Прикосновение к огню

      За столько лет работы в академии Регина ни разу не сталкивалась с подобным отношением, беспардонностью, дикостью. Эмма как будто специально испытывала Регину, выводила из себя, и у нее это неплохо получалось. Каждый вечер после занятий, после всех этих бесконечных вопросов, горячечных споров, Регина приходила домой измотанная. Конечно, она ругалась и злилась. Эмма раздражала ее. Слишком уж она была пытливая, слишком хотела дознаться до самых основ, игнорируя учебную программу, хотела выйти за ее рамки, куда-то, как она говорила, выше, в измерение, где не было определений, слов, скучных построений и сложных партитур, а только одно звучание, только одна Вселенная. То, что она говорила, было похоже на утопический бред сумасшедшего, какие-то миры, ненужная философия, попытки казаться странной, возвышенной.       Регина хотела показать ей, насколько глупо она выглядит, но вместо этого…все получалось с точностью до наоборот. Регина в глазах студентов выглядела косной, застопорившейся на каких-то академических, устаревших догматах, а Эмма уходила далеко в авангард и создавала музыку. Настоящую, живую музыку. Ей, разумеется, просто везло. Если можно назвать везением интуитивное чутье, позволявшее ей подбирать именно те сочетания звуков, именно в той последовательности… И она заражала своим везением.       Ззанятия с Региной превращались в долгие дискуссии о музыке и обо всем на свете. Эмма находила музыкальные материалы, которые иной раз становилась откровением и для Регины, впрочем, это было не так удивительно — она избегала современную музыку, в которой, честно говоря, немного терялась, да и привыкла относиться к ней с некоторым презрением, хотя и признавала, что новые технологии позволяют музыке выходить на совершенно иной уровень звучания. Только композиторы, по большей части, заняты мыслями о быстром обогащении, нежели о создании чего-то грандиозного и значимого, да и сама ценность музыки постепенно сводилась к хорошему плейлисту для пробежек. Эмма горячо возражала и говорила, что музыка сама по себе не так интересна, как то настроение, которое она передает. Она говорила, что современная музыка находит себя не только, да и не столько в консерваториях и музыкальных залах, а в фильмах и компьютерных играх, зачастую придавая дополнительные смыслы и обогащая атмосферу глубоким и чувственным звучанием.       Она делилась своей мечтой писать музыку для детских фильмов, в которых было больше свободы для воображения и экспериментов, ведь дети обожают все необычное, беспорядочное и, может быть, даже нелепое. Еще она хотела писать лечебную музыку, уверенная, что, подобрав нужную гармонию и звучание, можно воздействовать на ауру человека, регулировать его биоритмы. Эмма играла на рояле какую-то шутливую мелодию, выдуманную только что. Казалось, что она просто случайным образом нажимает на клавиши, но под ее пальцами странная мешанина совершенно несочетаемых стилей вдруг превращалась в интересную, хоть и сбивчивую историю, ритм которой будоражил и наполнял взрывной энергией. И Эмма с таким искренним восторгом вытворяла все это, совершая немыслимые и даже хулиганские нарушения всех правил гармонии, сталкивая звуки, как металлические шарики, — они отскакивали друг от друга, рождая что-то по-настоящему невероятное и прекрасное в своей хаотичности.       Ее музыка вдохновляла. Играла ли она простое детское упражнение для разминки пальцев или же какую-то сложную фугу Баха или еще что-нибудь. Она жила этим. Музыка шла изнутри, была ее существом. Ее душа выражала себя через музыку. И это завораживало. И свет озарял ее лицо, тепло касалось ее пальцев. Со временем Регина стала замечать, что этот жар передается и ей. Эмма как будто согревала всех вокруг, делилась своим огнем, который пылал в ней. И она была разогретым сосудом. И все восхищались ею, говорили - что она прекрасна. Она и вправду была прекрасна. Регина не могла этого отрицать, и так легко было бы поддаться всеобщему ликованию, всеобщему восторгу. Так легко было загореться от ее огня. Но Регина не спешила с похвалами. Того, кого легко возносят, так же легко сбрасывают с пьедестала… Хотя, наверное, Эмме не мешало бы сбавить немного спесь. — Когда мне было лет шесть, в нашем интернате работал учитель музыки, — вспомнила как-то Эмма. — В первый день занятий он разрешил мне откровенно поиздеваться над инструментами, и я с радостью понажимала разом на все клавиши, устроила настоящее грохочущее безумие. Он говорил, что таким образом знакомит меня с настоящим миром звуков, который далеко не всегда подчиняется законам гармонии и стройности. К сожалению, долго учиться у него я не смогла, меня перевели в какой-то другой детский дом, но этот его урок, мне кажется, был самым значимым в моей жизни, и я хорошо запомнила его.       Это напомнило Регине то далекое время, когда она, будучи подростком, и сама пыталась найти для себя что-то новое, что-то, что помогло бы ей выйти за рамки той железобетонной системы, что выстроила вокруг нее мать. Только у Регины это получалось не так успешно и больше походило на смертельную битву за собственную независимость, чем на творческий поиск. Даже когда Регина просто от хорошего настроения проигрывала какую-нибудь мелодию, услышанную в каком-нибудь кафе, или же пробовала сочинить что-то необычное для себя, совсем не планируя превращать это в полноценную композицию, мать нависала над ней грозовой тучей. — Откуда ты набралась этой дряни? — однажды спросила мать, упираясь копьем взгляда в спину тринадцатилетней Регины. — Почему твоя музыка звучит как звериный вой? — Потому что я вою, мама, — бесстрастно ответила Регина, даже не обернувшись. — Потому что такая моя музыка.       По-кошачьи мягко ступая, по-змеиному ядовито улыбаясь, мать подошла к роялю и аккуратно закрыла крышку. — Нет, дорогая моя, — медленно коснулась лица непокорной дочери ласкающая и бьющая рука матери. — Такая музыка подошла бы папуасам для их первобытных плясок, — с презрением процедила мать. — Но ты должна быть выше этого примитива, иначе испортишь свой художественный вкус. — У меня нет никакого художественного вкуса! — выкрикнула Регина. — И никогда не было. Только список того, что прилично слушать, читать, любить, — а что нет. Но я не хочу больше. И я буду играть то, что мне нравится. Хоть бы и папуасам.       Регина ожесточенно вдавила пальцы в клавиши и продолжила играть, извлекая из рояля еще более страшные, скрежещущие, громкие и стихийные звуки, похожие на грохот камней, срывающихся с горной вершины, или рев водопада. И была эта игра совершенно чудовищной, дикой, дисгармоничной, но в этих беспорядочных звуках, громыхающих, как каштаны и желуди по металлической крыше, можно было расслышать ту самую первородную музыку, рожденную из шума дождя, из запоздалого пения птиц за окном и шебуршания енотов в траве, эта музыка теперь звучала в руках Эммы, заполняла всю голову, все мысли, растворялась в груди ощущением чего-то невероятного, почти осязаемого. Эта музыка, касаясь пальцев прохладой черных и белых клавиш, становилась по-настоящему живой, природной и естественной, пусть и лишенной всякой академической формы, содержания и смысла. И теперь, поддавшись провокационному обаянию Эммы, ее воодушевлению, Регина стала подыгрывать ей и, закончив фразу, накрыла ее руки в заключительном аккорде.