Girl in the tower.

      В довольно юном возрасте Зейн усвоил, что ни при каких обстоятельствах нельзя терять то, что называется гордостью. Люди могут считать это чем угодно: высокомерием, самовлюблённостью, даже холодностью или раздражительностью, но…оставим это людям. Гордость, в большинстве случаев, — это единственное, что есть у человека перед другими людьми. Единственное, что есть у личности.       И единственное, что имеется у Зейна, — это гордость.       Из-за своей гордости он не кинулся на Гарри в следующее утро после его дня рождения и не попытался объяснить некоторые изменения в себе и своём поведении этому человеку. Из-за своей гордости он не позволял себе сломаться ни в один из разов, когда отчаянно хотелось того, что было: разговоров. Из-за своей гордости Зейн не спрашивал, почему их больше нет. Ещё, отчасти и от того, что он уважает гордость Гарри.       Её нельзя не уважать, так как этот мальчик, как и Зейн, сохранял её в себе тогда, когда каждый видел его пострадавшим, одиноким и сломленным. Весь его вид говорил об этом качестве, и, даже если теперь Зейн знает, что Луи чуть перегибал палку, возмущаясь относительно излишних «пафоса» и «самодовольности», для всех других это отличало Гарри, для всех других это давало повод относиться к нему, как к достойному уважения.       Зейн, на самом Деле, передумал уже обо всём, что можно было, за время, когда единственное, чем они с Гарри обменивались, были взгляды и приветствия. О Луи больше всего, наверное, но, так и не найдя в себе разочарования в Гарри, Зейн не знает, что об этом думать. Этот ход был спасительным. Рискованным. Может быть, в нём нет морали. Но инстинкт самосохранения делает из людей животных, а другим явлением Зейн не может это назвать.       Ну или. Не хочет.       Всё это и подобное проносится перед глазами Зейна за едва ли дюжину секунд, в течение которых Гарри смотрит в его красные опухшие глаза спустя ночь после Великой, истинно Американской истерики.       — Ты, — Зейн чуть приподнимает подбородок, не зная, стоит ли позволять бенгальским огням в его грудной клетке разгораться. — Ты плакал?       — Я только что проснулся.       Едва ли заметная эмоция в глазах Гарри словно сера для белых зёрнышек огней. Он переступает с ноги на ногу.       — Выглядишь отвратительно.       — Ты сказал, что я пополнел.       — Да. Это хорошо. Но твоё лицо…мёртвое.       — Почему ты убивал их?       Гарри хмурится. Большой старомодный фонарь в его лице отсвечивает первородным жёлтым на его кожу. Видны синяки под глазами. И трещины на губах. Зейну интересно, сколько всего у него фонарей.       — Это сложно объяснить.       — Сегодня суббота?       — Воскресенье.       — У тебя много времени.       Гарри печально усмехается.       — Действительно.       — Расскажешь?       Зейн на грани с тем, чтобы снова разрыдаться.       — Это…сложнее, чем могло бы показаться.       — Ты коллекционировал их?       Он слегка удивлённо моргает.       — Да.       — Что именно?       Зейн проглатывает слюну.       — Ты не поймёшь меня.       — Так объясни, — это напоминает клише.       — Не каждую вещь можно объяснить.       — Так попробуй?       — Это бессмысленно.       — Да почему?       Гарри сжимает губы, но через секунду по-лисьи склоняет голову набок.       — Во-первых, потому что я лично не считаю, что их убивал.       Гарри ждёт. Он смотрит прямо в глаза Зейна, будто бы знает, что что-то должно щёлкнуть в его голове. Глаза с отливом оливкового масла пронзают насквозь, не давая сосредоточиться. Зейн опускает голову, хмурясь.       — Это из-за твоей коллекции? Ты считаешь, она бессмертна?       — Зейн. Конечно моя коллекция бессмертна, — несмотря на значение его слов, каждое из них напоминает топлёный молочный шоколад. — Когда-нибудь я умру. Может, до этого, может, после, но эти девочки и мальчики станут достоянием нации. Чего они и заслуживали.       — Ты знал их всех?       — Нет.       Его тело отражается слева, на стекле. Кожа атласом цвета сливочного масла. Пижама холодными жёлтыми пятнами. Он сам бы мог стать достоянием нации. Потому что Гарри похож на тех, кого убивал. Несомненно, это нельзя назвать типажом в общепринятом смысле этого слова, потому что типаж обычно — это цвета кожи, глаз или волос, чем не были схожи трупы. Но в них было что-то общее. Что есть и в Гарри. В его щеках, которые потеряли округлые очертания, сменившиеся более резкими линями скул и челюсти. В носе, тоже заметно уменьшившемся. В ставших тонкими губах. Можно было бы сказать, что не во внешности дело, но что было в тех детях, кроме внешности?       Внезапно, Зейн думает о том, как могут быть связаны внешность и души. Пустая мёртвая оболочка и то, что из себя представляет существо человека. Зейн смотрит на Гарри, устало, но внимательно смотрящего в его глаза, и ищет в нём то, что находил в вещах мёртвых. У него не получается точно это сформулировать, а говорить слишком долго, это перейдёт в клоунаду. То ли мудрость. То ли неясная…возвышенность. Зейн вздрагивает, когда Гарри моргает.       — Почему ты такой спокойный?       Зейн медленно выдыхает, осознавая, что не дышал.       — В каком смысле?       Гарри подимает плечами.       — Я думал, что ты будешь вести себя по-другому. Ты даже не просил тебя отпустить.       — Потому что это бессмысленно, — фыркает Зейн.       У Гарри дёргается угол губы.       — А в чём ты видишь смысл?       — А ты?       Он опускает взгляд куда-то вниз, потом он взрывается ввысь за ресницами.       — В красоте.       Зейн шёл за принцессой по крови под предводительством Луи, пока та восхищалась зрелищем.