***
Подготовка проходила далеко не так гладко, как мечталось. Голд по секрету передал Эмме билеты с теоретическими вопросами и практической частью, то есть музыкальными композициями. И Эмма заучивала все, проигрывала все десятки раз, так что черные точки нот прыгали перед глазами даже во сне. Она старалась играть точно, но все равно, замечтавшись, уводила мелодию совершенно в другое русло. Иногда звуки буквально выбивались, вылетали из-под пальцев, иногда приходилось силой извлекать их из непокорного инструмента, и тогда клавиши казались слишком тугими, сидение неудобным, и все раздражало, сбивало с толку. Мешал ветер, перелистывающий страницы, мешала духота, если окна были плотно закрыты. А потом все снова становилось иначе — и музыка рождалась раньше, чем Эмма успевала донести руки до рояля, выбивая тонкие, нежные звуки, собирающиеся в мелодию, что звенела в ней, летела с деревянных молоточков рояля апрельской капелью, разливаясь в пряном весеннем воздухе, растворяясь в свадебном пении птиц. Часто ночами Эмма ворочалась без сна, слушая свои тревожные мысли и прокручивая в голове, повторяя пальцами, все композиции, что они разучивали почти два месяца с Голдом, с Белль и еще дома с Белоснежкой. Эта музыка была ненамного сложнее тех эклектичных мелодий, что Эмма играла в разных кафе, где она подрабатывала, когда разъезжала по городам с Ингрид, но там можно было не задумываться особо о правильности исполнения, ведь главное для неискушенных музыкальным образованием зрителей — чтобы от музыки душа разрывалась на части и собиралась обратно обновленной. А это у Эммы получалось как-то само по себе, и даже если какая-то нота фальшиво соскользнет, это все можно было красиво обыграть, но на экзамене такое вряд ли пройдет.* * *
С утра Эмма, одетая в выглаженную белую рубашку и оранжевый сарафан, сидела на кухне Белоснежки, нервозно отхлебывала сок и ложкой ковыряла яичницу на столе. Хотя есть ей совсем не хотелось, и, оставив завтрак на столе, захватив из корзинки с фруктами сочное красное яблоко, она торопливо набросила на плечи рюкзак и отправилась на экзекуцию, в смысле на экзамен. — Не переживай, Эмма. Все будет хорошо, — сквозь музыку в наушниках услышала Эмма напутствие Белоснежки. Забросив в рот горсть разноцветных таблеток, Эмма вышла из дома и сразу окунулась в ослепительную весну. Жаркое майское солнце насыщало мир яркими, сочными красками, наполняя жизнью небогатую городскую зелень. Клумбы расцветали синими фиалками, желтыми лютиками, красными орхидеями, оранжевыми хризантемами — и все это сливалось в пестрые лоскуты, вклинившиеся в бетонную серость асфальта. Эмма вовремя отдернула ногу, едва не наступив на круглую канализационную крышку. Это была плохая примета, особенно после того случая, когда Эмма в детстве провалилась в люк, пытаясь вытащить оттуда упавшую собаку, они вдвоем перепачкались с ног до головы, и еще полдня она никак не могла отмыться от едкого запаха. По дороге она забежала в небольшую часовню. Не то чтобы она была сильно набожной, но иногда на нее накатывала какая-то религиозная одухотворенность, к тому же ей просто нравился запах ладана, теплый свет горящих свечей и прохладная атмосфера церковной обители, оттеняемая духовными песнями. Все это наполняло душу умиротворением. Там же Эмма купила себе деревянные четки и, перебирая деревянные шарики, словно узелки на память, надеялась, что ничего не забудет от волнения и что пальцы не соскользнут в решающий момент. В наушниках играли расслабляющие мантры, сквозь которые пробивалось веселые трели разыгравшихся в небе птиц. И Эмма чувствовала прилив сил, от которого ноги шли все быстрее и быстрее, пока в конце концов она не перешла на легкий бег. Добежав до цели, Эмма взлетела по ступенькам в холл Академии и увидела самое прекрасное создание на земле. Сердце так запылало от необъяснимой, восторженной любви, что, не сдержавшись, она подбежала к зеркалу и покрутилась перед ним, любуясь свободой и плавностью своих движений. Лицо ее было румяным и свежим, на розовеющих щеках от белозубой улыбки появлялись милые ямочки. Алые губы так и хотелось поцеловать. Эмма достала телефон и сфотографировалась в зеркале несколько раз. И вообще она в этот момент казалась себе невероятно привлекательной и нежной, и вряд ли бы кто-нибудь мог устоять перед ее чарующей красотой. Она изящным жестом сняла резинку и распустила золотые, сияющие волосы по плечам, представляя себя новой Афродитой, правда, вместо изящного гребешка из глубин океана Эмма разделила прядки торопливыми пальцами и случайно зацепила провода, оборвав тягучее ОМ на полувздохе шумным стуком и шорохом. Наушник вылетел из уха. Эмма не стала вставлять обратно, забросила вместе с плеером на дно рюкзак. Еще раз взбила прическу, придав легкую небрежность и ощущение полета. Очаровательно подмигнула своему отражению и, резко развернувшись, столкнулась с мистером Голдом. Тот подхватил ее и помог удержаться на ногах. — Эмма, я рад вас видеть в таком чудесном настроении, вы прекрасно выглядите, — доброжелательно сказал он, невольно приобняв Эмму. –Уверен, у вас все получится. Удачи. — Ага, спасибо, — приветливо улыбнулась Эмма. Выскользнула из рук Голда и помчалась к лестнице. — А если вдруг что — зовите меня на помощь, — бросил ей вдогонку Голд, посмеиваясь. В воздухе витало неприятное напряжение, покалывающими мурашками пробегая по коже. Возле кабинета Регины Миллс толпились, переминаясь с ноги на ногу, абитуриенты в выглаженных белых рубашках, черных брюках или юбках. Выглядели они так торжественно и официально, будто собирались на свадьбу. Или похороны. Они тихо переговаривались. Обсуждали свои шансы не завалиться. Рядом ошивались студенты, которым удалось пройти сквозь эти мельничные жернова, и они делились опытом — с таинственным придыханием, с каким бойскауты травят страшилки ночью у костра: Когда Регина входила в кабинет, все мгновенно переставали смеяться и улыбаться. Ученики вытягивались вверх, как солдаты на выправке, взгляды их были устремлены только туда, куда показывала она. И они не смели смотреть в сторону. На их посеревших лицах появлялась печать скорбного смирения перед неизбежным градом насмешек, издевательств и непомерно завышенных требований. Регина никогда никого не хвалила, а только ругала, придираясь к самым незначительным отклонениям от того, что она считала правильным. Одним взглядом злых черных глаз и одним раздраженным поднятием руки она пресекала любые посторонние разговоры, перешептывания и переглядывания. Она с наслаждением придумывала новые способы и слова, чтобы сильнее унизить своих учеников. Разрушить их самооценку и заставить рыдать потом в туалете о своих разбитых мечтах и с удовольствием топталась на их осколках. Жестко следила за беспрекословным соблюдением дисциплины и наказывала за неповиновение, доводя до сердечных приступов и нервных срывов, и никто не смел ей возразить. — Еще скажите, что она голыми руками вырывает и пожирает сердца молодых музыкантов, забирая их талант, чтобы никто не был лучше, чем она, — не слишком доверяя этим байкам, усмехнулась Эмма и с хрустом укусила яблоко. — Вполне может, — недобро хмыкнул парень в зеленой рубашке и таких же зеленых штанах. Он сидел на подоконнике, болтая ногами, и поигрывал на свирели. — Кстати, я Малкольм. — Эмма. Никто не услышал шагов. Так что мисс Регина Миллс появилась будто из ниоткуда. Эмма с удивлением посмотрела на нее. Вместо демонической, пылающей огнем Злой Королевы в напыщенно-помпезном платье, как на фотографии сайта, она увидела обычную женщину в строгом брючном костюме. Ее темные, слегка вьющиеся волосы были уложены в простую, аккуратную прическу. Эмма была несколько обескуражена, к тому же Злая Королева оказалась ниже, чем представлялось. И даже стоя на каблуках и выпрямив спину чуть ли не до щелчка позвонков, точно проглотила линейку, она была немного ниже Эммы. И как-то было не очень удобно трепетать перед человеком, глядя на него сверху вниз. И голос у безжалостной и коварной ведьмы, что одним проклинающим словом могла истребить целую толпу людей, был каким-то слишком спокойным, подчеркнуто вежливым. — Здравствуйте, заходите, пожалуйста, — любезно улыбаясь, пригласила она. И Эмма, разумеется, заскочила в открытую дверь первой, на ходу бросив недоеденное яблоко в корзинку для мусора. Она всегда старалась быть первой во всем, ну и к тому же тогда не придется слушать других и мучительно сравнивать себя с ними, думая, как бы она могла сделать все лучше. Или не смогла бы. Сейчас это было неважно, она плюхнулась на табурет, крутанулась на месте, задев коленом бедро Регины. Эмма невпопад хихикнула и отодвинулась. Одарив ее озадаченным, не обещающим ничего хорошего взглядом, Регина открыла блокнот с новой страницы. — Представьтесь, пожалуйста, — раздался ее механический, как щелчок взведенного курка, голос. Эмма отчеканила свое имя, будто бросала вызов всей системе образования, сосредоточившейся в темных глазах Регины. — Берите билет. Вопрос был про темп и ритм. Эмма хотела ответить сразу, уже открыла рот, но мысли расплывались, как стайки неугомонных рыбок в аквариуме черепа. Она глубоко вздохнула, незаметно потирая пальцы, словно посыпала корм в воду, и тогда стала отвечать. Голос ее немного подрагивал и сердце стучало, как маятник метронома, который стоял на рояле и качался из стороны в сторону, как острый топор над шеей обреченного на смертную казнь. И Эмма рассказывала с упоением о том, что ритм — это чередование звуков, а темп — чередование временных промежутков, о том, какие бывают размерности мелодии, какие бывают доли и прочее — все, что она учила, — и теперь все нужные слова будто сами по себе возникали в ее голове: она проговаривала их, точно читала с листа той книги, которую дала ей Белль. И это было удивительно. Регина задавала вопросы, а Эмма как будто заранее знала, что именно она спросит, и отвечала стихийно, на одном дыхании. И все ее ответы как разноцветные ниточки сплетались в один клубок, который оплетал сознание Эммы паутиной, наполняя ее невероятной силой и верой в истинность любого своего знания. И она говорила, кажется, уже совсем не о музыке, но мысли уносились вперед, слова не успевали за ними, и приходилось бежать изо всех сил, лететь, чтобы хоть как-то угнаться за логикой и связанностью своего ответа. — Достаточно, — Регина быстро отметила что-то в своем блокноте. И взяла с крышки ноты, развернула их и поставила на подложку. Взглянув на них, Эмма похолодела. Этого произведения не было в билетах, хотя Голд утверждал, что Регина обычно не дает ничего другого. Но «обычно» не означает «всегда». Эмма таращилась на ноты, не зная, как к ним подступиться. — Это что, эльфийский? — нервно пошутила Эмма. Регина, судя по ее недоброму взгляду, юмора не оценила. Черные точки скакали и прыгали, зависали на нотных линейках, как насекомые, сбивались толпой, цеплялись друг за дружку длинными паучьими лапками и явно не хотели, чтобы Эмма понимала, о чем они перешептываются. Она смотрела на них, по-совиному склонив голову к плечу. — Не надо долго раздумывать, если можете — играйте, не можете — не тратьте мое и свое время, — поторопила ее Регина. Усилием воли Эмма все же сфокусировала взгляд на странице, положила пальцы на клавиши, чувствуя легкую вибрацию во всем теле, будто кто-то щекотал изнутри. Она попыталась воспроизвести хоть что-то. Старалась играть очень медленно, тщательно наступая пальцами на клавиши, и проваливаясь в них, как в твердеющую смолу. Музыка была похожа на вьючного мула, что шагал по склону гору и тащил на себе неподъемный груз. Но вот он дошел до края, и впереди нет ничего, кроме черной пустоты. Но он уже не мог остановиться, он шел, он сбился, оступился и упал. Тонкие, невидимые разноцветные ниточки, что были привязаны к пальцам Эммы, оборвались, и груз, удерживаемый ими, скатился с уставшей спины мула и полетел под откос. Музыка сошла с рельсов нотного стана и теперь неслась впереди рук. И Эмма спешила за ней, бежала, летела, забыв о нотах, правилах, просто отдаваясь быстрому течению водопада мелодии, что лилась прямо из головы. Музыка срывалась, падала, и Эмма не могла остановить ее. И выкинув из головы нотный рисунок, Эмма рисовала заново. Что-то свое, совсем другое, более живое, агрессивное, такое горячее, что из глаз выплескивались обжигающие слезы, чтобы остудить этот пыл, и душа просилась в полет, и не зная, как справиться с этим трепетом, Эмма все играла, играла, не слыша того, что происходит вокруг, не понимая слов, играла яростно, всю душу вкладывая и выкладывая в эту игру, пока вокруг запястья не сомкнулись крепкие пальцы Регины. — Хватит! Мелодия замерла на повышенной интонации звенящего голоса Регины, как будто предложение вместо точки закончилось огромным вопросительным знаком. — Что вы сыграли? — металлически спросила Регина. Эмма не знала, что ответить, и просто протерла раскрасневшееся лицо руками. — Я решила немного поэкспериментировать, но вам ведь понравилось? — Понравилось мне или нет, это вообще в данном случае не имеет значения, — Регина поправила слетевшую с плеча Эммы бретельку сарафана, — Все-таки это экзамен, а не ваш бенефис, где вы можете проявить себя так, как вам заблагорассудится. Я понимаю, вы все тут думаете, что невероятно талантливы, что прямо сейчас можете сочинять свою собственную музыку. Но вам бы следовало для начала играть то, что вас просят. То, что вы сотворили сейчас, совершенно неуместно, это совсем не то, что написано в нотах. И я боюсь, с таким подходом вам нечего делать в Академии, ориентированной прежде всего на классическое, четкое исполнение. Извините, но я вынуждена с вами попрощаться. — Но я могу сыграть еще что-нибудь. — Не надо, — оборвала ее Регина и указала на аудиторию, заполненную другими абитуриентами, замершими за столами. — Я все поняла. Видите — сколько тут желающих сыграть. Регина встала. Каблуки застучали, как молоток по крышке гроба, в сторону двери. Эмма, давясь накатывающей слезливостью, торопливо закинула рюкзак на плечи, стараясь не смотреть на других. Она выбежала из кабинета, случайно стукнув Регину рюкзаком, и неосознанное злорадное торжество на один незначительный миг все же скривило ее губы в усмешке. Она бы ударила еще, но была уже далеко от кабинета. Эмма остановилась перед зеркалом, разглядывая себя. И была в ужасе от того, кого она там видела. Уродливое серое, совершенно непривлекательное лицо обрамляли тонкие, растрепанные волосы цвета пожухлой соломы. Рот кривился перевернутой скобкой, тянулся вниз, а глаза были маленькими, блеклыми и совершенно невыразительными. Это глупое, бездарное существо с той стороны зеркала. Эмма ненавидела его всей душой. И ей было стыдно осознавать, что это и есть она. Эмма высыпала в рот несколько белых таблеток, но проглотить не успела, снова встретившись с Голдом. И теперь она была не так сиятельна, как с утра, а скорее была похожа на растоптанную половую тряпку. Сладкая оболочка таблеток растаяла, оставив на языке горький вяжущий привкус. — Как успехи? — спросил Голд, хотя по лицу Эммы сам прочитал ответ. Эмма, поморщившись, сглотнула и промямлила пересохшим языком: — Она дала мне другие ноты, которых не было в билетах, — Эмма не хотела предстать перед Голдом совсем уж слезливой размазней, но голос все равно фальшиво срывался, дрожал растянутой струной расстроенного инструмента. Дома Эмма не стала отвечать на вопросы, а молча взлетела в свою комнату под крышей и упала лицом в кровать, накрывая голову подушкой. Спустя пару минут спасительного уединения, Белоснежка все же поднялась к ней и попыталась утешить. — Эмма, не надо плакать, — с материнской нежностью успокаивала Белоснежка и поглаживала подрагивающие в беззвучных рыданиях плечи Эммы. — Не стоит того. Не получилось здесь, получится в другом месте. Обязательно. Ты ведь очень талантливая. — Нет. Не получится. Нигде, — всхлипнула Эмма. — Это все бесполезно. — Да нет же, Эмма… Не надо отчаиваться. Я уверена, что все будет хорошо. — Не будет! Что ты заладила?! — огрызнулась Эмма. — Откуда ты всегда знаешь, что все будет хорошо? — Надо верить в лучшее, Эмма. — Да ерунда это все! — визгливо закричала Эмма и бросила подушку в Белоснежку. — Ни во что не надо верить, ни на что не надо надеяться, и тогда ни в чем не разочаруешься, особенно — в себе. Эмма спрыгнула с кровати и стала повсюду разбрасывать и рвать вещи, кидая их в Белоснежку. — Вот зачем это все? i Бесполезно. Не нужно. Тухло. Бессмысленно. Не хочу! Все задолбало. Почему все так? — Эмма, пожалуйста, успокойся, — Белоснежка подошла к Эмме, хотела прикоснуться к ней, но точно взяла в руки оголенные провода. Эмма резко развернулась и толкнула Белоснежку в стену. — Не трогай меня! Отстань от меня! Ненавижу! Она прорычала последнее слово, проревела свирепым медведем, и между вздернувшихся бровей изогнулась ломаная линия, все лицо исказилось гримасой отвращения, ярости, которой не хватало места в голове, в сердце, она горела на языке гнилыми словами, мыслями и выплескивалась взрывными вскриками. Смачно сплюнув, Эмма хлопнула дверью и по периллам скатилась вниз на первый этаж, стала громить все на кухне, схватила подвернувший под руку тостер, так шарахнула его об пол, что звякнула посуда на полках. И Эмма доломала бы все вокруг, но вдруг услышала детский плач. Замерла. Огляделась по сторонам, точно не понимала, что с ней и где она находится, и виновато сутулясь, подошла к детской кроватке. — Тише, маленький, — Эмма взяла раскричавшегося Нила на руки и стала укачивать, прижимая к груди. — Не бойся. Я больше не буду шуметь и пугать тебя. Я тебя не обижу. Это просто Злая Королева заколдовала меня, хотела, чтобы я тоже стала злой. Но у нее ничего не получится, я смогу одолеть ее колдовство. Обещаю. Нил все еще плаксиво хмурился, и влажные губы его чуть-чуть подрагивали. Но потом пришла мама, взяла его на руки и, слушая ее тихий, спокойный голос, Нил окончательно забыл о тревоге, сладко улыбнулся, играя с мягкой погремушкой, которую протянула ему сконфуженная, растерянная Эмма. — Прости меня, я не хотела все портить, — Эмма мучительно осматривала поле своих разрушений. — Я все уберу. — Ничего, Эмма, — Мэри Маргарет примирительно улыбнулась. — Ты просто переволновалась. — Да… Переволновалась, — растерянно пробормотала Эмма и подобрала с пола тостер. Отыскав в одном из кухонных ящиков отвертку, она приладила на место выскочившую пружинку, подправила держатель и подкрутила болты. И хоть на боку осталась небольшая вмятина, тостер был спасен и сообщил об этом радостным щелчком испеченного хлеба. — Ого, здорово ты с ним управилась, — похвалила Мэри Мэргарет. — Ну… мне часто приходилось чинить разные вещи. Время от времени я получала за это деньги, но по большей части — исправляла свои ошибки, как сейчас. Эмма поставила тостер на место и сжала слегка подрагивающие руки. Заглянула в аптечку. В одном пузырьке еще громыхали желтые таблетки для стабилизации настроения, а вот голубые противосудорожные таблетки закончились. С грустью пошарившись глазами по аптечной полке, Эмма встряхнула пустую коробочку и баскетбольным движением закинула ее в ведро. Мимо. Пришлось поднимать и выбрасывать нормально. — Надо сходить к Вейлу за новым рецептом, — вслух подумала Эмма. Включив музыку в плеере на полную громкость, Эмма выскользнула из дома и перебежками двинула в сторону белого замка больницы. Хотелось бежать, пробивая грудью встречный ветер, только чтобы не чувствовать этого удушливового озноба, застревающего ломотой под ребрами. — Эй, Свон! — окликнул ее тот парень в зеленой рубашке. Малкольм.– Ты сегодня прямо зажгла. — Ага, зажгла, — скептически выдохнула Эмма. — Только вот Регина сказала, что… — Да забудь ты о ней, — сплюнул Малкольм. — Она просто слепа и не видит ничего, кроме своих нот. Боится сделать хоть шаг в сторону от музыки, которую сочинили трупы, чьи бренные останки давно сгнили в могилах, а она все топчется на них. Она просто не понимает, что время напудренных гениев давно прошло. Пришло наше время, а значит, пора сбросить тяжеловесных классиков с пьедестала и играть совсем другую музыку. — И что ты предлагаешь? — Эмма невпопад хихикнула. — Ну для начала сходим в наш клуб. Там собираются люди, которые живут своей музыкой и не собираются играть по чужим правилам. Малкольм привел Эмму в подвальный клуб на отшибе города. Выведенная ярко-зеленой краской на облупившихся кирпичах надпись гласила, что это затерянное в пространстве и времени заведение называется «Неверлэнд». Спустившись по лестнице и пройдя через черную от вечной копоти дверь, Эмма точно пересекла черту, отделяющую верхний мир привычных вещей, внешнего благополучия и ухоженности, от нижнего мира, где в глубине таилось что-то дикое, неуправляемое, пугающее.***
Все небо было затянуто беспросветной тоской. Мутный лиловый дым сгустками падал на крыши, теплая майская ночь тянула свои черные лапы, но все никак не наступала, напуганная блеклым оранжевым светом фонарей, что всегда, каждый утомительный вечер, зажигались по расписанию, и ничто не могло сбить их с ритма. Абсолютно ничего. Изо дня в день. Из ночи в ночь. Все повторялось с точностью почти до слова. До каждой буквы. До каждой ноты. До… стало. Все достало. После долгого, казавшегося бесконечным экзамена Регина находилась в том обычном состоянии вечерней задумчивости, которое наполняло рот вкусом терпкого вина, а голову — безразличием ко всему окружающему. Отставив бокал в сторону, Регина перелистывала свои заметки и выписывала имена прошедших на следующий этап экзамена. В конечном списке имен оказалось немного, да и те, что были, не сказать чтобы сильно поразили Регину своими знаниями и умениями — простые таперы без искры живого таланта, которые оказались чуть прилежнее и формально успешней своих товарищей. И все это действовало угнетающе, накатывала какая-то бесприютная тоска и ощущение общей неудовлетворенности, от которой больше не спасала музыка. Регина исполнила небольшой отрывок из венгерского танца Брамса. Как правильно, как точно и безошибочно она играла. Пальцы знали все тропы, по которым вели глаза, пробегающие по нотам. Но музыка казалась мертвой. В ней не хватало той какой-то искрящей страсти, живости. Технически звучала хорошо, даже гармонично, только очень однообразно, и Регина не слышала ничего, кроме тщательно подобранных нот, не видела ничего, кроме белой пустоши на внутренней стороне век, не чувствовала ничего, кроме невыносимой скуки, в которой тонуло все. О! Эта скука давно поселилась в душе Регины и не собиралась никуда уходить, стала лучшей, если не единственной, ее подругой, даже любовницей. С ней Регина проводила вечера, с ней засыпала и просыпалась в ее душных объятьях. Такая осязаемая, такая непреодолимая скука, что ночью Регина натягивала одеяло на гудящую от мигрени голову и спешила уснуть тяжелым сном без сновидений, надеясь, что утро никогда не настанет и не начнется новая череда таких пустых, таких бессмысленных действий, составляющих ее проклятую жизнь. Погружаясь все глубже и глубже в свои тоскливые размышления, увлекаясь методичной, но безрадостной игрой, Регина не заметила, как гулкая темнота коридора, сгустившаяся за приоткрытой дверью, родила из своих недр угловатую фигуру мистера Голда. Заложив трость под мышку, он подкрался к Регине. — Вы, как всегда, безупречны, — масляно похвалил он. — Голд, вы прямо как черт из коробочки! — чуть вскрикнула Регина, вздрогнув от неожиданности. — Такова уж моя натура, — Голд выхватил трость и парой ловких, щелкающих движений отвинтил нижнюю часть, отложил ее на стол, а в руке оставил рукоятку со встроенным в нее торцевым ключом. — Я тут подумал, пока вы не ушли, поднастроить ваше пианино, а то за сегодняшний день ему пришлось вытерпеть множество неопытный рук. — Да уж. В этом году очень большой поток, — вздохнула Регина. Голд приподнял крышку рояля, обнажая стальные струны его души. — Вашими стараниями, я вижу, он сократился втрое, — Голд с любопытством заглянул в листок с фамилиями. — Такова уж моя натура, — в тон ему ответила Регина. — Но, будь моя воля, я бы вообще не оставила никого. Мнят себя виртуозами, а на деле — обычная серость. — Неужели никто не поразил вас? — Голд спросил как будто невзначай, как будто все внимание его сосредоточилось на колышках, которые он подкручивал. Тем не менее от паучьей его наблюдательности не ускользнуло, как Регина задумалась на мгновение, коротко вдохнув, точно собиралась что-то быстро сказать, но потом передумала и ответила сухо: — Да нет. Ничего особенного. Молчание слилось с протяжным «ля», разнесшимся по кабинету. Голд ударил в камертон, и, нажимая на клавиши, выровнял звучание нот. Удовлетворившись своей работой, он убрал прибор обратно в карман, прикрутил ключ к трости и обернулся к Регине. — А что вы скажете про Эмму Свон? — Голд вцепился в Регину долгим, липким взглядом. — Вы ее знаете? — Да, я случайно услышал, как она играет, и мне показалось, что она перспективна, потому я предложил ей поступить в Академию. Немного подготовил ее, как смог. — Ну, может быть, в каком-нибудь модном нынче абстрактном течении ее манера игры могла бы быть интересной, но, увы, — развела руками Регина. — Она не соответствует формату нашей академии. Ее знания слишком отрывочны и поверхностны, она точно вырывает абзацы из разных книг и пытается сложить в одну историю, получается такая чушь, хоть и вдохновенная. А в нашу академию, вы знаете, приходят люди, которые уже имеют за плечами начальное музыкальное образование. Мисс Свон, судя по всему, — самоучка. А мы тут не благотворительный фонд поддержки самобытных талантов. — И все же я хотел бы видеть ее в стенах нашей академии. Регина слишком хорошо понимала, что этот вопрос уже решен, и от нее ничего не зависит. Ей оставалось только мириться с очередной блажью Голда, потому как Академия держалась в основном за его счет. Он был главным покровителем и негласным хозяином. — Голд, почему у меня такое чувство, что, соглашаясь с вами, я как будто заключаю сделку с дьяволом? — риторически спросила Регина, а Голд в ответ только растянул губы в лукавой ухмылке да сверкнул желтоватыми глазами. — Ладно, — нехотя цыкнула Регина и добавила имя Эммы Свон в список. — Но если на семестровых экзаменах она опять засыплется, ваша протекция не спасет ее от исключения. — Конечно, как скажете, дорогая, — миролюбиво сказал Голд. Его взгляд был внимательным, но ехидная усмешка все равно пробивалась сквозь изгиб его тонких губ. — И вы совершенно правы, говоря о пробелах в теоретических знаниях мисс Свон. Я это тоже заметил. Но не волнуйтесь, я уже нашел ей очень толкового педагога, который поможет ей справиться с этим недостатком знаний. — И кто же это? — Вы, конечно же, — Голд лучезарно улыбнулся. — Разве есть в Академии и за ее пределами человек, который бы настолько основательно и скрупулезно подходил к музыкальному образованию, как вы? — Я не собираюсь возиться с ней, — вяло возразила Регина. — Ей нужен преподаватель, который будет обучать ее с самых основ, а я привыкла работать с уже более-менее продвинутыми музыкантами. — Именно в этом ваша проблема, — оживленно воскликнул мистер Голд. — Вам не хватает разнообразия и, как следствие, — вдохновения. Работа с Эммой, я уверен в этом, вернет вам и то, и другое. И, как знать, может, этот опыт преобразования будет вам полезен даже больше, чем мисс Свон.