Прикосновение к огню

      Регина все чаще замечала странности в поведении Эммы. Она как будто пришла из совершенно другого мира. Чуждого, странного. Она говорила на своем языке, жила в своих мыслях. И если она вдруг теряла связь с окружающей реальностью, то никакие уговоры и попытки достучаться до ее сознания не действовали на нее. Регина смотрела на нее и совершенно не понимала.        Настроение Эммы было очень переменчивым, будто раскачивалось на качелях, то взлетая вверх, то стремительно падая вниз, и порой казалось, что в ней уживаются две личности — одна была дерзкой, шумной, способной плечом выбить любые двери и преграды, а другая — растерянная, нервозная и подавленная. Так же отличалась и ее игра. Эмма могла виртуозно отыграть какую-то сложную партию, а потом надолго зависнуть над какой-нибудь простой музыкальной фразой, спотыкаясь на ровном месте. На занятиях Регина часто звала себе в пару какого-нибудь ученика. С кем-то получалось лучше, с кем-то хуже, некоторые вообще радовали ее безупречной точностью и слаженностью игры. Все они старались играть ровно так, как их учили, как было написано в партитуре, но только не Эмма.       Не то чтобы она играла откровенно плохо или не соблюдала того, что было в нотах, просто временами она все-таки поддавалась какой-то своей внутренней спонтанности и, как ни отчитывала ее Регина, не могла избавиться от заносчивой и дурацкой привычки все играть по-своему. Часто выходила из берегов, наполняя музыку какой-то взрывной чувственностью, которой вовсе могло и не быть в партитуре. И, конечно, музыка уходила далеко от оригинала, блуждала где-то в лабиринтах импровизации, и только ближе к концу Регина все же возвращала своенравную мелодию в ее привычное нотное русло. Так было и с музыкой Шумана, которую они играли дома у Регины. Эмма сначала просто прочитывала ноты вслух, говорила все правильно, но когда начинала играть, все равно сбивалась с темпа: то спешила, то, наоборот, задерживалась на клавишах. И даже казалось, что она делает это нарочно, чтобы… лишний раз дотронуться до пальцев Регины, столкнуться с ними, как на улице тайный влюбленный ходит кругами по парку, чтобы «случайно» встретиться с объектом своих воздыханий. Подобная догадка обожгла и смутила Регину. Она торопливо отдернула руки. Лукавая, насмешливая улыбка заискрилась в глазах и на губах Эммы. — А вы когда-нибудь влюблялись в своих учеников? — вдруг игриво спросила Эмма.       Вопрос застал Регину врасплох, но все же она категорично отчеканила: — Нет, разумеется. Я считаю, что между учеником и преподавателем должна быть дистанция. Нельзя смешивать личное и профессиональное, иначе занятия превратятся в балаган. — Вы такая правильная, такая неприступная, — Эмма осторожно и невесомо погладила Регину по колену через плотную ткань брюк, — Вы, наверное, разбили немало юных сердец своей принципиальностью. — Я стараюсь не давать повода для детских влюбленностей, — Регина, конечно, тут же убрала руку Эммы от себя, неодобрительно сдвинув брови. — Если у кого-то из учеников и возникнет чувство ко мне, что вряд ли, то оно в любом случае останется безответным. — Жестоко, — печально вздохнула Эмма, откачнувшись немного назад, и тут же спохватилась, возвращаясь в вертикальное положение. — Вы только не думайте, что со мной это произошло. — Даже и в мыслях не было, — Регина поджала губы. — Это я так… просто красивая история. Шуман и его ученица Клара были влюблены друг в друга, и ради этой истинной любви он преодолел множество препятствий, подстроенных ее отцом, и в конце концов они поженились. Он посвятил ей свою лучшую музыку. Эмма находилась в таком немного сумбурном, приподнятом, даже чрезмерно восторженном настроении. — Чудесно, — пропела Регина с нарочитой возвышенностью и добавила уже более скептическим тоном: — Но мы не они, так что нам надо работать, а не вести пустые разговоры.       И она сыграла, громко и важно, нагнетая тяжелыми аккордами свою непоколебимость, а Эмма нежной легкомысленной мелодией протискивалась между грозными скалами басов, сочилась по ним, как горный родник, как вода из камня, как слезы на обветренном лице бронзового воина, как пестрая метафора в сухом научном отчете.