***
После этого случая отношения Эммы и Регины стали еще более натянутыми, враждебными, хотя, разумеется, они сохраняли внешнюю нейтральность. Но Эмма чувствовала, как Регина злится на нее и какое напряжение охватывает ее рядом с ней. Впрочем, Регина умела держать себя в руках и сохраняла внешнюю непроницаемость, хоть и спокойствие ее время от времени потрескивало электрическими разрядами. — Так, Свон, достаточно на сегодня, — сжалилась Регина, когда солнце за окном уже почти потонуло в собственном огненно-рыжем закатном сиянии. Возле входной двери Эмма замешкалась, вывалив на пол вещи из сумки и тщательно их обыскав. — Телефон оставила! — вскрикнула она торопливо и, забежав в гостиную, вскоре вернулась оттуда, торжественно сжимая в руке телефон. А потом, когда она наконец ушла, Регина заметила, что вместе с мобильным Эмма прихватила с собой и часы с каминной полки. Она уже хотела догнать воровку, но той уже и след простыл. И, выругавшись, Регина набрала ее номер. — Вы понимаете, что похищение чужого имущества — это преступление, — в негодовании прошипела она, едва Эмма подняла трубку. — Да ладно, не волнуйтесь, я верну, — Эмма отвела чрезмерно злобный телефон от уха. — Я нисколько не волнуюсь, я поражаюсь вашей беспардонности. — Я починю их и принесу вечером, ждите, — бросила Эмма и отключилась. Еще долго Регина возмущалась и бранилась в пустоту, но замолкнувшая телефонная трубка ничем не могла ей помочь, пришлось отложить ее. Эти часы Регине подарил отец, когда ей было семь лет. Она часто смотрела на них и представляла себе той принцессой, что сидела в башне и смотрела на солнце, которое, несмотря на все печали, всегда поднималось и освещало ее фарфоровое личико. Но потом… Регине было семнадцать, когда отец умер от сердечного приступа. И не зная, как справиться с этой болью, Регина схватила часы и случайно уронила их на пол. У замка отбились края, а часы замерли навсегда. И как мать ни просила отдать их Голду, Регина стояла на своем и оставила часы там, где они всегда стояли — на каминной полке. Только теперь они напоминали о том, что как бы ни был прекрасен сказочный мир, время в любой момент может остановиться, и солнце перестанет всходить.* * *
Подходящей отвертки дома у Белоснежки не нашлось, поэтому Эмма решила заглянуть в магазинчик Голда. — Это часы Регины? — удивленно спросил Голд, доставая инструменты. — Как вам удалось взять их? Мне она не позволяла даже просто посмотреть на них. — Я и не спрашивала, — непринужденно ответила Эмма. — Взяла и все. — То есть украли? — Голд прищурился, сложив замок из пальцев. — Ну … я ведь верну потом, — озорная улыбка коснулась глаз Эммы. — Регина вас убьет, — усмехнулся Голд. — Я знаю, — беззаботно пожала плечами Эмма. — Она уже звонила и рычала на меня. Им с Голдом пришлось долго повозиться, прежде чем удалось крючком подцепить чуть проржавевшие, отлетевшие шестеренки часов и заменить их новыми, и вот — секундная стрелка наконец побежала по кругу, приводя в движение миниатюрное солнышко. Но этого было недостаточно. — Этот замок и куклу изготовил Джузеппе, — сказал Голд, передавая часы Эмме. — Сам он уже давно отошел от дел, но его сын, Август Бут, может помочь тебе. Голд подсказал адрес мастерской, куда Эмма сразу же и отправилась, благо городок маленький, и его легко можно обойти пешком за один день. Но, конечно, мастерская Бута оказалась гораздо ближе, и вывеска сообщала, что здесь не только изготовляют кукол и прочий реквизит для театров, но и шьют прекрасные платья и шляпы. Внутри пахло красками и какими-то восточными специями. На стенах висели деревянные куклы: их тряпичные тела были распяты на крестовинах, и безжизненные головы клонились вниз, а их разрисованные лица немного пугали, но в то же время и веселили. Многие из них были похожи на жителей Сторибрука, хоть и немного в утрированной, карикатурной форме. Так, длинноносый угрюмый Панч с дубинкой в руке отчасти походил на мистера Голда, а его наряженная в мягкие кружева простоватая подружка Джуди — на милую и скромную Бель. Там же висел и рыжий клоун с добрыми глазами доктора Хоппера. На гвоздике рядом висела его собачка — маленький пятнистый щенок. В суровом ученом в белом халате Эмма не без ухмылки узнала доктора Вейла, рядом с ним висела кукольная женщина в голубом платье. Она тоже была врачом и приходила на пару осмотров, но, как обычно, Эмма даже не поинтересовалась, как ее зовут. Под марионетками стоял небольшой столик, и на нем возвышался настоящий сказочный замок — точный макет музыкальной Академии. И внутри стояла ее хозяйка. Красная Королева. Фарфоровая кукла, втиснутая в пышное, вычурное красное платье. Весь вид ее был кичлив и заносчив, рот растекался в приторно-надменной улыбке, а глаза сверкали чувством собственного величия. Казалось, еще немного — и она закричит, заполнит все пространство своего игрушечного королевства звоном разгневанного голоса, еще мгновение — и ее руки поднимутся в дирижерском жесте, и она заведет свой оркестр. Но кукла стояла неподвижно. А рядом с ней и будто немного в тени стояла Злая Королева. Она была одета в узкое черное платье с длинным острым воротником, в котором пряталось ее бледное фарфоровое лицо, и на нем застыло выражение спесивой презрительности, а в изломе тонких бровей читалось вечное недовольство. Удивительно, как художнику удалось передать не только портретное сходство с Региной, но и уловить нечто такое, что было самой сутью ее непростого характера, поймать какую-то ключевую черту, что отражалась в неуловимом блеске ее нарисованных темных глаз. Эмма долго смотрела на эту куклу, и ей казалось, будто кукла тоже смотрит на нее, изучает, оценивает взглядом. — Она не любит, когда ее так пристально рассматривают, — раздался голос сзади. Эмма торопливо обернулась и в ужасе отпрянула от Шляпника, сжимающего в руках портновские ножницы. Выглядело это слегка угрожающе. — Эмм… Я вообще к Пиноккио пришла, — растерянно пробормотала Эмма, пятясь назад. — К кому? — Видимо, ко мне… — в дверях наконец-то появился Пиноккио. Он встал между Шляпником и Эммой, представил их друг другу. — Познакомьтесь, Эмма, это Джефферсон, Джефферсон, это Эмма. — Вообще-то мы уже виделись, ну, тогда… в больнице… — начала было Эмма, но прикусила язык, заметив, как Шляпник побледнел и опустил голову. — Прости… Я не хотела. — Неважно! — Шляпник вздохнул и натянул на бледные губы улыбку. — Это все совершенно неважно. Все неловко замолчали. — Да вот, часы! — спохватилась Эмма, доставая многострадальные часы, бережно замотанные в несколько слоев пузырьковой пленки. И пока Пиноккио корпел над часами, достраивая башенки, добавляя солнцу золоченый блеск и заново вырисовывая личико маленькой куколке, Эмма разговаривала со Шляпником. Он с любовью рассказывал о костюмах, как он их шил, и, конечно, бесконечно хвалил мастера Августа Бута, который сотворил эти прекрасные создания, шить для которых даже приятнее, чем для живых людей, ведь куклы гораздо более благодарны и менее придирчивы. Но все же Эмма чувствовала, что Шляпника что-то гложет, и он хочет поделиться чем-то сокровенным, только пока не решается — время от времени его речь спотыкалась, и он настороженно замолкал, боясь обронить лишнее слово. А Эмма не торопила его, не расспрашивала, уверенная, что если он действительно захочет что-то рассказать — он обязательно сделает это, а вопросы только собьют его с толку. Так они дошли до шкафа со стеклянными дверцами, который тоже был забит куклами, и на самом почетном месте стоял огромный стол, за которым сидели голубоглазый деревянный Пиноккио, Шляпник в ярком костюме из разноцветных лоскутов и девочка с русыми струящимися волосами. Шляпник достал куклу самого себя. — Видишь? Когда-то я любил разноцветность, а теперь… полюбил черный цвет. Эмма сочувственно взглянула на него. Сейчас Шляпник и вправду выглядел довольно уныло. На бледном лице его отразилась боль тяжелой утраты, он с горечью достал куклу девочки и стал укачивать ее, прижимая к себе, как живого ребенка. — Знаешь, иногда мне кажется, что я вижу ее на улице, — доверительно проговорил он, не поднимая глаз. — В доме напротив живет похожая девочка. И мне чудится, что это моя Грейс, но я знаю, что это не так. Знаю. И все равно. Вижу ее. А еще… Я думаю, что ее душа где-то здесь. Рядом со мной. В этой… — он особенно сильно прижал к себе куклу и поцеловал ее в макушку. — В этой кукле. Будто кто-то заколдовал ее, и стоит мне только найти… того, кто сможет расколдовать ее… И она вернется. Моя… Грейс. Я просто не могу принять, что ее нет больше. Совсем нет… Понимаешь? Где-то она должна быть… Куда делся ее смех? Ее мечты? Ее великолепные фантазии и сказочные миры? Ведь это не могло вот так просто… исчезнуть? В словах Шляпника слышалась затаенная мольба, будто он носил эти слова глубоко в сердце и вот решился наконец озвучить, доверить кому-то свои переживания. — Прости! — Шляпник виновато протер ладонями лицо. — Я, наверное, загрузил тебя, мы едва познакомились, а я уже вывалил на тебя все это… — Это ничего, — улыбнулась Эмма, сочувственно приобнимая Шляпника. — А ты говорил об этом с Пиноккио? — Разумеется, — он бросил торопливый взгляд на Пиноккио. — Август мой лучший друг. Если бы не он, я не знаю, что бы со мной было… И все же. Он тревожится, что у меня от горя помутился рассудок. И, возможно… возможно, он прав, но я просто не могу и не хочу думать, что моя Грейс просто перестала быть, как будто ее и вовсе не было. Нет… Это просто невозможно. Понимаешь? — Понимаю, — Эмма тяжело вздохнула. — Я тоже вижу Грейс. Она здесь. — Здесь? Шляпник осмотрелся и, ничего не увидев, тревожно глянул на Эмму. — Да, она здесь. Ее дух… — Эмма прищурилась, вглядываясь в пустоту за плечом Шляпника. — И она говорит, что тебе все равно придется отпустить ее. Иначе ее душа никогда не обретет мира. Представь — каково ей? Видеть твою боль, твое страдание без возможности облегчить их? Без возможности утешить тебя, сказать слова, которые ты так хочешь услышать. Чем сильнее ты хочешь ее вернуть, чем сильнее ищешь ее, тем крепче связываешь путами ее душу. Я понимаю, как тебе больно, я тоже потеряла очень близкого человека, но мы не имеем права удерживать их души на земле, когда им дорога — в рай. Это было бы слишком эгоистично с нашей стороны. Отпусти ее… Тебе самому так будет легче… смириться. Шляпник слушал Эмму с замиранием сердца, и с длинных ресниц его готовы были сорваться слезы, но он мужественно сдержался и только тихо сглотнул. — А ты смирилась? — спросил он сдавленно. — Нет, — Эмма качнула головой. — Нет еще. На это нужно время, но я уверена, что… я надеюсь, что смогу смириться. Как и ты. И тогда перестанет болеть. Но мертвые должны быть с мертвыми, живые с живыми. Так что не позволяй унынию и черному цвету овладеть тобой. Жизнь не останавливается, идет вперед, и ты живи. У тебя есть Пиноккио, и ты все еще можешь быть счастливым. И будь им. И для Грейс это будет лучше всего. — Ты правда так думаешь? — Шляпник посадил куклу Грейс обратно за столик и туда же отправился кролик из бездонных карманов его камзола. — Иначе вся эта болтовня не имела бы никакого смысла, — усмехнулась Эмма. Пиноккио закончил работать с часами и вручил Эмме новый дворец, который теперь выглядел даже лучше, чем был изначально. Башенки переливались свежей разноцветной глазурью, ярко сияло солнце, а лицо черноволосой девчушки светилось любопытством и радостью. Эмма улыбнулась ей, со всей осторожностью завернула часы и, тепло распрощавшись с Пиноккио и Шляпником, отправилась прямиком к Регине, хотя времени уже близилось к вечеру. Дверь Эмме открыл рослый широкоплечий мужчина, похожий то ли на героя, то ли на разбойника. Одет он был в майку и наспех натянутые штаны. Не ожидав такого поворота, Эмма в полной растерянности топтались на пороге и даже не знала, что сказать, да и мужчина никак не помогал ей, просто придурковато улыбаясь. Наверняка Эмма выглядела в его глазах не лучше. Регина подошла чуть погодя, плотно запахнув халат. Увидев ее, Эмма еще больше растерялась, и даже щеки ее запылали от смущения. — Какого черта, Свон! — окрик Регины подействовал немного отрезвляюще, как стакан холодной воды в лицо. — А, да! — встрепенулась Эмма, будто вышла из гипноза. — Я вам ваши часы принесла. Она достала из рюкзака свой бесценный груз и со всей осторожностью и торжественностью передала его Регине. — Замечательно. Все-таки принесли, — Регина взяла часы, хотя особого восторга не испытывала и уж тем более не собиралась рассыпаться перед Эммой в благодарностях. — Я подумала, что когда ваш отец дарил вам эти часы, он хотел, чтобы они приносили пользу и радовали вас, а не превращались в болезненное воспоминание о том, что нельзя вернуть. А память… хранится не в вещах, а в вашем сердце, — Эмма трогательно улыбнулась, но ее улыбка тут же превратилась в ехидную, колкую усмешку. — Если, конечно, оно у вас есть. — Что? — с недоуменным раздражением спросила Регина. — Нет, ничего… — высоким голосом выпалила Эмма и поспешила скрыться с ее глаз долой.