***
— Она была такой дотошной занудой, — беззлобно усмехнулась Эмма. — Кажется, она даже слушала, что я пою в душе. Хотя, может быть, просто проверяла, не утопилась ли я случайно. — Мисс Сара Фишер очень заботилась о вас, — тепло сказал доктор Хоппер, коснувшись плеча Эммы. — Да. Порой даже слишком — Эмма улыбнулась с нежностью, которая быстро окрасилась грустью увлажнившегося взгляда. — Но… вообще-то, Сара Фишер не настоящее имя, для меня она была Ингрид. Любила меня… Наверное. Мне так не хватает ее. И всегда будет. По ее лицу вновь потекли слезы, но сейчас плакать было гораздо легче, честнее, чем снова и снова нырять в омут бессмысленности и неопределенности, ища хоть какое-то объяснение очередному разладу в душе. По крайней мере, теперь Эмма понимала причину своей печали, и это приносило душе хоть и болезненное, но все же успокоение и даже как-то примиряло со скорбью, хоть, разумеется, и не избавляло от нее. — Ингрид любила всякие сказки, — выплакавшись, вздохнула Эмма. — Собирала их по всему миру, сочиняла сама. Верила, что любую проблему можно решить, разложив ее на сказочные сюжеты. …Для меня это было странным поначалу, но потом она меня приучила, мне стало даже интересно. И когда мне было плохо, мы придумывали сказку о том, как герой побеждает все силы зла. Я придумала сказку и про нее… — Расскажете? — доктор Хоппер слушал Эмму с учтивым вниманием. Эмма смотрела на него с тем отрешенным безразличием, какое приносят безутешные слезы. Она вытерла лицо и задумчиво поглядела в окно, и морозными узорами на стекле перед ней рисовался образ прекрасной Снежной Королевы. — У нее холодные руки и льдисто-голубые глаза. Все в ней дышит вечной, нетающей мерзлотой. Ее тихий шепот как стрекочущий говор мороза, что хрустит настом под ногами и забирается пощипывающим холодом под одежду. От ее прикосновений индевеют щеки, слезы замерзают на ресницах. Она живет в ледяном замке на самом краю света, и никто не знает, что там, во льдах, растут живые цветы. И Снежная Королева согревает их, как в лютую стужу снег, белым покрывалом укутывающий землю, защищая ее от ветров и бурь. Но чтобы найти их, нужно было растопить лед любовью, и тогда волшебство оживет, — так говорила Эмма, наклонив голову, точно читала нараспев строчки, записанные где-то в книге ее памяти… Оплакивать Ингрид было невыносимо тяжело, и Эмма часто просыпалась ночью от своего горького стона, когда та снилась ей: такая живая, такая настоящая. Но как Эмма ни пыталась, она не могла увидеть во сне ее лица, дотронуться до нее. Ингрид постоянно отворачивалась, ускользала. Исчезала, и Эмма видела перед собой только белый шлейф ее снежного платья, постепенно рассыпающегося в сонм сверкающих снежных искр-звездочек. И даже во сне было понятно, что все это лишь мираж, который развеется, рассеется, как дым. Но Эмма все равно старалась не просыпаться, как можно дольше. Удержать хотя бы это призрачное, полупрозрачное видение. И единственное, что немного отвлекало и заглушало эту отчаянную, раздирающую боль потери, была спокойная музыка, льющаяся из магнитофона, который принесла Белоснежка. Все заполнялось теперь светло-грустными, меланхоличными переливами. «Лунная соната» Бетховена, хоть и была многократно опошлена шелухой лицемерных слоганов социальной рекламы, все же сама по себе, в своей истинной, первозданной красоте обладала какой-то волшебной властью над Эммой, наполняла сердце щемящей печалью и в то же время даровала такую надежду, какую нельзя было услышать ни в одной самой радостной песне. Звуки этой всегда узнаваемой мелодии перетекали друг в друга, как капли воды, сливаясь в плеск прохладных волн, омывающих уставшую от тяжелой ноши влажную землю. Закрывая глаза, Эмма представляла себе блестящую гладь озера, серебристо-золотую лодку, покачивающуюся то ли на небе, освещая себе путь фонариками-звездами, то ли на воде, и под ее округлыми боками разливалась молочно-голубая река сияющего света. Ветер гулял мерцающей рябью по воде, шептался с сизой в неверном лунном освещении травой, играл на флейтах в зарослях тростника. Вдалеке сквозь темно-синюю мглу прорезался едва различимый в ночи абрис средневекового сказочного замка.На горизонте постепенно проявлялась розоватая полоска утренней зари. И тьма, что так долго невыносимым грузом лежала на груди, отступала, как шипящая пена во время отлива. Утро начиналось под кельтские сказочные мотивы Грига, звучащие как торжественное приветствие, как легкая, безмятежная радость от рождения нового дня. Музыка продолжала играть, и, глядя на пляшущие разноцветные огоньки магнитофона, Эмма чувствовала, как душа ее становится легче, поднимается из-под воды и плавно, безмятежно качается на белых барашках волн, наблюдая, как за окном палаты ярко-красное тучное солнце выползает из затяжного сна, медленно, грузно поднимается на вершину небесного свода, чтобы оттуда, надев золотой венец, озарить ласковым, теплым светом белоснежные стены замка, дотронуться до них широкими ладонями лучей. Коренастые, дородные башни в зубчатых коронах ритмично перемежались с высокими, стройными башенками, на чьих островерхих шляпах повисли еще не выцветшие, не погасшие звездочки, запутавшиеся в лоскутах нежно-лиловых облачков.***
— Черт возьми! — с усмешкой, сквозь которую пробивалось отчаянье, воскликнула Эмма. — Я просто не представляю себе, что мне теперь делать. Ингрид была для меня абсолютном всем. Мамой, учителем, психологом, подружкой, ну разве что любовницей не была, да и то… Возможно, это был вопрос времени. — (Эмма закашлялалась, торопливо проглатывая неловкую ухмылку.) — А теперь ее нет. И все, что мы выстраивали, обговаривали с ней долгими, бесконечно долгими вечерами и днями, переезжая из одного штата в другой, все теперь придется собирать заново. И вся ее работа… Она так и не успела… Эмма опустила голову, и пшеничные волосы волной завесили ее лицо. — Что не успела? — спросил доктор Вейл. — Ну она хотела написать книгу обо мне. Книгу о том, как работать с такими, как я. Она же была психотерапевтом, как доктор Хопер. Развивала всякие свои методики. Сказкотерапия — это лишь часть ее глобоальной арт-терапии. Она очень хотела, чтобы я приобщалась к искусству, занималась творчеством: музыкой, рисованием. С выжиганием не слишком хорошо сложилось — Эмма закатала рукава, показывая мелкие темные шрамы от ожогов. — Я хотела выжечь цветочек и заодно убить себя, но Ингрид вовремя выдернула шнур из розетки, и больше мы к этому не возвращались. Заикающийся смешок Эммы звучал, как удар молотком по металлическому пустому ведру. Она продолжила: — Ингрид говорила мне, что мне не нужно отворачиваться от себя и пускать все на самотек, пыталась доказать, что я смогу жить среди других людей, не только среди соседей по палате. .Мы обсуждали с ней это. Она надеялась, что сможет расширить интерес к этой проблеме. Она хотела сделать из меня такую обезьянку из шарманки, мы ездили с ней по разным штатам, я училась в разных школах. Ингрид хотела, чтобы я училась в обычной школе, хотя пару раз я училась и в специализированных для душевнобольных. И знаете что? Это было ужасно. Там относятся к ученикам, как к одноногим собачкам, как к тюленям, которые за рыбку хлопают в ласты. Они говорят, что мы типа за равные возможности, чтобы мы не чувствовали себя ущербными, неполноценными, но знаете что? Именно в этой атмосфере повышенного внимания к нашим проблемам и чувствуешь себя наиболее уязвимо. Там проводились творческие конкурсы, разумеется, всякие благотворительные выставки, приходили зрители и зачастую бывало трудно понять — действительно ли им нравятся наши работы, действительно ли наши преподаватели гордятся нашими успехами, или же они просто жалеют нас, пытаются компенсировать чувство какой-то брезгливости и … страха перед тем, что они не могут понять. Все эти комплименты и разговоры, что сумасшедшие видят мир глубже, чем обычные люди, все эти утешения для того, чтобы потом вздохнуть с облегчением, потому что их это все не касается. Они уйдут с этой выставки и смогут дальше жить своей «нормальной» жизнью. В общем, это чувство какой-то… Они обкладывают нас мягкими кружевными подушечками, но совсем не помогают нам влиться в жизнь. Знаете, ведь психически здоровых людей нет, но пока тебе не написали диагноз, пока тебя не втянули в эту систему инвалидности и льгот, ты полноценный, как только ты внутри — ты будешь замкнут в этой системе безумия и жалости.