* * *
— Ну … неплохо, — сдержанно похвалила Регина. — Неплохо?! — возмутилась Эмма. — Это вы называете неплохо? Да я сыграла великолепно! На меня снизошла муза и озарила светом божественного вдохновения, — она вскочила со стула и вытянула руки вверх, точно забирая что-то с неба, поднесла к себе, ладонями чувственно проскальзывая по своему телу, гладя грудь и живот, задерживаясь на несколько мгновений между бедер, а потом снова вскинула руки вверх, складывая десятипальцевый цветок в центре живота. — Может быть, сам Бог решил сегодня через мои пальцы явить свое бесконечное величие. О! Я знаю: я пророк, посланник, и несу благую весть… — Свон, хватит нести ерунду! — осадила ее Регина. — Вы что, пьяны? — Неа, с чего вы взяли? — как-то неестественно хихикнула Эмма. Регина взяла Эмму за подбородок, направив лицо к себе, и внимательно всмотрелась в широко распахнутые глаза. — Эмма, не пытайтесь меня обмануть. У вас все равно не получится, — Регина говорила тем тоном, с каким полицейские кричат «вы окружены, выходите с поднятыми руками». — А, я поняла, в чем дело, — Эмма оттолкнула руки Регины от себя. — Вы завидуете мне… Вам так трудно признать, что я играю лучше, чем вы, поэтому вы придумали, будто я пьяная? Но вы ошибаетесь… — Эмма схватила Регину за воротник. — Вы просто не знаете, на что я способна. Даже представить себе не можете, как потоки космической энергии проходят через меня, я все это… чувствую. — Хватит, Эмма, — перебила ее Регина, глядя на нее настороженно. — Вы совершенно точно наглотались какой-то дряни. Это опасный путь, мисс Свон, он может привести вас к беде. — Вас это волнует? — дерзко и зло спросила Эмма. — Какое вам дело до моих бед, ведь главное, чтобы я круто играла. Вы же этого от меня хотите! Что же вы не рады теперь? Эмма засмеялась и, крутанувшись, запрыгнула на рояль, свесив ноги с черной гладкой поверхности, разлеглась на нем, представляя себя певицей в каком-нибудь нуарном пабе, где все затянуто опиумным дымом и разговорами о порочной любви. — Эмма… ведите себя… — Не будьте занудой, Регина.***
Утром субботы Регина проснулась с отвратительным предчувствием надвигающейся головной боли. Она приняла горсть обезболивающих, но не надеялась особо на их эффективность. А сегодня предстояло два часа общаться с Эммой. Это и в обычные дни бывало непросто, а уж сквозь тугую душную ауру мигрени понять хаос ее мыслей было совершенно невыполнимой задачей. Когда она пришла, разрывая тишину пронзительной трелью дверного звонка, боль уже поселилась где-то в основании головы и настойчиво долбила по внутренним стенкам черепа, стягивая внутри тугие, шипастые узлы. Эмма опоздала на двадцать минут, как обычно, но ругаться с ней было бесполезно. Опять найдется множество причин, по которым она никак не научится управлять своим и чужим временем. Регина открыла ей дверь. Эмма стояла на пороге, нервно постукивая по косяку двери, словно это она была вынуждена ждать так долго. Видно было, что она собиралась в последний момент, потому выглядела растрепанной. Кое-как расчесанные волосы собраны в нелепый, разлохматившийся пучок, сбившийся под набекрень надетой дурацкой шапкой. На ней была расстегнутая нараспашку тонкая куртка, под которой надета растянутая футболка с ярким принтом. Ткань на груди топорщилась из-за бесстыдно торчащих сосков. Из-под спадающих штанов выглядывала полоска розовых трусов. На ногах стоптанные кеды. Она выглядела бродячим музыкантом, который расхаживает по электричкам, собирая дань на хотдог и пиво. И Регина бы нисколько не удивилась, если бы узнала, что именно так Эмма проводит свои свободные дни. — Мисс Свон, вы хоть иногда смотритесь в зеркало? Вы выглядите, как огородное пугало, — вздохнула Регина. — Да? Я не заметила… — Эмма засмеялась, неловко цепляя пальцами нечесаные, сбившиеся в колтуны волосы. — Это неважно. Мысли ее витали были совершенно не здесь, она случайно пихнула Регину, проскользнула мимо нее в гостиную и вприпрыжку добежала до рояля. С места в карьер заиграла на нем, точно боялась забыть то, что дрожало до кончиках ее пальцев. Рваные, захлебывающиеся куски сумасшедшей мелодии. Пальцы ее носились по клавишам торопливо, проскальзывая, смазывая некоторые ноты. Музыка казалась задыхающейся, ей не хватало воздуха, плавности. Регина подошла к Эмме, положила руку ей на плечо. — Не мельтеши, Эмма. Успокойся. Эмма отпихнула Регину. — Нет. Мне нужно. Я должна. Это будет что-то потрясающе, разве… Это похоже… Я знаю. Слушайте. Если бы только можно было… Это будет круто. Я знаю. Она беспорядочно лупила по клавишам, промахиваясь, извлекая вместо звуков — стук, рев, хрипы. Регина сжала ладонями раскалывающуюся голову, села на диван и не сразу заметила, что музыка вдруг перестала звучать, а Эмма переместилась от рояля к ней. Стояла за спиной и что-то напевала, обращаясь к потолку. Водила ладонями над макушкой. — Вы что, экстрасенс? — криво улыбнулась Регина. И боль тут же кольнула ее иголкой в глаз. — Ну… Вполне возможно, — ответила Эмма, продолжая делать какие-то пасы руками. — Я знаю: у вас болит голова, потому что в ваших мыслях слишком много негатива и запрещающих формул. Если бы вы отпустили себя, перестали постоянно защемлять свое сознание, запирать его, то вы бы так не страдали. — А… позитивное мышление, ну конечно… — Можно и так сказать, наверное. Белоснежка говорит, что если не копить в себе злобу, если отпускать себя и настраиваться на лучшее, то все будет хорошо. — Белоснежка? — не поняла Регина. — Вы снова что-то приняли для вдохновения? Но Эмма проигнорировала ее вопросы. Она продолжала высокопарно вещать: — Ваш разум — птица, запертая в железной клетке запретов. Вы мешаете ей расправить крылья, вы обрезали их, думая, что так будет лучше. Знаете, как говорят: Если птице отрезать крылья, она будет думать, что полет — это такая болезнь. И вот ваша болезнь — тоска по полету. И вы пытаетесь убедить себя, что ваша нынешняя жизнь — это именно то, чего вы хотите. То, чего вы заслужили и добились. Но… в глубине души вы знаете, что это не так. И отсюда возникает конфликт. Духи сомнения атакуют вас… Черная материя поглощает. Я чувствую это мрачную тягучую энергетику. — Эмма, вы несете какую-то дичайшую чушь, я не нуждаюсь в вашем психологическом анализе и прочей ерунде. — Чтобы вы поняли, что болезнь тела часто сигнализирует о болезни души… Эмма вытянула из головы Регины колючую проволоку из длинных черных кусающихся червей. — Вот видите? — Эмма держала их извивающиеся, шипящие тела. — Эта дрянь питалась вашими мыслями. Пытались высосать вашу душу. — Эмма… Я не буду вам подыгрывать, — усмехнулась Регина. — Что? — искренне удивилась Эмма. — Подыгрывать. … А! Вы не видите их! — догадалась она, взглянув на свои пустые руки, встряхнула ими. — Тем лучше для вас. Они на вид отвратительны. — Хватит. Я ценю вашу изобретательность, но все это ни к чему… — Ладно. Как скажете, — на удивление быстро согласилась Эмма. — Главное, что у вас больше не болит голова. Регина замерла. Голова и вправду уже не болела. И уже очень давно Регина не чувствовала такой ясности и легкости в мыслях. Но она все еще не спешила проникаться чудодействием Эммы и скептически заметила. — Эмма, я приняла таблетки, — она показала пустую пачку. — И? — ничуть не смутилась Эмма — Медицина позволяет решить многие проблемы, и это здорово. В этом ее назначение. — Я хочу сказать, что ваши манипуляции ни при чем… — отрезала Регина, думая, что это собьет с Эммы ее мистическую восторженность. Ничуть не бывало. — Вот вы опять начинаете, — засмеялась Эмма. — Какая разница, что это? Чудо или достижение фармацевтики. А может: и то, и другое. Если голова у вас не болит. Это единственное, что важно. Хотите еще немного помассирую? Она провела по затылку Регины, сдавливая сильными и в то же время такими мягкими, теплыми пальцами. От ее прикосновений мурашки бежали вдоль позвоночника. Это было неожиданно и очень приятно, но как-то слишком дико и неправильно. — Эмма, достаточно, — оборвала Регина сеанс массажа, отстраняясь от Эммы. — Вы боитесь, что это приведет к сексу? — без тени смущения спросила Эмма. — Потому что обычно приводит. Но вы не волнуйтесь, я не буду … Хотя я была бы не против… — Эмма мечтательно улыбнулась. — Вы красивая и хорошо пахнете. Эмма мечтательно улыбнулась. — Эмма, следите за тем, что и кому вы говорите! — раздраженно выпалила Регина. — Мне надоело слушать ваши наркотические бредни. — Извините, — стушевалась Эмма, закрыв рот ладонью. — Я просто… поторопилась. Неважно. Все. Я пойду, наверное… И она торопливо собрала свои вещи и выбежала из дома, оставив Регину в полном недоумении. Время дополнительного занятия еще не закончилось, но возвращать Эмму было бесполезно. Все это казалось какой-то дурной комедией, фарсом. Никогда и никто не относился к Регине с такой навязчивой непосредственностью и грубой фамильярностью, как Эмма, но в то же время — в ее словах, в ее поступках сквозила искренняя нежность, забота и тепло, которых порой так не хватало Регине. Странно. Даже Робин, самый близкий друг Регины, ее любовник, никогда бы не осмелился на подобные представления, да у него попросту не хватило бы на это фантазии, а тут… Эмма творила в душе Регины что-то совершенно немыслимое, невероятное, вызывала такое смятение. Она была как глоток чистого свежего воздуха в душном и пыльном, однообразном бытии. Она все переворачивала с ног на голову, постоянно испытывая терпение Регины. И Регина просто уже не знала как реагировать на нее. То ли выгнать ее с глаз долой, то ли поддаться этому легкому, но с каждым разом все менее безобидному флирту. Регина терялась, трудно было признать, что ей действительно нравится Эмма, потому что она, как и говорил Голд, она обладала необъяснимым даром не только в музыке, но и вообще — превращая рутину жизни в яркое, пусть и не всегда доброе, представление.* * *
Сразу после Регины Эмма побежала к доктору Хоперу. Эмма ввалилась в довольно несуразном виде. На ней была надета растянутая, заляпанная краской футболка, явно большая по размеру, чем надо, и Эмма плюхнулась на диван, подобрав под себя ноги. — Вы себя хорошо чувствуете? — привычно спросил доктор Хоппер и осторожно заметил.— Вы выглядите несколько небрежно, — Я в норме, док, — уверила его Эмма, панибратски хлопая его по плечу. Она, посмеиваясь, осмотрела себя. — Да я просто спешила и надела то, что подвернулось под руку. Это не имеет значения. Вы же меня и такой примете, да? — Да, конечно. — Примете за сумасшедшую, — нервный смех Эммы резко оборвался. Она насупленно буркнула: — Я не буду к вам больше приходить. — Почему? Я вас чем-то обидел? — Нет. Не в этом дело, док. Просто, если кто-то узнает, что я прихожу к вам, то подумает, что я ненормальная. — Эмма, мы с вами встречаемся именно для того, чтобы никто так не думал о вас. Эмма грубо перебила его внезапным выкриком: — Но ведь все равно думаете! Вы все так думаете! Что я псих! Я бракованное изделие! И вы проводите на мне свои психические опыты, но вы ведь не можете мне помочь. Я не хочу так больше. Не хочу думать, что я всего лишь псих и ничего больше. Вот Регина вообще считает меня наркоманкой, и лучше бы так и было. Наркотики хоть можно вывести из крови и стать нормальной, а как я себя из собственной головы выведу! Она нервно засмеялась, сжимая и расцарапывая себе лоб и виски. — И если Регина узнает об этом, она… оставит меня, как и все. Отчислит… Она… Так уже было не раз. Как только они узнают, что у меня какие-то отклонения, сразу начинают бояться, выискивать во мне странности. С подозрением относятся ко всему, что я делаю. Людям легче думать, что я просто безумна, чем понять, чем воспринять то, что я думаю и говорю, — Говоря, Эмма все больше приходила в какое-то экстатическое состояние, чуть ли не кричала, фанатично воздевая руки к небу. И речь ее лилась как проповедь: — Они слепы, они слепнут в моем сиянии и не могут смотреть в мои глаза. В глаза Пророка, несущего Истину, которую они не могут принять, потому как слишком обычные, слишком… — Эмма тряхнула головой, прогоняя внезапно накатившую фанатичную религиозность. Шумно перевела дыхание, подбирая слово. — Слишком нормальные. Они отворачиваются от меня. Изгоняют. И мне приходится бежать от тех, кто видел меня и знает. Смотрят на меня как на диковинную зверушку, показывающую смешные фокусы, но которая в любой момент может разорвать… Даже Белоснежка. Она пытается быть мне другом, но каждое мое слово делит на два и все просит меня быть «поспокойнее». Знаете, что она мне сегодня сказала? «Эмма, может, тебе оставить Академию, раз учеба доводит тебя до такого состояния?». — Мисс Бланшард хочет помочь вам, — вступился Хоппер. — Я знаю. Она хочет, чтобы я была в порядке. Но я не могу быть в порядке! — закричала Эмма. — Она отсылает меня то к вам, то к доктору Вейлу, надеется, что меня еще можно исправить, вылечить, но она еще не понимает, не хочет понимать, что нечего исправлять. Что меня невозможно исправить. Что я вот такая, и другой уже никогда не буду. Но она… боится меня. Притворяется моим другом, но хочет, чтобы я побыстрее исчезла ее жизни. Она, наверное, ждет, что меня все-таки закроют в психушке, и ей не придется больше меня выносить! Выгнала бы меня давно, но слишком хочет быть хорошей и не может сказать мне в лицо, что я ее уже достала. Что она терпеть меня не может. Эмма бурно зарыдала и вдруг сорвалась с места, выхватила блокнот из рук Хоппера и сквозь слезы завизжала: — Да хватит уже записывать. Какая разница, что я говорю. Это все бред. Я не хочу! Не хочу, чтобы ты препарировал, изучал мои мысли, как будто я лабораторная мышь. Не хочу, чтобы ты лез в мою голову… Что ты там пишешь?! — Она пыталась прочитать записи вслух, но не успевала и только истерически всхлипывала. Лихорадочный взгляд слишком быстро бежал по строчкам, и буквы сталкивались друг с другом, налезали и сливались в одну неразборчивую кашу. Эмма выдернула пару страниц, разорвала их и рассыпала по полу, словно конфетти. — Я вам тут не сказки рассказываю. А то потом ты передаешь все Белоснежке, и она носится вокруг меня, считает меня никчемной, будто я беспомощная дура, которая только слюни пускает и ничего не соображает. А я не дура. Взвизгнув, она накинулась на Хоппера с кулаками, будто он посмел усомниться в ее умственных способностях. Тот нажал тревожную кнопку на поясном пейджере и крепко обхватил Эмму, завел ее руки за спину. — Эмма, успокойтесь. Сейчас придет доктор Вейл. — И сделает мне укол от бешенства? — звенящий смех Эммы рассыпался злыми ругательствами, она извивалась в руках доктора Хоппера, царапала его, пыталась ухватиться зубами за шею, за воротник. Потом вдруг стала его целовать, лизать его щеки и пыталась руками залезть под его халат, расстегнуть брюки, Хоппер, однако, держал ее крепко. Вскоре в кабинет вбежали доктор Вейл с двумя санитарами. Им удалось уложить Эмму на диван, хоть она продолжала дергаться и вырываться, кусая их за руки. — Смотрите! Смотрите, какая я бешеная собачка, — визжала и лаяла Эмма, отплевываясь и вспенивая слюну. — Не забудьте сделать прививку от столбняка! Ааааа! Она просто кричала на одной ноте, пока санитары укладывали ее на диван животом вниз, фиксировали ей руки и ноги. Доктор Хоппер придерживал ее голову и плечи. — Эмма, дышите глубже, — отточенным, верным движением доктор Вейл ввел иглу в тело Эммы, несмотря на отчаянное сопротивление, и надавил на поршень. — Я ввожу вам успокоительное. Сейчас вам станет лучше. — Да что ваши успокоительные, они ни черта не помогают мне! — Эмма лягнула его под живот и чуть не выбила шприц из рук, но ему все же удалось сделать укол. Лекарство подействовало не сразу, и доктору Вейлу пришлось добавить еще четверть дозы, чтобы спустя несколько минут крикливой возни Эмма наконец угомонилась и, обессилев, затихла, хотя в глазах ее по-прежнему горел злой огонь.***
Дни, отмеченные красными кружочками на календаре, скакали разрывными пулями и решетили голову, не было в них ни прописанного врачами покоя, ни стабильности, ни гармонии — ничего, за что бы можно было ухватиться, пытаясь понять саму себя. Только дрожь и постоянная нервозность. Мыслей в голове было так много, что ни одну из них Эмма не могла додумать до конца, и они спутывались, как наушники в кармане — бесконечное количество гребаных наушников, с длинными проводами, которыми можно обернуть экватор множество раз, — и они змеями, ужами, дикими гадами расползались повсюду, прогрызали лабиринты в мозгу, катающемся, как гриб без ножки в трехлитровой банке подсолнечного масла. Надо было что-то делать. Заподозрив, что ее собираются убить или того хуже — ставить над ней опыты, Эмма боролась с санитарами, набрасывалась на доктора Вэйла с воплями, вцеплялась зубами в его руку, пару раз пыталась удрать, но ее быстро ловили и привязаывали к кровати, плотно обхватив запястья, пояс и голени медицинскими ремнями. Ей вкололи столько успокоительных, что она чувствовала себя запертой в собственном неподвижном, парализованном теле, зато психоз постепенно спадал.***
В палате было сумрачно, хмурый ноябрьский день с трудом пробивался тонкими полосками света сквозь прикрытые жалюзи. Эмма неподвижно лежала на кровати и смотрела в потолок. Ее тело и конечности были закреплены эластичными ремнями. Она нервически дырявила ногтями плотный матрас. — Я чувствую себя ужасно, — ответила она на пока еще не заданный вопрос доктора Хоппера — он только что вошел и сел на стул рядом с кроватью. — Я столько ненужного, столько злого наговорила про вас, про Белоснежку. И вообще все, что случилось тогда… Как я себя вела… Мне теперь так… стыдно. Она импульсивно дернула руками, пытаясь прикрыть голову, и вскрикнула от резкой боли в запястьях. — Ничего, — улыбнулся доктор Хоппер. — Чувство стыда говорит о том, что вы осознаете ответственность за свое поведение. Это очень хорошо, Эмма. Значит, вы идете на поправку. — Сколько это будет продолжаться? Я боюсь однажды совершить нечто такое, после чего больше не смогу пойти на поправку. Я столько вреда причиняю тем, кто пытается мне помочь. Белоснежка… Я надеюсь, вы не говорили ей, что я… Она не заслужила. — Эмма, не вините себя. Даже если бы мисс Бланшард услышала вас, она бы вас простила, я уверен в этом, — успокоил ее доктор Хоппер. — Конечно, простила бы, — Эмма усмехнулась. — Она всегда прощает.***
Спустя несколько дней борьбы, убедившись, что Эмма более-менее в порядке, когда она начала узнавать врачей и вести себя спокойно, ремни отвязали. Тогда Эмма схватилась за ручки, за карандаши, за все что угодно, и рисовала, писала, творила, ломала, бежала, сметала все на своем пути. В палате все было исписано ее нервно летящим почерком. Даже на стене появлялись заметки о жизни под водой, когда тебя со дна никто не слышит, и ты видишь, как над головой, в толще воды, проплывают серебристые рыбы, разноцветные подводные богомолы, чей твердый панцирь переливается многоцветной радугой, в которой больше, чем семь цветов. Больше цветов, чем человеческий глаз может воспринять. Глубоко на дне столько сияющей красоты и ужасающего уродства, но существа, живущие там, лишены зрения, потому что там все равно темно. И все смешивалось в безумии красок, которое ни один подводной житель никогда не увидит. И в музыке океана, которая никому не слышна. И невольно задумаешься — было ли все это на самом деле, существовало ли все это на самом деле до того, как какой-то умник, нацепив на подводный зонд видеокамеру, решил проверить, кто же там живет на самом дне. На дне была Эмма. И весь мир растворялся в ней. Она была ничем и одновременно — всем. Прямо в ее голове постоянно, каждую секунду, каждое мгновение умирали и рождались вселенные. И взрывались звезды, рассыпались в прах, но их свет еще долго лился из зрачков Эммы. Океан закипал. Растекался жидким огнем по венам и сжигал все изнутри. Все это нужно было куда-то деть, кому-то рассказать, иначе невозможно было дышать. Усидеть на месте. Успокоительные, что кололи ей, помогали, конечно, но только на недолгое время. А потом сердце снова отчаянно колотилось, и руки дрожали. По всей палате разлетались бумажные птицы. Эмма складывала из носовых платков лебедей и забивала им тумбочку, подоконник, кровать.* * *
Эмма старалась нагружать себя до изнеможения, насколько позволял больничный режим, занималась легкой гимнастикой, бегала на прогулках. В палате стояла на голове, отжималась, положив на спину стопку учебников и нот, что принесла Белоснежка. И, конечно, играла. Не только на синтезаторе, который ей принес Голд. Она выбивала ладонями музыку из кровати, из тумбочки, из стен. Ее перевели из закрытого отделения в открытое, и она могла свободно бродить по больнице. Во время одной из таких прогулок, Эмма спустилась к моргу, где как раз работал местный патологоанатом, мистер Киллиан Джонс. И пускай мрачная, молчаливая обитель смерти, пропитанная едким запахом формалина, совсем не располагала к веселью, Эмма заливисто смеялась над шутками Джонса, который угощал леденцами и травил чернушные анекдоты. Он всю ночь развлекал Эмму, показывая ей, как правильно разрезать трупы, на примере какого-то горемычного пьяницы. Но Эмма заметила, как он болезненно морщится, потирая левое запястье. — Сильно болит? — участливо спросила она, когда Джонс закончил накладывать на тело покойника швы. — Ага, — кивнул Джонс, снимая с руки ненавистный протез. — Уже чуть не тридцать лет с ним хожу, вроде привык уже, а все равно время от времени ощущение, будто пальцы что-то натирает, и они так жутко чешутся и болят. Хотя болеть-то уже и нечему. Эмма подошла к раковине и сняла со стены небольшое зеркало. — Положи руки на стол. Джонс послушно выполнил это, Эмма поставила зеркало боком между рук, так чтобы в том отражалась правая рука, а левой культи не было видно. — Посмотри сюда. Глядя в зеркало, действительно можно было подумать, что обе руки целые. Джонс пошевелил пальцами, потер их, разминая. И расслабленно улыбнулся. Закоченевшая боль в левой руке уходила. — Я лежала в разных больницах, — объяснила Эмма. — Там были дети с ампутированными конечностями, с ними занимались психологи, и я запомнила вот эту методику. Называется «зеркальная терапия», помогает немного справиться с фантомными болями. — Здорово, — усмехнулся Джонс. — Спасибо тебе. Но время уже было позднее, у Джонса закончилась смена, и Эмме пришлось возвращаться обратно в палату и вступать в новый бой с бессонницей. Она знала множество способов, как справиться с разными проблемами, но не знала ни одного, как выкинуть из головы этих скребущихся в черепе рогатых монстров, чтобы не слышать нескончаемый лязг их зубов. Третью, четвертую, пятую ночь подряд она ворочалась с боку на бок, считала овец, слушала колыбельные, но это не помогало. Если и удавалось провалиться в сон, то не более чем на два часа. На час. А может, и всего на пару минут. И вздрагивая, открывая глаза, дрожа от возбуждения, Эмма подолгу смотрела в окно.* * *
«Я снова в огне. Это все похоже на какой-то жуткий калейдоскоп кошмаров, я точно заблудилась в комнате кривых зеркал, и отовсюду на меня смотрят страшные рожи, но чем ближе я подхожу, тем отчетливее понимаю, что это я и есть. Что все эти твари — только я и есть. И никто больше. Я так устала», — так писала Эмма в дневнике. Свет луны тревожил ее, разливался по коже голубоватой бледностью, дотрагивался до волос. И она не знала, сколько лежала так, глядя в потолок, барабаня по тумбочке ритмы дикарских песен. И снова проиграв эту борьбу с бессонницей, она звала дежурного врача, который добавлял дозу снотворного, и она засыпала чутким, неглубоким сном, когда любой шорох был подобен удару в колокол. И все же состояние Эммы постепенно выравнивалось: меньше хотелось беситься и кричать и стало чуть легче читать книги и повторять нотные упражнения. И огонь, пылающий в пальцах, в груди, постепенно угасал.* * *
Эмма пришла в Академию ранним утром, когда Регина только-только открывала дверь своего кабинета. — О! Мисс Свон, наконец-то вы решили нас осчастливить! — с нарочитой высокопарностью поприветствовала Регина Эмму, пропуская вперед. — Неужели вы скучали по мне? — парировала Эмма и, не сдержавшись, несколько фривольно провела руками по бокам Регины. — А как же?! — Регина улыбнулась то ли иронично, то ли ласково.