Прикосновение к огню

      С Эльзой Эмма познакомилась в очередном детском доме, куда ее перевели, когда ей было двенадцать. Эльзе — тринадцать. Эльза была аутисткой, поэтому трудно шла на контакт, была очень замкнутой и целыми днями сидела в своей комнате, почти ни с кем не разговаривала, молча лепила из пластилина цветы и очень злилась, если ее отвлекали. Другие девочки предупреждали Эмму, что Эльзу лучше обходить стороной, ведь она — ведьма, потому что — разве могут быть у девочки белые, как у старухи, волосы. И глаза — льдисто-серые, почти бесцветные. Альбинос. Несмотря на то, что другие сторонились ее, считали уродом, Эмма видела в ней самую красивую и необычную девочку на свете, так что все равно с упрямым бесстрашием Эмма заходила в комнату к Эльзе. Один раз они вообще чуть не подрались, когда Эмма взяла пластилин Эльзы. И все же со временем Эмме удалось пробить эту ледяную стену между ними и подружиться с Эльзой. Постепенно она узнала, что родители Эльзы погибли, когда ей было пять лет. И ее вместе с младшей сестрой Анной отправили в детский дом, где милую, общительную Анну быстро удочерил один из дальних родственников, а Эльза осталась совсем одна в детском доме, пока не появилась сестра ее матери, Ингрид. Эльза видела свою тетю все пару раз чуть ли не в младенческом возрасте и за прошедшее время, конечно, успела забыть ее, так что теперь женщина, так упорно навязывающая ей родственные чувства, казалась совершенно чужим человеком. Ингрид пришлось заново знакомиться с собственной племянницей. Она была с ней осторожной, проводила с ней психологические тренинги и обнаружила ее любовь к творчеству. Приносила ей разноцветный пластилин и разные книги по лепке, только Эльза предпочитала обходиться без ее помощи и похвал. Просто молча, будто делала величайшее одолжение, забирала ее подношения и всем видом показывала, что хочет остаться одна. Ингрид не мешала ей, решив про себя, что лучше переждать и постепенно подружиться с Эльзой. Но когда туда же перевели Эмму, все изменилось. — Ингрид пишет, что вы подружились с Эльзой буквально за несколько дней, — доктор Хоппер поднял глаза от экрана планшета. — Ей самой потребовалось чуть ли не три года, чтобы хоть немного наладить с Эльзой контакт. — А, ну это потому, что Ингрид была слишком… Правильной. Очень трепетной по отношению к Эльзе, уважала ее личное пространство, все такое, а у меня же тогда был период повышенной… «жизнерадостности», — Эмма нарисовала кавычки в воздухе. — И я набросилась на Эльзу со своей истеричной дружелюбием. Тогда я не очень понимала, что веду себя несколько агрессивно, но сейчас, оглядываясь назад, я вообще удивляюсь, что мы с ней не разругались. По всем параметрам мы должны были ненавидеть друг друга, но она привязалась ко мне, а я — к ней. И просила называть сестрой. — Может быть, ваша агрессивность стала для нее необходимой «шоковой терапией» и помогла преодолеть внутреннюю зажатость? — Ингрид говорила мне что-то подобное. Я не знаю, в любом случае я рада, что встретила Эльзу. Она была так одинока, и даже когда Ингрид забрала нас вдвоем под свою опеку, она не чувствовала себя своей, она все равно хотела к своей сестре, Анне. Я часто слышала, как во сне она говорит с ней. И я знаю, что для нее это было важнее и глубже, чем простые родственные чувства. Анна была ее смыслом жизни, и, потеряв ее, Эльза не могла быть счастливой, как бы мы с Ингрид ни старались ей помочь. Мы жили в трейлере, разъезжали по разным городам, но ни в одном из них Эльза не чувствовала себя дома. Для меня же домом был трейлер Ингрид; она, кстати, научила меня водить, но я никогда не думала, что мне когда-то придется водить машину без нее.       Эмма закусила губы, боясь снова расплакаться. — Но вы все-таки нашли Анну? — Да. В интернете. Оказалось, что она жила в Финляндии, но сбежала от опекуна к своему другу детства в небольшую деревеньку. Он тоже был сиротой и жил там под присмотром добродушных соседей. Мы поехали туда, жили какое-то время с ними, но потом… — Эмма сконфуженно дернула полы рубашки. — Мне стало плохо, и мы уехали оттуда и вернулись в Нью-Йорк.       Эмма всхлипнула, твердыми, даже чересчур жесткими движениями стирая слезы сразу несколькими бумажными платками. — Если вам тяжело говорить об этом, мы можем закончить на сегодня, — предложил доктор Хоппер. — Нет. Я должна говорить. Знаете, однажды я каталась на скейте и неудачно приземлилась, разбив себе колени, и в палец попала заноза, — Эмма выставила вверх большой палец на правой руке. — И так глубоко эта щепка вошла под ноготь, что я никак не могла ее вытащить. И все дула на нее, пыталась вытащить зубами, использовала подсолнечное масло, мыло и прочее, но она все не выходила. Я не хотела обращаться к врачам, думая, что это все ерунда, и ранка загноилась, вздулась. Тогда Ингрид просто взяла иголку, окунула ее в антисептик и вскрыла нарыв. И, знаете, вместе со всей этой гадостью вышла заноза, и рана перестала болеть. Ингрид тогда сказала мне, что надо вытащить занозу, а не дуть на нее, надеясь, что боль сама пройдет. Вот и сейчас я ужасно хочу вытащить эту занозу из сердца, из головы, чтобы перестало болеть, и не могу. Я даже не знаю, за что взяться и куда надо воткнуть иголку.       Доктор Хоппер коснулся подрагивающих рук Эммы. — К сожалению, нет универсального способа пережить горе, иногда приходится просто ждать, — сказал он. — Но ждать не пассивно, а напротив — стараясь заполнять свою жизнь тем, что вам нравится, что дает вам стимул, и тогда боль со временем отпустит вас. — Я знаю это, но все равно… Это так тяжело, — Эмма глубоко вздохнула, но плакать больше не стала.

***

      Постепенно в календарике стало появляться все больше зеленых кружков. И вскоре Эмму должны были выписать. Все время в больнице, Эмма общалась с Эльзой по скайпу, известие о смерти Ингрид Эльза пережила тяжело, даже вышла из чата, чтобы как-то собраться с мыслями и продолжить разговор. Но как бы больно ей ни было, она все же решилась приехать с сестрой на похороны. Она даже вылепила из глины урну.       Они приехали как раз в день выписки Эмму. Эльза передала ей урну — белую амфору с длинным узким горлышком и круглыми ручками. Урна была похожа на подбоченившуюся экзальтированную деву с тонкими руками и плавными изгибами тела. Она была похожа на Ингрид. Такая же изысканная, витиеватая. Кроме того ирис был символом Девы Марии, помогающей страждущим, облегчая их душевные муки. Еще цветок был назван в честь древнегреческой богини радуги — Ириды, и это имя было так созвучно с именем Ингрид, и она действительно расцветила мир Эммы и Эльзы радужными красками.       Эмма обвела пальцами выпуклые цветы ириса, украшавшие вазу, думая о том, что живые люди обращаются в пыль, а урны с их прахом остаются навечно. Ну почти. Эмма чуть не выронила урну из рук, но Анна успела ее перехватить. И втроем они спустились в морг. Их встретил улыбчивый голубоглазый патологоанатом, перекатывающий во рту красный леденец на палочке. От него пахло ромом и малиновой карамелью. Вместо левой кисти у него был механизированный протез, с которым он, тем не менее, управлялся не хуже, чем со здоровой рукой. Патологоанатом старался приободрить, предлагал леденцы, которые лежали в банке на его столе, но они отказались, тогда он проводил их в крематорий, где уже было все подготовлено. Деревянный гроб Ингрид стоял на столе перед печью, и девушки подошли к нему, чтобы попрощаться. Точнее — подошли только Эмма и Анна, а Эльза так и не смогла решиться посмотреть на мертвое тело своей наставницы. Поцеловав Ингрид в холодный лоб, Эмма закрыла крышку гробу, и он отправился в печь. Смотреть через прозрачное окно в печи можно было наблюдать, как огонь обхватывает гроб, превращая его в пепел. Церемония заняла где-то полтора часа, и все это время Эмма играла на небольшом пианино, играла печальную, тихую мелодию, сочинила ее на ходу. Уже ближе к концу церемонии среди посетителей Эмма заметила вошедшую в церемониальный зал крематория пару — та женщина, которую Эмма видела в приемной доктора Вейла, и невысокого роста мужчина с рассыпанным по плечам непослушными золотисто-каштановыми волосами, сквозь которые пробивалась седина. На вид ему было где-то возле пятидесяти лет, тогда как его спутница выглядела значительно моложе, но то, как приобнимал мужчина женщину, давало понять, что они муж и жена. Эмма остановила взгляд на мужчине, в нем она узнала арфиста из новогоднего телеконцерта, у нее даже сохранился рекламный буклет, откуда она узнала, что его зовут Роберт Голд. Он украдкой посматривал на Эмму, что-то бормоча своей жене. Они зашли на несколько минут, а потом быстро ушли, так и не решившись подойти.

***

      На улице было чертовски холодно. Февральский мороз заползал под тонкие джинсы Эммы, отчего у нее чесались ноги. Вместе с подругами она подошла к поджидающему ее минивэну. За рулем сидел Дэвид Нолан, муж Белоснежки, похожий на сказочного принца с рекламного плаката зубной пасты. Сама Белоснежка сидела рядом, а на детском кресле, прикрепленном к сидению на втором ряду, весело болтал ногами их сын, которого, как сказала Белоснежка, звали Нил. С этим именем у Эммы были связаны воспоминания об ее первой взаимной любви, которая, к сожалению, оказалась так недолговечна, но все же подарила Эмме много прекрасных дней и переживаний. Эмма подсела к Нилу, а сестры разместились на третьем ряду. Эмма попросила отвезти их к тому самому дубу, возле которого оборвалась жизнь Ингрид, посчитав это идеальным местом для прощания с ней, со своим прошлым и надеждами на будущее.       Помятый перевернувшийся трейлер все еще лежал возле дуба, и рядом на земле валялись обрывки желтой ленты. Эмма внимательно осмотрела машину. Разбитое лобовое стекло, покореженные зеркала, на руле багровые следы крови и отпечаток лица на почти сдувшейся подушке безопасности. Предметы хранили память о произошедшей здесь трагедии, а Эмма закрывала глаза, пытаясь представить, как это все случилось. Постепенно садясь на корточки, она провела ладонью по широкому стволу дуба вниз к его корням, будто считывая его воспоминания, его боль.       Она спрашивала, почему и как это произошло. Спрашивала, успела ли Ингрид почувствовать боль и осознать, испугаться, что умирает. И надеялась, что все случилось быстро и Смерть забрала ее легко. Но дерево молчало. Вдруг Эмма вскрикнула, случайно порезавшись осколком бокового зеркала, припорошенного снегом. На ладони выступила кровь. Стерев ее, Эмма зачерпнула прах из урны и подула на раскрытую ладонь. Пепел разлетелся по ветру, смешавшись со снегом, разметался по мерзлой земле черно-белой поземкой, собираясь в крутящийся вихрь, льдистым дождем осыпаясь на лицо Эммы. Она стояла неподвижно и, не отворачиваясь, смотрела, как все, что когда-то было Ингрид, превратившись в ничто, в пыль, уносится в вихре. Эмма не плакала, но что-то острое щипало ее глаза и нос. С двух сторон ее обнимали Анна и Эльза. И от их объятий становилось теплее и легче. — Это так странно, — тихо сказала Анна. — Когда хоронили наших родителей, все говорили долгие скорбные речи, а вот теперь Ингрид… Я не знала ее так, как вы, но неужели вам нечего сказать о ней? — Все эти слова и слезливые церемонии прощания нужны для живых, — ответила Эмма. — Чтобы все это казалось чем-то значимым, но в действительности совершенно неважно: отправим мы своих мертвецов в последний путь торжественно и печально или же просто выбросим их тела на помойку. И я не хочу говорить, как много она значила для меня и прочее, мне кажется, это немного пошло. — Мертвым без разницы, что и как мы о них говорим, — добавила Эльза. — Ну не знаю, — неуверенно пожала плечами Анна. — Пойдем, — Эмма передернулась от холода. — А то я уже начинаю замерзать.

***

      К сожалению, сестры не могли надолго задержаться в городе, на следующий день улетели в Хельсинки, ведь там должна была состоятся выставка украшений Эльзы, и Анна была куратором и менеджером, организуя саму выставку и продажи на ней. Так что предстояло очень много работы.       Эмма остановилась дома у Белоснежки, разместившись в небольшой комнатке под крышей. Там стояли кровать, стол и потрепанное жизнью и детскими руками пианино, упиравшееся задней стороной в стену. Белоснежка сказала, что играла на нем еще в детстве, а теперь в гостиной стоял более габаритный и строгий рояль, но иногда она все же играет на пианино, чтобы вернуться в то сказочное время, когда еще были живы ее родители и все казалось таким легким и безоблачным. Белоснежка усадила на колени маленького Нила и проиграла пару простых детских мелодий, и было в них что-то такое нежное, ностальгическое и по-семейному уютное. Закончив играть, Белоснежка пошла вниз укладывать Нила спать.       Урну с оставшимся прахом Ингрид Эмма поставила на широкий подоконник и сама села рядом, выглянув в окно. На улице уже совсем стемнело, и луна была такой яркой, что в ее очертаниях можно было увидеть черты лица. Прекрасного бледного женского лица. Эмма смотрела на нее сквозь пальцы. Мысли были спокойными и печальными, как серебристый свет, стекающий по пшеничным волосам на широкие плечи, которые чуть подрагивали от ночного зимнего холода, пробирающегося даже сквозь закрытое окно. Она думала о той, чье имя обжигало язык ледяным огнем или огненным льдом. Чем-то таким, чего не бывает, не должно быть, и что было воплощением самой невозможной и невероятной женщины в мире. — Ингрид!       С таким звуком кусочек льда падал в стеклянный стакан кока-колы, которую они пили вместе. Это было самое счастливое время. Эмма помнила каждый миг, проведенный с ней в те редкие, недолгие и оттого такие драгоценные периоды просветления. Когда Эмма была почти здоровой. Когда ей не хотелось плакать, стирая, смывая собственное лицо слезами, и когда ей не хотелось срываться и бежать куда-то, чтобы выгнать из груди пылающий костер. Когда ее мысли были легки и никуда не торопились. Когда она хотела только одного — прижаться щекой к руке Ингрид и слушать ее тихий голос. Ингрид говорила, что всегда будет заботиться об Эмме, как бы трудно им ни было. Говорила, что не нужно бояться себя, потому что страх подавляет. Не дает сдвинуться с места, сковывая цепями собственного отчуждения. Она говорила, что люди всегда боятся того, чего они не понимают, не знают, и называют свои страхи чудовищами, отворачиваясь, прячась от них, только это не помогает. Ведь страх часто находился внутри человека, а снаружи — лишь маски: монстры, созданные испуганным воображением. Она говорила, что победить страх можно только любовью. Она говорила, и рядом с ней Эмма чувствовала себя хорошо. Но теперь она молчала. Была далеко. Дальше, чем эта луна, зависшая на ослепленном ее сиянием небе. И сколько бы Эмма ни звала, ни просила — до нее было не докричаться. И слезы стекали по лицу, не исцеляя от боли, но очищая, примиряя с ней. Эмма просидела так всю ночь, слушая в наушниках тихую музыку, впитывая в себя запахи нового дома, новой жизни, поблескивающей вдалеке острием готического шпиля Академии Музыки. В рассветной дымке вырисовывались очертания средневекового замка. Громоздкой глыбой поднимался он над рядами аккуратных, будто игрушечных домиков, угнетал и подавлял своим великолепием, точно перенесенным из другого, сказочного, мира.