он думает о нитях разговора, когда раздаётся какой-то бум, за ним быстрое топтание, и в подвал влетает, прямо-таки врывается, в распахнутом пальто, с летящим вихрем кудрей…его щёки ярче фонариков на ёлках, а глаза не ближе к синему, а к чёрному — насыщенный, богатый зелёным цвет. И свет в них ярче искусственного света теплицы. — Зейн! Зейн моргает, замерев в своей привычной позе: ноги по-турецки скрещены, на разведённых бёдрах книга. Правда, в последнее время ему приходится подносить её чуть ближе к носу, удерживая у груди. Что-то со зрением. — Пошёл снег! И тогда Зейн замечает. Это не тот румянец Гарри, который преследовал образ того мальчика в мешке и с книгами, зажатыми локтем. И не тот, который появляется от нежеланного смущения. И не тот, который покрывает всё лицо Гарри, когда он только умылся. Этот румянец двумя размытыми полосами, словно акварельными, проведёнными беличьей кистью по смоченной бумаге, двигается по белоснежным скулам, к ослепительно белым зубам и невыносимо розовым губам, цвета самой настоящей малины, матовой и нежной, с бархатистой поверхностью. Подойдя чуть ближе, Зейн видит снежинки, в сизо-коричневых завивающихся локонах они ещё не растаяли, их видео издалека, как и постепенно исчезающих с плечей и бёдер Гарри. И потом запах, запах холода, мороза с его алебастровой кожи, с его волос, холод в красных пальцах, которые просовываются в окошко и протягивают Зейну. белый тающие снежок, который выглядит так неестественно в этой комнате, но правильно в обмороженных ладонях с длинными пальцами и аккуратными ногтями на них. Зейн аккуратно берёт снежок в свои пальцы, по которым тут же начинают бежать прозрачные ледяные капельки.***
Зейн понимает, что Гарри рад снегу больше, чем Новому Году или Рождеству, когда проходит по его негласным расчётам месяц после окончания поста без единого упоминании о празднике. Он знает, что мог бы спросить, в чём дело, но с другой стороны, Зейн прекрасно понимает, что это связано с родителями. Гарри никогда не упоминал о них, только вскользь, без эмоций. Как обычно, впрочем, но Эби говорила, что они в разъездах, что не живут в доме, что за Гарри иногда присматривает сестра…и Зейн не хочет спрашивать. Может быть, это тупо, потому что Зейн не уверен, что Гарри вообще отреагирует каким-то образом, или потому что он в принципе заслуживает ненависть. Но Зейн не спрашивает. Его день рождения двенадцатого января. И, на самом деле, это как-то странно. Потому что Зейн будто находится в шаре, который отсёк его от мира, от его жизни, в которой было что-то, что любил, что-то, что он не любил, чего он избегал или ждал. И это странно — понимать, что некоторые вещи не меняются, потому что здесь всё чувствуется другим. Будто бы он всё это время читал книгу про Зейна Малика, а потом закончил и приступил к анализу. Анализ произведения, которое погодило тебя в иной мир. Иной мир здесь, но Зейн живёт сейчас. И, значит, это его реальность. Без дней рождений, Нового Года, Рождества, без всех, с одними лишь Гарри и его книгами. Очередные книги. Которые будто бы перерыв от бесконечного эссе, от которого ноет и болит рука. От которого тебя выворачивает наизнанку. Но от которого также никуда не деться. И порою Зейн ловит себя на мыслях, на новых главах анализа, о том, жалеет ли он или скучает ли он по прочитанной книге. С этими мыслями он считает, что свихнулся, потому что стольких ступеней в данной композиции его мозга быть не должно. Это слишком. Он даже пытается анализировать себя анализирующего, себя со своим поведением тут, и, что ещё выше, Зейн понимает, что, анализируя свой анализ своей жизни, он расщепляется в какой-то патологии, от которой хочется рыдать, кричать и сбежать. Время от времени. Он думает также о Боге. Честно говоря, мысли о Боге не покидали его ни разу с пробуждения в самой первой темноте. Никогда не мелькало ни единого «Бог меня бросил». Или «за что». Зейну никогда не было такое присуще. Его приучили принимать всё, как должное. Как не то чтобы испытания. Скорее, просто разные сценарии. И никогда «этот сценарий дерьмовый». Его сценарий пишется им на пару с Богом, и, если Зейн не сумел привить себе уважение к общепринятому золотому правилу гуманности, у него получилось несколько сотен раз убедиться в собственном правиле гуманности, во-первых к самому себе. Всё происходит к лучшему.***
— Ты знаешь, у меня было такое чувство, что ты любишь свои дни рождения, — произносит Зейн. Гарри пожимает плечами. — Просто не вижу смысла в этом дне, вот и всё, — он выглядит серее, чем обычно. Обычно Гарри весь цветной, даже если на лице не дрогнет ни один мускул. А сейчас на него будто наложили матовую плёнку сизого цвета, чтобы даже губы перестали казаться малиновыми. Теперь они бледно-розовые. Как мороженое тутти-фрутти. — Ну, ладно. Удачи. Гарри кивает. Он только что сказал, что не придёт вечером. Только следующим или после полудня. Потому что у него день рождения и он едет к сестре и её мужу. Когда Зейн пожелал удачного семейного воссоединения, Гарри сказал, что родителей не будет. Они в Монголии. Исследуют национальные парки. После недолгого молчания, Зейн узнал, что и Гарри, и его сестра отклонили предложение поехать на Ибицу в день восемнадцатилетия Гарри. Зейн не представляет Гарри на Ибице. Хотя, он изменился. Внешне. С того времени, когда носил джинсы с мешковатой гармошкой внизу и свитера с футболками под ними. Вернее, свитера, футболки и джинсы остались, но видоизмененные. Как и сам Гарри, который внезапно стал одного роста с Зейном, который избавился от небольшой части своих кудрей, всё ещё довольно диких, но теперь больше обрамляющее челюсть, уши, скулы и лоб; который под те же однотонные школьные свитера начал надевать преимущественно белые футболки с виднеющимся горлом, а джинсы…джинсы стали уже. А ноги словно бы длиннее, но, скорее всего, это просто из-за того, как сидит ткань. Причём, это не так уж и заметно. И это не преображение. И вряд ли специально. Гарри будто бы повзрослел. Только Зейн не понимает как. И что изменилось. Разве что присутствие Лиама. Может быть, с Лиамом Гарри чувствовал себя защищённым. И ему было уютно. И он позволял себе быть менее взрослым, хотя, Зейн не уверен, что это верно. Потому что Гарри не изменился внутри. Он такой же высокомерный, такая же сука, такой же восторженно-апатичный в соотношении один к шести за неделю. Хотя, это не от недель зависит. И нельзя сразу сказать, что в нём поменялось. Зейн сделал ещё один вывод.***
И снова он просыпается от того, что на него кто-то смотрит. Свет мягкий и похож на атлас, словно свечение золотого слитка от огненной свечи. Зейну мягко и тепло, и просыпаться совсем не сложно, хотя почему-то он понимает, что спал довольно мало. Почему-то он давно ещё понял, что после тяжёлых, давящих мыслей спать удобнее, словно в атласных простынях, в комнате с цветком магнолии в стакане воды из-под крана. — Почему ты вернулся? — губами, наполовину прислонёнными к подушке, произносит Зейн. Гарри его обычным движением вскидывает плечи и тут же опускает их. — Я испёк торт, потому что они почему-то забыли, что я не люблю шоколадный. И потом они сказали, поехали куда-то. Потому что тебе восемнадцать, не восемь. Мы приехали куда-то в Сохо, а потом я говорю, мне восемнадцать, я курю уже пару месяцев. Они удивились, и я вышел покурить. — Ты куришь? — Нет. Я уехал. Зейн мягко приподнимается на одной руке. — Ты выпил? — Немного. В поезде. — Ты сейчас в состоянии сказать мне вещи, которые не говоришь, — говорит Зейн после недолгого молчания. — Нет, — усмехается Гарри в ответ. — Нет, я не пьян. У меня просто щёки тёплые-тёплые. Опустив глаза вниз, Зейн облизывает губы. — Ты не празднуешь с друзьями? Гарри медленно скатывается вниз, прислонившись плечом к стеклу. Такое чувство, что его нет. Что Зейн может встать и подойти к нему, снять с него пальто и шарф, сказать, что нужно спать. Но Зейн бы так не сделал. Он бы побежал. Удержавшись от мысли, что нужно бы врезать себе за такую последовательность мыслей. — У меня нет друзей. — Вообще? — Нет. Зачем. — Друзья каждому нужны, Гарри, — Зейн протирает глаза большим и указательным пальцами. — Они… — Лжецы. — …поддерживают… — Предают. — Откуда это? — потом, Зейн осекается. — Если есть люди, которые так с тобою поступили, значит это их проблемы. Не твои. И ты не должен… — У меня не было друзей. — Ты читаешь столько книг и не можешь понять дружбу? — В книгах дружба искажена. Потому что все книги либо про смерть, либо про любовь. Про дружбу никто книг не пишет. — И поэтому ты знаешь про смерть и про любовь больше, чем люди позволяют себе узнать? Гарри сначала улыбается, выдохнув, потом начинает беззвучно смеяться. — Получается так, да. — А откуда у тебя такие мысли о дружбе? — Я знаю людей и знаю их друзей. И всегда так выходит, что один из них не совсем такой, каким должен быть. — Например? — Луи. Зейн застывает. Это похоже на удар по солнечному сплетению. Высший пилотаж, Гарри. Он почти говорит это вслух. — Что Луи? — Он твой друг? Зейн кивает. — Луи так тебя поддерживает, что целью всей его жизни является обогнать тебя во всём? — В каком смысле? Гарри молчит. — В каком смысле, Гарри? — Ты не видел этого? — Как ты вообще можешь об этом говорить? — То есть? Какие-то тиски начинают скрести голо Зейна изнутри, когда он начинает подсознательно брести по тропе возможных объяснений, пока Гарри смотрит на него беспощадно распахнутыми глазами, то от требуя, то ли выискивая что-то. В конце концов, Зейн знает, как Луи относится к людям, которые так или иначе имеют к нему доступ. Он ненавидит в себе любые человеческие чувства, начиная от влечениям кому-либо и заканчивая желанием покурить. В его голове есть какая-то мысль о том, что, если люди вокруг не будут ничего видеть, то и сам он вскоре уверится в несуществовании этого. То ли он считал за слабость, то ли за что-то постыдное, но никто и никогда не мог предположить, что Зейн трахал Луи чаще, чем тот бросал курить. И ни для кого не было открытием, когда Луи то при Зейне, то без него всеми своими гондонскими методами его обсирал, и, ладно, тут действительно почти очевидно то, что он бы скорее сдох, чем позволил кому-либо узнать о них. Хотя, добавляет Зейну его мозг, никаких «их» не было, но всё равно, связь настолько постыдная для Томлинсона была бы концом всего его мира. — Он знает, что это всё был ты? — тихо спрашивает Зейн, обозначая «это всё» мановениями пальцев в воздухе. И Гарри смеётся. Немного сонно, ничуть не задорно, ничуть не гибло. Звучит, словно лёд разбивается на миллионы кусочков о лёд, две глыбы, с громогласными раскатами раскалывающиеся вдвое. Зейн чуть не вздрагивает. — Какой тогда был бы смысл? — То есть, их обоих ты просто… — Да. Вот теперь его голос похож на лёд. Не бьющийся, не с трещинами. Его голос похож на воду, уже застывающую в венах. — А ты чего так удивлён? — шорох пальто и дыхание Зейна на пару мгновений завладевают всем. — Я тебе отвратителен. Ты с дерьмом меня ровняешь, Зейн, отчего же сейчас тебе непонятно? Да, я спал с ними обоими, чтобы спасти свою задницу, и смотри: всё же неплохо вышло? Два идиота, один любит себя больше жизни, другой забыл себя, как и свою жизнь, — он внезапно встаёт, засунув обе руки в карманы. — Только тупица не пользовался бы людьми, которые тебя хотят, и если это называется аморальность… — Гарри… — То тогда я, сука, самая аморальная дрянь в твоей жизни, — он не даёт себя перебить, а Зейн не понимает, как так получилось. — Луи не заслуживает такого друга, как ты, он даже члена твоего не стоит, не смей даже думать о том, что у вас была настоящая дружба или что-то вроде того. — Ты почему вообще об этом теперь заговорил? — Потому что мы с этого начали?! — По-детски дразнится Гарри, ему только ножкой топнуть нужно для пущего эффекта. — Как вообще так вышло, что вы переспали?! — кричит в ответ Зейн, незаметно для себя вскочив на ноги. — Он думал, ты трахаешь меня, — фыркает Гарри, поведя подбородком. Его голос снова меняет воздух в пространстве. — Каждый блядов раз спрашивал, лучше ли тебя, каждый раз пытался выебать из меня душу. Ты просто представить себе не можешь, как этот человек тебе завидовал. — А ты? — прерывает Зейн Гарри, чувствуя, как горят его щёки. — Что ты? Приятно было? Гарри моргает. И расплывается в чисто Чеширской улыбке. — Нет. Не было. — Ни разу? Гарри смотрит прямо, улыбается, качая головою, и Зейн с замиранием своего сердца понимает, что он, этот человек, плачет. — Гарри, — Зейн будто бы невидимой нелепой силой отталкивается подушечками пальцев ног от пола и идёт к стеклу, раз за разом произнося имя Гарри, который уже закрыл за собою дверь. Гарри всегда был принцессой в башне для Луи. И в качестве Вилли, и в качестве Гарри, который, Зейн знает, не мог не привлекать своею беззащитностью такого, как Лу, и бог знает как Гарри понял, что он купится именно на это качество, прежде, чем поймёт, что связь между мальчиком и серийным убийцей гораздо крепче, чем могло бы казаться. Зейну не нужны объяснения, ему не нужно понимать, почему Луи трахал Гарри, почему Луи завидовал Зейну, ведь это всё просто: Зейн был солдат в армии Луи, в каждой из них, а солдаты и принцессы гораздо на большее способны, чем принцессы и короли, вспомнить того же Шрэка. Зейн присаживается на край подушки своего дивана и начинает дрожать отчего-то. Хочется кричать. Кричать, или стучать, или доказывать. Всё, чтобы Гарри понял, что Зейн больше не в состоянии видеть в нём то, о чём мальчик сказал две минуты назад. Зейн больше не может.***
Раньше Зейн считал, что одиночество не может довести его до истерики. Потому что, одиночество одиночеством, но их, на самом деле, хуева туча. Одиночество в толпе, одиночество экзистенциальное, одиночество физическое, одиночество мнимое, физиологическое, — и все эти одиночества…не губительны. Относительно. В одиночестве люди предоставлены сами себе, чаще всего. А Зейн в своём потерялся. Когда единственными словами Гарри за два месяца (Зейн сильно неуверен), окрашенными хоть каким-то оттенком, были «Мне кажется, ты пополнел. Это хорошо», непонятно, что он испытал. И непонятно, была ли то буря в его душе, был ли это ливень, неожиданно ли начавшая цвести радуга. Но он что-то почувствовал. Ему словно дали попить воды. И, когда Зейн начинает рыдать одними лишь движениями, беспощадно пряча лицо в ладони, сдерживая любой звук из своей груди, но не сдерживая ни одной волны по телу от этого взрыва — то ли на благо, то ли наоборот — он чувствует, как трещинами разбегается его самообладание, как смывается всё сгнившее и застоявшееся в его душе, как встряхивается голова. Он плачет, потому что не знает, будет ли дальше всё в порядке. Будет ли он снова человеком, не собакой, брошенной в темнице. Плачет, потому что ему страшно. Потому что он предпочёл бы смерть полной изоляции от другого человека. Потому что человеку нужен человек. Потому что Зейн устал думать о том, нужен ли ему просто человек, или нужен ли ему Гарри.