Прикосновение к огню

— Ох, Эмма, я уже начала волноваться, — выдохнула Белоснежка с видимым облегчением, когда та наконец оказалась дома. — Ты не отвечала на звонки. — Просто забыла снять беззвучный режим, — виновато улыбнулась Эмма. — Со мной все в порядке. — Ладно, давай тогда иди поешь.       Ужин Эмма смела так быстро, что даже не успела распробовать вкус жареной картошки, потому пришлось взять добавку, с которой она тоже расправилась в два счета. Аппетит был зверский, и, чувствуя неловкость за свою прожорливость, Эмма спешно поблагодарила Белоснежку, вымыла тарелку и, прихватив с собой яблоко, отправилась в свою комнату.       В сердце Эммы снова затеплилось чувство, которое она гнала всеми силами, но от этого оно лишь разгоралось сильнее. И что это было за чувство. Эмма никому не решалась об этом сказать, даже сама себе не верила. Убеждала себя, что это все не более чем игра воображения, странная, противоречивая фантазия, возникшая в измученном, больном мозгу.       Впечатления минувшего дня обрушивались на Эмму взрывом слишком ярких, надавливающих на глаза цветных пятен. Стоило закрыть глаза, как сквозь череп начинали прорастать тугие стебли сорняков-мыслей, видений того, что уже произошло, того, что могло произойти, и того, чего в принципе не было и не могло быть. И, как ни пыталась, Эмма не могла их выполоть. И некуда было спрятаться от горячих, неприличных фантазий, от которых учащалось дыхание и увлажнялись бедра.       Так сильно хотелось заняться сексом, что Эмма переворачивалась на живот и впивалась зубами в подушку, сдавливая ее подтянутыми к груди коленям, представляя, что горячо обнимает Регину, целует, гладит, говорит что-то сбивчивое, задыхающееся, переполненное какими-то восторженными эпитетами и сиропом, как будто в самом деле любила ее и хотела разделить с ней постель. Но это было не так.       Нет! Регина не была ужасной, при определенном подходе она была очень даже привлекательной женщиной, но только слишком сложной и замороченной. От таких Эмма старалась держаться подальше, и поэтому, как бы странно это ни звучало, часто приглашала Злую Королеву в свои эротические сны, не боясь влюбиться в нее на самом деле и не желая претворять свои фантазии в реальной жизни.       Но в этот раз безупречная система сдала сбой. И воображаемая Злая Королева, которая даже в фантазиях обычно не подпускала Эмму к себе и в лучшем случае остужала ее ведром ледяной воды (а ведь запросто могла и убить парой-тройкой проклятий), в последнее время стала сдавать позиции. И вот уже Эмма оседлала ее сверху и упивалась ее страстными стонами и мольбами взять ее как можно быстрее. Эмма подскочила на месте, отбросила измятую подушку от себя и пошла в ванную освежиться.       Это не особо помогло, и, сидя на краю ванной, Эмма все отчетливей осознавала, что подавить разгорающееся возбуждение силой мысли не удастся. И что хуже всего — ей и не хотелось его подавлять. Можно было, конечно, подумать о всяких антисексуальных вещах вроде прокисшего молока, но больной мозг тут же дополнял картинку, и теплое молоко разливалось по смуглой коже, как в рекламе какого-нибудь «Баунти», райского наслаждения, и руки сами по себе тянулись к животу, сгребая наверх белую майку и оттягивая резинку трусов.       Сдавшись в борьбе с собственным либидо, Эмма разделась, забралась в ванну, наполнив ее теплой водой и пеной, которая пахла лавандой и обладала, как было указано на упаковке, расслабляющим эффектом, и откинула голову назад, вдыхая влажный пар, горячими брызгами оседающий на лице. Прикрыв глаза, она видела сказочный замок, рояль посреди зала. Злая Королева вела руки Эммы по клавишам, и ноты, и мысли пролетали в голове стаями вольных птиц, Эмма не успевала их поймать, хватала руками воздух, и в пальцах оставался лишь белый пух, точнее мыльная пена, мягкой облачной влагой стекающая по волосам, по плечам, по груди, по животу вниз. И Эмма, следуя за ней, скользнула рукой к бедрам и сначала неторопливо, неуверенно стала гладить себя и ласкать, постепенно больше заводясь и приходя в нетерпеливое возбуждение, извиваясь, изворачиваясь, дергаясь, рыча сквозь стиснутые зубы, фыркая, отплевываясь от горьких мыльных пузырей. Ноги, заброшенные на край ванны, постоянно соскальзывали, и вода выплескивалась на пол от чрезмерной активности. Голова гудела, и казалось, еще немного, и она взорвется. Зеркало запотело, и мутное отражение в нем казалось Эмме чужеродным, будто не она, а кто-то другой на той стороне зеркала глупо барахтается, брызгается в воде и не может найти точки опоры. И таким нелепым, таким смешным было это зрелище, что Эмма чуть не расхохоталась в голос. Закусила кулак и опрокинулась навзничь, оглушенная стремительным оргазмом.       Задержав дыхание, Эмма вытянулась и расслабленно опустилась на дно ванны. Тело стало таким бесформенным, таким легким, что трудно было пошевелиться, и Эмма еще добрых полчаса провалялась в остывшей воде, не отказывая себе, впрочем, в удовольствии помечтать еще немного о счастливой любви, а потом, кое-как заставив себя вылезти, наскоро вытерлась полотенцем, обмотала им голое тело и вернулась в комнату. Упала на кровать и почти сразу сладко уснула. Опустошенная. Расслабленная. Надпись на упаковке пены все-таки не врала.

***

      В «Неверлэнде» было по-прежнему душно и темно. Так же толпы нетрезвых юнцов с ломающимися голосами орали что-то в микрофоны, заплевывая сцену. Так же в зале покачивались в трансе зрители. Возле барной стойки околачивался подвыпивший Киллиан. Он был старше местных завсегдатаев раза в два, но отчаянно молодился и вид имел развязный и хмельной — впрочем, как и всегда, — что не помешало ему поймать какого-то мелкого воришку, который пытался стянуть рюкзак Эммы. Киллиан подхватил хулигана протезом за шкирку, заставил извиниться и выбросил за дверь клуба, как вертлявую рыбешку в море. — Тебе следует быть осторожней, — пьяно промурлыкал он, шумно пододвигая к Эмме стакан с выпивкой. — Как хорошо, что ты оказался рядом, — Эмма залпом опустошила стакан. — Ага, — Киллиан приобнял Эмму за плечи. — И разве я не заслужил маленькую награду?       Он многозначительно провел пальцами по губам, и Эмма одарила его смазанным поцелуем. После они болтали и пили весь вечер и вышли из клуба глубокой ночью, поддерживая пьяные тела друг друга. Они пошли гулять вдоль детской площадки и там целовались на той самой скамейке, где… Ох. Эмма гнала от себя непрошенные ассоциации, но они все равно вставали перед глазами и будоражили пьяный разум. На улице было морозно, Киллиан укутал продрогшие плечи Эммы своим пальто. Так они добрались до яхты "Веселый Роджер", покачивающейся у берега океана. Киллиан жил в ней и пригласил Эмму. Ворвавшись туда, сгорая от нетерпения, Эмма с горячностью набросилась на Киллиана, впилась в его рот шальными, рваными поцелуями, желая его, срывая с него рубашку, изо всех сил пытаясь поверить, что хочет именно его, не называет его чужим именем, что не ищет под складками его одежды чужое, женское тело. Она что-то невнятно бормотала, кусая губы Киллиана, оттягивая их, а руками гладила его грудь, царапая и надавливая пальцами. Неуправляемая, беспощадная похоть охватывала Эмму все сильнее, и она не знала иного способа справиться с ней, кроме как поддаться, отдаться своей страсти, и Киллиан с готовностью бросился помогать ей с этим. Он быстро отвинтил крюк и бросил его на пол. Собственное возбуждение достигло пика, член ощутимо натягивал кожаную ткань штанов. В последний момент, когда Киллиан уже готов был вонзиться в тело Эммы, она все-таки вспомнила о защите и, торопливо соскочив, достала из рюкзака презерватив. Это, конечно, отняло время и поумерило пыл, но зато Эмма немного успокоилась, и Киллиан наконец трахнул ее от всей широты своей разгульной души. Ему казалось, что он был прекрасен, но Эмме было мало. Когда Киллиан кончил и победным жестом обтер член ладонью, сбрасывая полный презерватив в мусорную корзинку, она, яростно зарычав, набросилась на него, свалила на кровать и нависла над ним, стала лицом и грудью царапаться о его щетину, снова насаживаясь на него.       Киллиан не знал, как удовлетворить ее неукротимую, неутолимую жажду, потому что сам был в изнеможении после нескольких ударных раундов жгучего секса, а Эмма, казалось, лишь больше распалялась, кусаясь и до крови раздирая кожу ногтями. И причина была не только в сексуальной неотразимости Киллиана. Она уже откровенно стала его бить кулаками в грудь и кричать что-то злое, неразборчивое, и он начал подозревать, что девочка явно не в себе, и попятился вбок, подобрав с пола крюк, стал им нащупывать выход. Когда наконец дверь каюты поддалась и открылась, Киллиан скатился по лестнице, подхватив сползшие штаны, и скрылся, проглоченный городскими кварталами. — Слабак! — пьяно констатировала Эмма и повалилась на кровать.       Ни алкоголь, ни бурный секс не помогли Эмме справиться с наваждением. Она рухнула на кровать, подпрыгивая на жестком матрасе. Пыталась руками выбить из головы отчаянные фантазии о Регине.

***

      Фантазии эти становились все более навязчивыми, все яснее проступали признаки, которыми можно описать буйное помешательство, но поэты и романтики предпочитала говорить такими словами о любви. Трудно было понять, стала ли эта любовь яркой внезапной вспышкой, ударом по голове, откровением, ниспосланным свыше, или же она долго-долго зрела в сердце, чтобы в один день распуститься огненным цветком, после чего уже казалось совершенно невероятным и непонятным, что столько времени можно было не замечать его сияющей красоты. Эмма записывала эти переживания в дневник и, перечитывая, вырывала страницы, настолько все это было глупо, совершенно нелепо и так слащаво.        О нет. Регина была не из тех людей, о которых стоило бы писать сонеты. Все это казалось каким-то дурным розыгрышем, будто Эмма саму себя проверяла на прочность. И она не выдерживала этой проверки, ничего не могла поделать с приступами сентиментальной нежности, которые внезапно накатывали на нее, когда Регина буднично касалась ее руки — совершенно обычно, ровно так же, как и раньше. Внешне ничего особенного не происходило, но внутри Эмма понимала, что все изменилось и казалось теперь таким многозначительным, важным. И все больше в чертах Регины она находила печать какого-то романтического трагизма, глубокого темного одиночества, из которого так хотелось вытащить ее на свет. И Эмме все труднее было сохранять нейтральность рядом с ней. Все чаще стали сниться туманные сны, где она обнимала Регину, гладила ее по голове и несла лирическую чушь о красоте, объясняясь в вечной любви. Временами эти мечты были настолько живыми, осязаемыми, настолько явственно казалось, что это было взаправду, что Эмма неловко вздрагивала, когда Регина своими очередными критическими замечаниями возвращала ее на место.