Прикосновение к огню

***

      Белль с детьми и семья Прекрасных сидели в зрительном зале. Оркестр выстроился на сцене, готовый выполнять бессловесные приказы своего главнокомандующего. Голд взмахнул палочкой, Эмма на пару с Региной ударили по клавишам, и понеслась музыка. И полилась музыка. Это была не просто история о Красавице и Чудовище, это была история о Вечности. Дикая, смелая, рвущаяся на куски, она была как ударная волна, как взрыв, после которого все исчезает и рождается заново. Космической вспышкой, в этой музыке звучал первородный хаос, огромный, неуправляемый, непознаваемый, он рождался под пальцами Эммы и растекался по клавишам, накрывал сцену, зрительный зал. Прожекторы вылавливали из темноты одухотворенное лицо Эммы, пот сверкал на ее висках, а в глазах горел огонь какого-то откровения. Она была не в себе: ее руки и тело, ее глаза, ее губы, — вся она были лишь инструментом, через который некая сила, находящаяся внутри и снаружи, в глубине и на самой поверхности, передавала сообщение всему человечеству или одному человеку. Эмма доходила до экстаза и, как ей казалось, почти не двигалась, только пальцы будто сами по себе порхали над клавишами. Она не слышала оркестра за спиной, который никак не мог догнать ее, оттого играл тише. Она не видела, как Голд взмахивал дирижерской палочкой, пытаясь замедлить, направить эту клокочущую, ревущую музыку, колючими, гибкими лианами прораставшую сквозь руки Эммы, сквозь ее тело.       И звучала музыка — та самая, которая могла все уничтожить и давала начало всему. Та музыка, которая рождалась из трения тектонических плит, глухого урчания мирового океана, из тихого всплеска волн под плавниками первородных рыб, из шороха песка, по которому ползли первые пресмыкающиеся, обрастая перьями, превращаясь птиц. Все, что было рождено когда-то и уже давно перестало существовать, — оживало перед глазами Эммы, и она рассказывала это своей музыкой. Все, что невозможно было выразить словами. Страхи. Волнения. Неясные, пока еще не оформившиеся мысли, от которых так было жарко и тесно в голове. — Эмма, не торопись, — подсказала Регина, легким касанием пальцев подравнивая и сглаживая слишком уж взрывную игру Эммы. — Успокойся.       Та выдохнула и заиграла на этот раз медленно и тягуче: так сильный, быстроногий гепард таится в кустах, принимая вид вальяжный и ленивый, сквозь листву высматривая добычу. И вот вдалеке появляется прекрасная лань, не подозревающая еще о той хищной страсти, что прячется, дожидаясь ее. Их взгляды встречаются. И хищник в одно мгновение сбрасывает с себя нарочитую тяжеловесную сонливость, чтобы со всей охотой, со всем желанием наброситься на жертву и раздавить ее своей неотвратимостью, впиться зубами в ее горячую, сочную плоть.       И столько всего огромного и совершенно невидимого, тяжелого и невесомого сплеталось в ноты. Все знания, что были получены человеком, и те вещи, которые ему никогда не суждено постичь. Все перепуталось в этой музыке — начало, финал… Яркие видения проносилось перед глазами и заставляли играть. Клавиши выбивались из-под пальцев, как доски разваливающегося моста, и Эмма бежала, боясь упасть, боясь не успеть Внизу была бездна, неизвестность, что там? Безумие или просветление? Эмма не знала, но бросилась туда. И последний аккорд, как прыжок с высоты, как шестой день, когда Бог осмотрел свое творение и увидел, что оно хорошо.       Что это было? Полет или падение? Зависело только от точки зрения. Эмма рухнула с высоты, взорвалась, расщепилась и собралась вновь, оказавшись на табурете перед роялем, озаренная жарким светом софитов. Аплодисменты обрушились грохочущим водопадом. Люди путали и пугали. Их восхищенные выкрики и неясные, скрытые в темноте зрительного зала лица внушали ужас. Так много людей вдруг стали свидетелями откровения. Эмма вскочила с места и, порывисто кивнув, убежала за кулисы.       В зеркале мелькнула какая-то черная тень, Эмма успела краем зрения заметить ее гримасу, но та быстро исчезла. Эмма сморгнула видение, схватила со стола бутылку с водой и сделала жадный глоток, немного вылив себе на шею на грудь. Но вибрацию в груди было невозможно унять. Музыка продолжала звучать в голове, переполняла ее, и Эмма продолжала играть, нажимая на невидимые клавиши в воздухе, выстукивая нервный ритм по столу. И она не могла остановиться. Не могла перестать играть. И не услышала, как дверь открылась. — Эмма, что же вы так убежали? — раздался над головой голос Регины. Впрочем, в ее интонации не было осуждения, а скорее беззлобная насмешка, дескать «никто и не сомневался, что так и будет». — Вы сыграли замечательно, хоть и чуть-чуть разбежались в финале. В целом, вы выступили достойно, но работа, конечно, еще предстоит.       Она говорила что-то еще, только Эмма не слушала: точно окаменев, смотрела на нее через отражение в зеркале. Красное бархатное платье струилось по телу Регины, подчеркивая плавные линии ее фигуры, и взглядом Эмма тонула в глубоком вырезе декольте, обшитом черным блестящим бисером. Музыка продолжала звучать в сердце и превращалась в жаркое, непреодолимое желание, которое рождалось помимо воли, помимо сознания. Было оно подобно ядовитой змее, что ползала под кожей и жгучим жалом вонзалась в сердце и прогрызала себе путь ниже. Запах духов Регины сводил с ума. Стараясь не дышать, Эмма прикрыла на мгновение глаза, а когда вновь открыла — встретилась со взглядом Регины, в котором сверкнула искра, и вдруг промелькнула совершенно невозможная фантазия, будто это покалывающее ощущение под ребрами, прошивающее насквозь, могло быть взаимным. А Регина то ли действительно ничего не понимала, то ли нарочно издевалась над Эммой: дразня, дотронулась до ее плеча. От этого незаметного прикосновения перехватило дыхание и кровь ударила в лицо. Эмма повернулась к Регине, все еще надеясь погасить разгорающийся внутренний огонь, поднялась к ней. — У нас все получилось, — Эмма легко поцеловала ее в щеку, но не смогла уследить, как невинный поцелуй вдруг разгорелся на губах Регины, которая, забывшись, неожиданно, невольно ответила, чуть приоткрыла рот. Почти в тот же момент она опомнилась, только было уже поздно — Эмма подхватила ее, развернула и усадила на стол, уложив ее руки на свою талию. — Эмма, что вы делаете? — взволнованно прошептала Регина. — Вы не в себе. — Не хочу быть в себе, хочу в тебе, — пробормотала Эмма, путаясь пальцами в бархатном лабиринте длинного узкого подола платья. — Ты такая красивая, разве ты не видишь — разжигаешь во мне огонь, — шептала Эмма, теряя рассудок, отдаваясь своему наваждению, что уже давно преследовало ее, чувству, что так долго гнала из груди, пряталась от него — и теперь оно наказывало ее, разгоралось в сердце щемящей болью и раскалывалось в голове.       В комнате становилось душно, и глаза слезились от слишком яркого света. Все туманилось, приходило в движение и напоминало какой-то сюрреалистичный сон. Эмма шептала нелепые слова, и шепот ее превращался в глухой протяжный вой. Внутри все было охвачено пожаром, и языки болезнетворного пламени липли к телу огненными лоскутами. Эмма задыхалась, раздирала свое такое же красное, как у Регины, платье и хваталась за нее, набрасывалась на нее с нездоровой, отчаянной страстью, припадала к ней, будто находила в ней источник спасительной воды посреди безжизненной пустыни, выжигающей все дотла. Она схватила руку Регины, приложила к своей груди, чтобы та поняла, чтобы услышала, как сильно стучит ее сердце. Она придавила Регину к зеркалу, оставляла обжигающие засосы на ее шее, шептала ей бессвязные непристойности. Так и не сумев разобраться с подолом, Эмма нетерпеливо дрожала, трогала бедра Регины.       Ее пальцы бежали по телу так быстро, так разгоняли кровь, и желание ее было таким взрывным, таким заразительным, что Регина боялась, что не сможет продержаться долго. Разум безуспешно спорил с накатывающими чувствами, а под сердцем рождалась музыка, расползалась тугими калеными струнами во все стороны. — Ты ведь тоже хочешь меня, я знаю, чувствую… — жарким, нежным шепотом вливались сбивчивые слова Эммы в рот Регины. — Тебе понравится, я обещаю.       Вместо возражений с губ Регины срывались дерганые поцелуи, смешиваясь с невольными стонами, и она все порывались обхватить Эмму, поглаживая воздух рядом с ней, но запрещала себе. Отводила назад руки, хватаясь за полированный край стола. Отворачивалась от настырных и бурных ласк, непроизвольно вздрагивая от них, поджимала ноги, стараясь не развести их под ладонями Эммы, которая слишком хорошо улавливала трепет и усиливающийся резонанс, какой вызывают ее движения. И все же Регина сумела справиться с собой и решительно перехватила руку Эммы. — Хватит, Эмма! — выдав возбуждение за недовольство, выдохнула она и сгоряча дала Эмме несильную пощечину, чтобы отрезвить ее. — Стерва! — выплюнула Эмма зло и, не помня себя, ударила Регину кулаком в лицо, разбив губы.       Сладострастное настроение в глазах Эммы мгновенно вспыхнуло яростью и острым раздражением. Она со злостью прижала Регину к зеркалу.       В отражении Эмма снова заметила ту странную тень, только теперь она превратилась в страшное чудовище, что вырывалось из зазеркалья, царапало стекло когтями и щерило уродливую пасть в кровожадном оскале. Глаза его, каждый размером с блюдце, полыхали лютой, огненной яростью. И он вырвался из зеркального плена, черным едким дымом просочился под кожу Эммы, наполняя ее глаза видениями, уши — отчаянными воплями, рот — жаждой крови, от которой все тело горело и корчилось, как в лаве. Эмма теряла рассудок, и злость горела в ее венах смертельным ядом. Ярость поглощала ее, как река, вышедшая из берегов, захлестывала, заливала сознание. В голове пронеслось странное ощущение дежавю, будто все это уже было раньше: так же руки сжимались и горели от жажды ударов, и взгляд заполнялся кровью. Эмма с трудом сдерживала себя от драки.       Регина вывернулась, нашарила на столе бутылку и плеснула водой в лицо Эммы: — Остынь, Свон! — Регина оттолкнула Эмму от себя.       Эмма завизжала, точно ее ошпарили кислотой, выхватила бутылку, швырнула ее в стену. Раздался звон стекла и разлетелись осколки. Эмма подобрала отбившееся бутылочное горлышко. Регина поднялась со стола трюмо и сделала шаг в сторону двери, Эмма быстра настигла ее и прижала к стене. В серо-зеленых бегающих глазах плескалось вышедшее из-под контроля безумие — свирепое, дикое чудище, сорвавшееся с цепи. Взгляд ее наполнился кровью. — Что с тобой, Эмма? — немея от ужаса, спросила Регина. — Со мной все в порядке! — на губах Эммы пенилось бешенство. — Это с тобой что? Ты злобная ведьма, наславшая проклятье на город! Тебя надо уничтожить, пока ты… — Эмма, стой! — закричала вбежавшая Белоснежка, выронив букет белых цветов. Нил испуганно завизжал рядом с ней.       От неожиданности рука Эммы дернулась, и красные капли брызнули на кромку бутылки. Регина вскрикнула, а в глазах Эммы отразился такой ужас содеянного, такое запредельное отчаянье. — Прости меня! Я не хотела! — отчаянно выпалила она, нервически смазывая кровь с шеи Регины. Появился и Дэвид, он сразу же бросился к Эмме, схватил ее поперек туловища, оттащил от Регины, отфутболив бутылочное горлышко в дальний угол. Мэри Маргарет вызвала врача по телефону. — Чуть не убила меня! Психопатка! — выпалила Регина, не совсем оправившись от испуга. Она подошла к зеркалу, болезненно осматривая свои ушибы и ссадины. Поморщившись, она ощупала голову, обнаружив на пальцах кровь, размазанные следы которой остались также и на зеркале. — Я не психопатка! — заверещала Эмма. — Не психопатка!       Зашли Голды. Мистер Голд сразу бросился на подмогу к Дэвиду, и вдвоем они пытались удержать Эмму, хотя она отчаянно вырывалась и металась в их руках. Ей казалось, она дерется с уродами, что домогались до нее в туалете детдома, бьет фанатичную смотрительницу, что в мороз выгоняла ее полуголой на улицу, думая, что таким образом излечит от душевной болезни. Или пьяного отчима, что лез жирными потными ладонями ей в трусы, или уличного насильника, с которым Эмма столкнулась как-то в переулке, когда в очередной раз сбежала из дома. Наконец Дэвиду удалось уложить ее на диван: сцепив ее руки за спиной, он придавил ее сверху своим телом. — Уйдите от меня! Отпустите меня! — истошно вопила Эмма. — Я вас всех ненавижу! Сволочи! Вы хотите моей смерти! Вы все будете наказаны!       Она хрипела, билась в крупном ознобе, выгибалась и барахталась на диване, как будто захлебывалась, задыхалась. Все темнело перед глазами, голоса смешивались в невнятный гул. Эмма оказывалась где-то в преисподней, где вокруг нее полыхали огненные столпы и красноглазые тени шныряли повсюду, нашептывали ей гневные мысли, острыми кольями ударяли под ребра, пыталась столкнуть ее в бездну, разверзнувшуюся прямо посреди этого пламени. Эмма отбивалась от них, проклиная и рыча.       Глядя на происходящее, Марта испуганно пряталась за плечом матери, а Мартин, напротив, суетился и скакал, желая поучаствовать в укрощении строптивой. — Не подходи! — рявкнул на него отец. — Постойте пока здесь, — Белль взяла сына за руку и вывела его вместе с Мартой за дверь. В конце коридора появился репортер, направляющийся к гримерной, о чем Белль, конечно же, сразу предупредила Голда.       Оставив сына с детьми Голдов, Мэри Маргарет тоже вернулась в гримерную. — Я разберусь, — вздохнул Голд, надевая на лицо одну из самых вкрадчивых и учтивых своих улыбок, и вышел навстречу репотреру.        Увел его в сторону, даже не дав подойти к двери, и почти достоверно объяснил ему, что, пережив на сцене серьезное волнение и подлинный катарсис, Эмма сейчас не в состоянии отвечать на вопросы, и ей надо время, чтобы прийти в себя, «творческая личность, нервы, ну, вы понимаете». Репортер кивнул, но все же от своего задания отказываться не спешил. Пикируя друг друга любезностями, Голд и репортер стояли на своем. Но Голд, конечно, победил, жестами попросив Марту увести слишком усердного репортера. Сам же вернулся в гримерную.       Эмма панически кричала, что все тело ее объято огнем, и она вся горит, что кожа ее плавится. Увидев шприц в руках прибежавшего в гримерную доктора Вейла, она заметалась сильнее, заорала, что игла отравленная, что если она уколется, то непременно умрет. Доктору Вейлу силой удалось сделать инъекцию, и Эмме действительно стало еще хуже. Она закрутилась вокруг своей оси, как веретено в умелых пальцах прядильщика, и вместе с ней кружилась и комната вокруг нее, разбивалось на миллиарды расплывающихся цветовых пятен, что взрывались и растекались маслянистой жижей, как пейнтбольные шарики, наполненные краской. Ее тошнило, и в животе неприятно щекотало. Она затряслась, закатила глаза, на побледневшем лбу выступила блестящая испарина; Эмма шумно прохрипела, выгнулась и рухнула без сознания. — Похоже на передозировку! — выкрикнул один из врачей — Остановка дыхания.       Врачи быстро положили Эмму на каталку, очистили желтоватую пену с уголков ее рта, стали энергично вдувать воздух в ее легкие. — Мисс Бланшард, я вас предупреждала. Надо было внимательнее… — Регина бросила косой взгляд на растерянную Мэри Маргарет. — Регина, прошу вас, давайте не сейчас, — перебил ее мистер Голд, складывая перед напряженным лицом замок из пальцев.       Время замерло, и Эмма застряла в нем, как в бабочка янтаре, как грешник, завязший в горящей смоле. Внутри оказалась прозрачная плазма, студенистая субстанция, похожая на желе, мягкая и скользкая, и в ней Эмма теряла ощущение собственного веса, собственной формы. Невесомость охватывала ее, обволакивала и тянула вниз по длинному извилистому коридору, расщепляла на миллиарды молекул и собирала вновь. Это удивительное путешествие к самому центру вспыхнувшего под ногами светящегося портала длилось целую вечность. Мысли, подобные полупрозрачным медузам в океане, уплывали куда-то, и Эмма не могла ни одну из них удержать. Не могла понять, где она сама, где ее руки и где ее голова. Она была повсюду и нигде одновременно. Огромная, безразмерная и такая маленькая, незаметная, потерянная в этой абсолютной, беспросветной неопределенности, давящей снаружи и толкающей изнутри, что хотелось сжаться в комок от беспомощности и плакать. Слезы сами потекли рекой, не только из глаз — казалось, слезы проступали на коже, и в этом соленом потоке легко можно было утонуть, и вода расплывалась вертикальным озером, что встало перед Эммой зеркалом. На другой его стороне Эмма увидела сцену, озаренную красным слепящим светом прожекторов. В центре стоял рояль. И на его крышке лежала Регина, свесив руку к клавиатуре. Кровь стекала с ее пальцев на клавиши, рождая отчаянные, печальные звуки. А сверху, на ее растерзанной груди, сидел свирепый зверь и выгрызал ее сердце, впиваясь в него острыми клыками, пачкая черную вздыбленную шерсть на морде кровавым месивом. — Регина! Нет! — беззвучно закричала Эмма и разбила ударом зеркало.       Осколки разлетелись, открывая Эмме дорогу в это видение. Только зверя здесь больше не было. Над Региной склонилась темная фигура в длинном плаще, черным дымом окутывающем ее тело с ног до головы. Темная. Она сжимала в тонких белых руках сердце Регины, обращая его в багровую пыль. — Зачем ты убила ее? — немеющим шепотом спросила Эмма.       Голос ее отразился от всех стен, зазвучал громогласным скрипучим эхом тысячи голосов. — Зачем ты убила ее? Зачем убила? Убила ее?       Огненным градом посыпались обвиняющие выкрики, вспарывая мозг скрежетом ржавой пилы. Эмма закрыла уши ладонями, но голоса от этого становились только громче, отчетливей и злее. Эмма подбежала к Темной, схватила ее за ворот, хотела развернуть, но в руках у нее оказался лишь сгусток растаявшего дыма. Эмма шарахнулась назад, падая на колени и пряча голову в локтях и заплакала. — Я не убивала! Регина, нет! — в слезах оправдывалась Эмма и вдруг осознала, что сидит на Регине, сжимает в окровавленных руках осколок ее сердца, разбитого, как стеклянная бутылка. Вздернутые ребра раскрывались лепестками неведомого костяного папоротника, а между ними зияла окровавленная дыра, становясь все больше, глубже и поглощая в себя, засасывая внутрь, — и снова вокруг темнота. — Регина! Это неправда! Я ведь не убивала! Я смогла… я смогла остановиться! Не убивала! — завизжала Эмма и очнулась от собственного крика.       Она была в машине скорой помощи, и над ней склонились безликие белые маски. Они что-то говорили, беззвучно шлепали губами, как рыбы, выброшенные на берег, но Эмма не слышала слов: собственный шум в голове впитывал все иные звуки, точно рой насекомых гудел прямо в черепной коробке, и острые жала отчаянных воплей протыкали барабанные перепонки.