***
Губы слиплись и на вкус были, как жеваная каша. Эмма очнулась, когда за окном уже была ночь, а в двухместной палате горел слабый рыжеватый свет ночников. На соседней кровати лежала девочка лет шести. Рядом с ней сидел мужчина в театральном костюме. Из-под его смешного старомодного цилиндра выбивались растрепанные каштановые кудри. Точно Шляпник из сказки про Алису. Он выглядел разбитым, несчастным, но улыбался, играя с плюшевым кроликом, явно сшитым вручную. Он брал руку девочки, водил ею по круглой голове кролика с длинными ушами, обвисшими по плечам, гладил его по животу в блестящем фраке. Рядом стоял Пиноккио. Он ничего не говорил. Просто держал Шляпника за плечо. Время на часах, висевших над дверью, замерло на девяти, когда в палату вошла Белоснежка. Заметив ее, Пиноккио наклонился к Шляпнику и что-то ему сказал, поглаживая по спине. Шляпник торопливо кивнул. — Люблю тебя, Грейс, — он поцеловал девочку в щеку и нехотя встал. Пиноккио вывел его из палаты. Белоснежка проводила их печальным, усталым взглядом. И подошла к постели Эммы, поставила в вазу на тумбочке свежие цветы. Взглянув на них, Эмма едва слышно прошептала: — Ингрид. Белоснежка не поняла, что она хотела сказать, но на всякий случай дотронулась до руки Эммы. — Не разговаривай. Тебе нужно отдохнуть, завтра доктор назначит лечение. Она заботливо поправила Эмме одеяло и хотела погасить ночник возле ее постели. — Оставь, — скорее порывистым жестом, чем словами, попросила Эмма. Если только позволить свету уйти, если только впустить в комнату темноту — кошмары найдут дорогу к Эмме, провалятся в ее зрачки. Жуткие тени ползали совсем рядом: можно было услышать под кроватью их шорохи, их движения. Они шуршали по стенам, но не могли причинить вреда, пока горел волшебный фонарь. Застывшее оранжевое пламя бесформенным пятном распласталось на щербатом потолке. Эмма закрыла глаза и увидела ее. Ингрид. Ослепительная, белая, похожая на Снежную королеву, на сахарную фигурку невесты со свадебного торта, на цветок белого ириса, распустившегося в снегу. Эмма тянула к ней руки, но едва кончики их пальцев соприкасались, Ингрид разбивалась вдребезги. Тысячи осколков льда царапали глаза Эмме и превращались в слезы на щеках. Она не могла уснуть. Ингрид была мертва. …Почти треть своей жизни Эмма провела в больницах. Пару раз в год, а в последнее время все чаще, у нее случались обострения, и ей приходилось по несколько дней, а то и недель находиться под наблюдением врачей. И она хорошо знала, сколько боли, утомления и неоправданных надежд скрывается за преувеличенно оптимистичными улыбками медсестер, которые даже неизлечимо больным детям суют в рот красные леденцы и говорят, что все будет хорошо. Но порой леденцы оставались лежать нетронутыми на подушках. А дети умирали... Эмма проснулась от резкого, протяжного звука и плаксиво нахмурилась, увидев, как на соседнем мониторе линия жизни вытянулась в бесконечную прямую. Вскоре на этот сигнал бедствия прибежали врачи, стали суетиться и что-то кричать. Эмма перевернулась на живот, спрятав голову под подушку. Это немного приглушало шум, но не спасало от леденящего прикосновения Смерти, которая прошла совсем близко, задев Эмму полами черного плаща, и забрала Грейс. …Но хуже, гораздо хуже, и страшнее, чем сама Смерть, которая освобождала мертвых от боли, сомнений и страхов, была неутолимая скорбь живых, неловким тяжелым молчанием замирающая на подрагивающих губах, сверкающая невыплаканными слезами в глазах, оседающая в воздухе проспиртованным запахом ненужных больше лекарств, прятавшаяся в складках белья, которое медсестры снимали с опустевших постелей…* * *
Утром Эмма видела, как Белоснежка утешала обезумевшего от горя Шляпника, когда тот в бессильном гневе растоптал свой цилиндр и все кричал, что холодная мертвая девочка в морге вовсе не его дочь, а кукла, что настоящую Грейс подменили, похитили, и он сделает все, чтобы найти ее. В припадке ярости он бы непременно разнес всю аппаратуру в палате, но рядом был Пиноккио, он крепко схватил Шляпника за спину и силой усадил на пустую кровать, успокаивая. Пришел доктор в круглых очках, похожий на лупоглазого то ли кузнечика, то ли сверчка в рыжем клоунском парике. Они тихо переговаривались со Шляпником, Эмма старалась не вслушиваться в их приглушенные голоса, и все же до нее доходили обрывки фраз из стандартной похоронной «соболезную вашей утрате» речи. И она сама мысленно готовилась вскоре ее услышать. О гибели Ингрид Эмма догадалась еще до того, как ей сдержанно и учтиво сообщил об этом доктор Вейл. Но все равно кристальное, безнадежное, безоговорочное осознание этого факта больно ударило в сердце. Внутри что-то хрустнуло, сломалось, и все эмоции, которые Эмма могла бы испытывать, временно отключились, оставив лишь холодную пустоту и колючее раздражение. Эмма жмурилась, прикрываясь от света, била кулаками в стены, скрежетала по ним ногтями, стирая улыбки с нарисованных слишком счастливых, до тошноты радостных лиц героев детских сказок. Ядовитая насыщенность их чрезмерно ярких цветов вызывала болезненную резь в глазах. Позже доктор Вейл перевел Эмму в частную палату, которая была скорее похожа на небольшой гостиничный номер, где были отдельные ванная и туалет. Возле занавешенного окна стоял письменный стол, в углу — диван и пара кресел. У двери — шкаф. Небольшой телевизор висел на стене напротив медицинской кровати-каталки с регулируемой высотой и прикрепленными к бортам скрученными ремнями, и, если не думать об их назначении, можно было почти поверить в этот искусственно созданный домашний уют. Но все же это не избавляло от казенного больничного духа, витающего под потолком, путающегося в тонких резиновых трубочках и проводах, прыгающего на черных экранах приборов зелеными синусоидами. Эмма водила пальцами по линиям на дымчато-серых стенах и омывала горькими слезами подушку. Соленая влага стекала прохладой по лицу, но не приносила облегчения, а только шмыгающий насморк и перечные спазмы в горле. Приходил доктор-сверчок, прострекотал что-то, и Эмма так глупо, так по-детски разревелась перед ним, изведя всю коробку бумажных платков, из которых, наверное, можно было романтично вырезать праздничные снежинки, но теперь они мокрые и скомканные валялись по всей кровати. На полу. А Эмма что-то рассказывала доктору, точнее — рыдала в него, ударяя по тощим, покатым плечам и, прорываясь сквозь судорожные всхлипы, изливала на него все, что ее так мучило, не слишком задумываясь о складности, буквально вырывала из своего сердца чувства, что вдруг нахлынули на нее, подавляя и приминая под собой. Доктор терпеливо слушал все, что Эмма хотела сказать, а еще больше — то, чего она не собиралась говорить вовсе, и даже не знала, что такие думы водились в голове. И она выплеснула весь этот бурный поток сознания на доктора, он даже отложил блокнот, не в состоянии ничего записать. Эмма говорила и говорила, задыхаясь, волнуясь в горячечном бреду, находя в своей бессвязной, метущейся речи пронзительную, душеспасительную истину, которую, увы, тут же забыла напрочь, едва только последнее слово, казавшееся таким точным, таким правильным, слетело с ее языка вспорхнувшим воробышком, и его невозможно было поймать. Нить разговора с треском оборвалась. И это так сильно расстроило ее, что она она закрыла лицо руками, залилась тихим плачем и отвернулась к стене, не проронив более ни звука. Поняв, что больше от нее ничего не добиться, доктор-сверчок ушел, а Эмма раздавленным жуком опрокинулась на спину. Так и лежала, застряв где-то между липким бесформенным сном и ускользающей, размякшей, как кусок хлеба в молоке, явью. Прошла целая вечность, а может — полчаса. Лба коснулась теплая рука, пахнущая ландышами. Белоснежка. Она привезла обед, придвинула столик-тележку ближе к кровати. Эмма ела с неохотой, но с благодарностью. И все же — пластиковая тарелка супа осталась практически нетронутой. Эмма отложила пластиковую ложку и уронила голову обратно на подушку. Белоснежка гладила Эмму через одеяло и тихо ворковала над ней. Ее утешающий голос был похож на щебет птиц в весеннем лесу, выгоревшем после пожара. Она убеждала, что боль утихнет, что надо верить в лучшее и думать о хорошем, что раз она жива и здорова, то все наладится, ведь она еще так молода. И от этих таких сочувствующих, таких ободряющих и слащавых, но таких невыносимо скучных, предсказуемых песен тоска становилась лишь острее — колючим ежом сворачивалась в груди и раковой клешней сжимала сердце. Эмма пыталась что-то вяло возражать, но мысли, эти обожравшиеся, разжиревшие крысы в картонном лабиринте, так туго ворочались в извилинах уставшего мозга, что думать их, а уж тем более — складывать в слова и произносить вслух — было слишком трудно. — Не… надо… — мучительно выдавила Эмма, прикрывая ладонями уши. — Ладно, — Белоснежка смотрела на нее ласково. — Я просто посижу тут с тобой, хорошо? Эмма неопределенно кивнула, вслушиваясь в нарастающую тишину в голове, точно черепную коробку закладывали бережно ватой, чтобы не разбился бесценный сервиз ее разума. Тяжелый сон падал каменной глыбой, вдавливал в матрас, и Эмма проваливалась в него, сворачиваясь в липкий кокон. Она не могла проснуться, пошевелиться, не могла вынырнуть из его душного плена. Не заметила даже, как Белоснежка оставила ее. Проходили часы, годы и столетия. Объятая неподвижностью сонного проклятья, Эмма смотрела сквозь решетку склеившихся ресниц, как за окном густыми клоками сахарной ваты валил снег и лип к стеклу, пока то полностью не скрылось под белым слепым покровом, не пропускающим солнечный свет. И тогда они вышли наружу. Черные тени с красными злыми глазами, они проходили сквозь тело Эммы, ломали изнутри грудную клетку, рвали нежную кожу на тонкие лоскуты, драли волосы, трогали ее длинными когтистыми пальцами. Эмма пыталась прогнать их, кричала, звала на помощь, но черти вонзали в ее губы кривые ржавые иглы, красно-черными нитями зашивали ее онемевший рот. Они вытащили ее пульсирующее сердце, похожее на сверкающий рубин, и ей вдруг стало абсолютно все равно. Безразлично и пусто смотрела она остекленевшими глазами, как тени, как черти щерили заостренные зубы, гадко смеялись, обвиняли Эмму в ее слабости, в ее трусливости и беспомощности, перекидывали ее сердце, словно стеклянный шарик, пока не выронили его, пронзенные золотым лезвием. Тонкий луч расширился и хлынул сияющим потоком света в открывшуюся дверь, заиграл переливающимися искрами в рассыпанных по полу кроваво-красных осколках. Вошел доктор Вейл, Эмма впопыхах вскочила на кровати и схватила его за халат одной рукой, а другую прижимая к себе. Шарясь лихорадочным взглядом по темной палате, нервозно запричитала чуть не плача: — Мое сердце. Они забрали мое сердце. Сломали… Разбили... Бросили… Она тяжела дышала, и взмокшая, потемневшая от холодного пота сорочка прилипала к дрожащему телу. — Успокойтесь, мисс Свон. Доктор Вейл щелкнул выключателем ночника, озаряя бледное заплаканное лицо Эммы теплым розовато-бежевым светом. Она зажмурилась и отвернулась. Доктор взял фонендоскоп и приложил к груди Эммы, протянул наушники, одновременно показывая на монитор, на котором ломаной линией скакал, постепенно выравниваясь, сердечный ритм. — Чувствуете? Ваше сердце на месте. В ушах стучало никуда не пропавшее, никем не украденное сердце, но Эмма все равно волновалась. Она сбивчиво шептала через силу, давясь судорожными вздохами и словами, будто они были кусками раскаленного угля и больно обжигали горло: — Но вдруг… Они подменили… дали… чужое… Той девочки… Грейс… И я… тоже… Как и она. Как и… умру. Она задрожала, держась за пояс доктора, и блестящее соленое море расплескалось из-под ее ресниц. — Я не хочу… — уткнувшись в доктора, проскулила она. — Чужое… — Не бойтесь, — доктор Вейл приподнял ее голову и заглянул в мокрые глаза. — Вы не умрете. И никто не заберет ваше сердце. Это просто плохой сон. Сейчас я дам вам лекарство, и кошмары пройдут. Взгляд ясно-голубых глаз доктора был уверенным и твердым. Добрым. — Угу, — кивнула Эмма после некоторой задумчивой паузы. Отпустила доктора. — Просто… сон. Доктор сделал укол, а после достал из шкафа сухую сорочку и помог Эмме переодеться. Он вышел из палаты, когда Эмма наконец заснула. Все стало почти хорошо. Все стало никак. Тени в углах перестали шептаться, растаяли. Только мягкий свет ночника касался подрагивающих век Эммы. Она спала спокойным, глубоким сном без каких-либо тревожных видений.