* * *
Голд отвел Регину на второй этаж, в свой кабинет, усадил на диван перед телевизором. Достал из сейфа коробку и положил на стол. Внутри Регина обнаружила детское одеяло, множество открыток, подписанных кривоватым детским почерком, фотографии, а также камеру и видеокассеты. Голд достал одну из них, и вставил в видеомагнитофон под телевизором, стоявшем в углу. Нажал на «плей». На экране появились кадры домашней съемки, где совсем юная Белль возится с младенцем, а Голд снимает и комментирует происходящее. Видео было наполнено какой-то трогательной и немного неуклюжей умилительностью, от которой Регина чувствовала себя неловко, точно ей доверили что-то слишком сокровенное, слишком личное, открыли тайну, которую она, в общем-то, не стремилась узнать, но теперь была вынуждена беречь ее. Вместе с тем невольное, инстинктивное материнское чувство все же трогало почти незаметной улыбкой ее губы. Правда, съемки продолжались недолго. Эмма истошно закричала, и экранному Голду пришлось поспешно выключить камеру. — Мне казалось, что Белль моложе меня, получается, что ей было… где-то четырнадцать, когда Эмма родилась… — в интонациях Регины звучало осуждающее подозрение. — Нет, что вы! — живо отмахнулся Голд. — Белль не мать Эммы, я бы такого не допустил. — Ну мало ли… — повела бровью Регина, сложив на груди руки. — От вас всего можно ждать. А кто же тогда мать? Голд цыкнул с презрением. — Да одна богемная шлюха, возомнившая себя звездой. Она называла себя Одеттой. Ее настоящего имени я не знаю. Это было в Нью-Йорке, когда я работал в бродвейском мюзик-холле, писал музыку для мюзиклов. Я тогда был на волне куртуазной вседозволенности, знаете ли. Вокруг меня вращались немалые деньги и еще больше текло вина, я увлекался женщинами, многим из которых обещал помочь устроиться в жизни, и за это они одаривали меня своей фальшивой любовью. Мы знали, что это обман, и так было удобно для нас. Я думал, с ней будет так же. Эта актриска мечтала сыграть в мюзикловой версии «Лебединого озера». Ну я сдуру и пообещал. Мы выпили, хорошо провели время в моих апартаментах и разошлись, я перебросился парой слов с режиссером, он ее не взял на главную роль, предложил сыграть второстепенную, но ей этого было недостаточно. Она забрасывала меня гневными письмами, как делали, в общем-то, многие мои кхм… знакомые, которым я давал шанс, но им не дано было его ухватить, — но я, как обычно, игнорировал ее. Она шантажировала меня, писала о своей беременности, а я не верил ей, пока спустя девять месяцев она не заявилась ко мне, тыкая в лицо своим животом, проклиная меня, что погубил ее карьеру и всю ее жизнь. Я пытался договориться с ней по-деловому… — Откупиться, проще говоря, — хмыкнула Регина. — Ну да… — виновато улыбнулся Голд. — Но эта стерва хотела, чтобы я женился на ней и любой ценой достал ей эту вожделенную роль и славу, а когда я отказался, вытащила револьвер с явным намерением прострелить мне голову. И все это на глазах Белль — тогда она была моей горничной. К счастью, револьвер дал осечку, и, разумеется, именно в этот момент по всем законам подлости у этой сумасшедшей Одетты начались схватки. Белль вызвала скорую, впрочем, мы с ней справились и сами, благо у меня был опыт — я вырос в деревне с двумя тетками-повитухами, и я часто помогал им, так что знаю некоторые тонкости процесса. В общем, когда врачи приехали, мы уже почти закончили. Оставалось только отвезти ее с новорожденной девочкой в больницу. Я уж думал, на этом история закончится, — я даже готов был выплачивать ей алименты, лишь бы она оставила меня в покое. Но на третий день эта Одетта сбежала, оставив ребенка в больнице. Лишь оставила имя на детской бирке —Одиллия. Я хотел сразу отдать девочку в детский дом, но моя совесть в лице Белль убедила меня забрать ее домой. Только имя ей мы дали попроще, без ненужных ассоциаций. Так мы стали жить втроем. Белль помогала мне с дочерью, была для нее настоящей матерью, хотя ей это давалось нелегко, ведь она сама еще по сути была ребенком. У меня же был опыт отцовства от первой жены, хоть и весьма печальный. Голд потер лицо руками. — Впрочем, сейчас не об этом. В любом случае мой отцовский опыт мне не сильно помог. С Эммой было невыносимо тяжело. Она постоянно орала, дрожала и заливалась таким ужасным криком, что казалось, у нее взорвется голова. Это вроде было вполне нормальным, но на всякий случай мы проверили ее у врачей — они убеждали, что с ее здоровьем все хорошо, и проблема лишь в гиперактивности, которой страдают многие дети. Они прописали нам какие-то ванночки из ромашки, прочие вещи, расслабляющие массажи, снимающие напряжение с мышц. И это ее успокаивало, но все равно она росла очень нервной, возбудимой. Тогда я подумал, что это генетика Одетты дает о себе знать… — А… ну конечно, — язвительно заметила Регина. — Если у ребенка дурной характер, каждый родитель винит другого в плохой генетике. Но, возможно, Эмма унаследовала что-то и от вас… — Возможно, и так… — Голд качнул головой. — Мы надеялись, что все это со временем пройдет, что это такой сложный период. Ну, знаете, у детей часто бывает такое — настроение меняется, как на качелях: секунду назад они плакали, а сейчас уже вовсю хохочут. И в этом не было ничего патологического. Нам так казалось. Голд поставил еще одну кассету. Там трехлетняя Эмма читала сказку «Гадкий утенок», Белль сидела с ней рядом и гладила по голове. Но вот Эмма запнулась на сложном слове, Белль подсказала ей. Вместо того чтобы продолжить дальше, Эмма вдруг разозлилась, вырвала страницу книги, скомкала ее и бросила в лицо Белль. Понять ее прерывистые вопли было невозможно, Белль обхватила ее за плечи, пыталась успокоить. Камера легла на пол, снимая сцену некрасивой детской истерики. Голд крепко сжимал Эмму, не давая ей двигаться. Та вся раскраснелась, кричала, изо всех сил молотя руками и ногами, а зареванные глаза ее сверкали бешеной злобой. По экрану пошли помехи, а затем все провалилось в черноту. Кассета остановилась. — Эмма устраивала скандалы по любому самому незначительному поводу, — вздохнул Голд. — Набрасывалась на меня, на Белль, кусалась, царапалась или вдруг начинала реветь, убегала в комнату, ложилась там на пол, молотила руками и ногами. Когда мы подходили к ней, она выгоняла нас криками, запирала дверь и никого не пускала. И выходила потом растерянная, заплаканная, ласкалась к нам, говорила, что любит больше всего на свете, просила прощения за плохое поведение, обещала, что такого больше не повториться, и мы, конечно, верили ей, и все вроде бы становилось хорошо. На другом видео Эмма в красивом белом платьице играла на рояле какую-то совсем простую, но удивительно гармоничную и стройную мелодию, похожую на весеннее журчанье ручья. — Я научил ее играть на пианино, и вскоре она сочинила свою мелодию, подобрала ее на слух, не зная ни нот, ни законов музыки — просто собрала аккорды и наугад поставила их в нужной последовательности, — горделиво улыбнулся Голд. — В общем, мне стало казаться, что жизнь налаживается. Мы с Белль потихоньку привыкли к ее сложному характеру, ведь несмотря на трудности, совместная забота об Эмме очень сблизила нас, и мы даже решили пожениться, завести своих детей, думая, что брат или сестра благотворно повлияет на Эмму — она очень любила других детей. На площадке всегда находила себе целую толпу друзей. Правда, один раз у нее случилась вспышка ярости, и она устроила драку, избив своих приятелей до синяков и шишек, разломала их игрушки. Родители на площадки были, разумеется, взбешены, пришлось мне увести Эмму домой. И она долго плакала и жаловалась, что это не она, что это другая злая девочка, притворившаяся ею. Я тогда не принял ее слова всерьез, ну понимаете, дети же часто выдумывают что-то, не хотят признаваться… Я не думал, что все настолько сложно. Но однажды я обнаружил в шкафчике Эммы мертвую ласточку с пробитой головой и свернутой шеей. Эмма тогда со слезами и дрожью в голосе убеждала меня, что это получилась случайно, она хотела что-то там проверить, я так и не понял, и вообще, она надеялась, что птичку еще можно спасти, и специально положила ее в тишине и покое. Я начал подозревать, что у нее не все в порядке с психикой, говорил об этом с Белль, но она не хотела в это верить. И все же мы отвезли Эмму к психиатру. Тот провел кучу тестов, после которых предположил, что у нее детская шизофрения и психопатия. Он выписал таблетки, и Белль лично следила, чтобы Эмма пила их все по рецепту. Я хотел отдать Эмму в специальный приют при психиатрической больнице. Узнав об этом, Эмма тогда разнервничалась, забежала к нам в комнату с криками, плачем, выхватила из рук Белль пузырек с таблетками, который та как раз открыла, чтобы дать ей, и проглотила целую горсть, мы даже не успели ничего понять. Белль, конечно, заставила ее все выплюнуть, насильно вызвав рвоту, но все же на всякий случай мы вызвали врачей. Эмма ни в какую не хотела им даваться, думая, что они заберут ее в приют. Верещала, что она не психопатка. — Она сильно взбесилась, когда я назвала ее психопаткой, но я совсем не это имела в виду, — сказала Регина, потирая озябшие руки. — Да. Я знаю. — Голд покачал головой. — Этот диагноз все равно оказался неверным, но об этом мы узнали гораздо позже. А пока Белль пришлось долго убеждать Эмму, что, несмотря на ее болезнь, мы все равно ее очень любим и будем заботиться о ней. И Белль выполняла свои обещания. Она была с Эммой постоянно, окружала ее любовью и состраданием, а я… не мог. Целыми сутками я пропадал на работе, часто задерживался допоздна, соглашался работать на выходных. Я убеждал себя, что делаю это, чтобы обеспечить свою семью, но на самом деле я просто не хотел видеть того, что творилось дома, боялся смотреть на Эмму и видеть в ней… — Голд облизал пересохшие губы. — Было непросто, — переведя дыхание, продолжил он. — Я ни разу не слышал упреков от Белль, но видел, что иногда она плачет по ночам рядом с кроватью Эммы. Потом родились близнецы… Эмме тогда было пять лет. Белль сказала, что родила их специально для нее, потому Эмма не ревновала, а наоборот — старалась заботится о них. Помогала Белль менять им пеленки, наливать воду в ванночку, ну и прочие мелочи, и мы радовались такому ее поведению. Но однажды ночью я застал Эмму в детской. Она пыталась задушить Мартина, просунув руки сквозь решетку детской кроватки. Слава Богу, у нее не хватило сил, и она только ревела, что он своим криком мешает ей спать. Я тогда подхватил ее, отвел в комнату, и мы так просидели вдвоем без сна всю ночь. Она что-то там говорила про каких-то монстров, что чуть не убили Мартина, и она хотела его спасти от них. Утром, едва рассвело, мы поехали с ней в магазин игрушек, я купил ей самого большого и красивого медведя, чтобы она немного успокоилась и отвлеклась, и отвез ее в приют, оставил ее там. Когда я рассказал обо всем Белль, она очень переживала, но, я думаю, и сама понимала, что это было верное решение для всех нас… Голд тяжело выдохнул. Рассказ получился очень длинным и напряженным. Регина была потрясена услышанным и не знала, что сказать — все слова застревали в горле. — Вы… просто чудовище, Голд, — наконец проговорила она надтреснутым голосом. — Лучше бы вы ее сразу отдали в детский дом, чем вот так мучить ее, давать надежду и предавать. Раз уж вы взяли ее в дом, то должны были принять ответственность за нее, какой бы она ни была. Вы как будто котенка взяли и выбросили, когда он стал мешать. Это просто… отвратительно. В ее глазах блеснули слезы. — Я совсем не горжусь собой, — сокрушенно кивнул Голд. — Регина, но только вы сможете помочь ей. — Ага! — наигранно усмехнулась Регина. — Вся королевская конница и вся королевская рать ее собрать не могут, а я смогу, что ли. Не стоило вам втягивать ее во все это, все-таки у нас, сами знаете, довольно жесткая система, и я… В общем, надо было быть осторожнее… — Я не хотел, чтобы Эмма чувствовала себя больной. А теперь… — вздохнул Голд. — Я не знаю, что делать.Конец I части