* * *
Эмму держали в больнице две недели. За это время она старалась не говорить и не думать о Регине, но все равно нервозная тоска слезами скатывалась по ее щекам. Она не хотела ни с кем говорить, никого слушать. Эмма писала в чате с сестрами Фрозен: — Она ни за что не простит меня. Камень, который я бросила в ее душу, все еще там, хоть и рябь на воде прошла. Я боюсь… однажды снова забыть, кто я и что. Это пугает, но еще больше пугает, что однажды я больше не смогу вернуться… нет. Я не хочу говорить «нормальное» состояние, это слово слишком скучное, но в такое состояние, в котором я не обижаю ее. В котором мы разговариваем с ней о музыке и в котором у нас есть надежда и понимание, кто мы в этом мире. Я не хочу это терять. Не хочу ее терять. Всеми силами не хочу. Но чем сильнее я не хочу, тем слабее я становлюсь. Я не знаю, что мне делать. Я только все порчу… — Постарайся не зацикливаться на этом. Я думаю, если ты поговоришь с ней, она поймет, — отвечала Эльза. — Поймет, но вряд ли простит, знаешь… Когда подводишь человека, потом трудно наладить с ним отношения. А я… столько раз ее подводила. И я не уверена, что не подведу снова. Это я… тварь ущербная… А она… Эмма не смогла ничего дописать, вновь задохнувшись от разъедающей изнутри тоски и уничтожающего разочарования в себе. — Слушай, тебе и вправду надо с ней поговорить, — добавила Анна. — Если не можешь сказать — напиши ей. Это поможет.***
Эмма стояла на пороге дома Регины и никак не решалась позвонить, переминаясь с ноги на ногу, дергая цепочку на шею и все водила пальцами над кнопкой звонка. Наконец — нажала. Регина открыла почти сразу, потому что все это время стояла за дверью и ждала, когда Эмма решится и теперь встретила ее долгим выжидательным взглядом, сжимая в руках телефон с включенным экраном навигатора. И ничего не говорила, ожидая, что Эмма заговорит первой. — Ну… я это. Вещи свои хочу забрать, — опуская глаза, пробормотала Эмма. — Сейчас принесу, — холодно ответила Регина. Через несколько минут она вынесла рюкзак и поставила возле двери. Эмма подобрала его, уже хотела уйти, изо всех сохраняя спокойствие, но не смогла и, бросив рюкзак, следом за ним бухнулась на колени перед Региной. — Прости меня! Я так тебя обидела… Я не должна была… — горячо просила она, готовая разрыдаться. — Что мне сделать чтобы ты меня простила и снова поверила? Я… не знаю. — Для начала хватит разводить драму и мокроту. Меня это не впечатляет, — сухо сказала Регина и подтянула Эмму за шиворот, усадила ее на тумбу для обуви. Эмма виновато хмурилась, закрывала лицо кулаками, стирая сорвавшиеся слезы с ресниц. — Эмма, я верю тебе, — Регина смотрела прямо в ее блестящие от слез глаза. — Я знаю, что это не твоя вина. И я ни в чем тебя не виню, но и простить не могу. Не сейчас… — Я понимаю, — вздохнула Эмма и, вдруг вспомнив, достала из внутреннего кармана какую-то смятую фотографию и исписанный тетрадный листок, сложенный в лебедя. — Я тут в больнице написала тебе кое-что, хотела сказать… Я… Руки ее дрожали, и никак не получалось расправить письмо. Регина сама забрала его, медленно разложила. Пробежалась взглядом по строчкам. «Прости меня. Не для того, чтобы я чувствовала себя лучше, а для себя. Пока ты не простишь, эта боль, которую я причинила тебе, никогда не пройдет. Это не ты ущербная, это я… Я сказала тебе тогда, что сделаю аборт, но я вовсе не хотела этого и не хочу». — Ты оставила его? — взглянув на Эмму поверх письма, спросила Регина. — Угу, — Эмма опустила голову, сгребая майку на животе. — Читай… дальше… «Просто я не знаю, правильно ли это — давать человеку такую жизнь, где он не может контролировать собственные эмоции и мысли, которые становятся его злейшими врагами, запутывают его и потом просто раздирают на куски, превращая во что-то невыносимо жалкое и омерзительное для него самого. Мы можем снаружи говорить ему, что любим его, что всегда поддержим его и прочее-прочее и все это будет правдой, но… внутри он все равно будет чувствовать стыд. И чем больше мы будем его утешать, тем сильнее он будет закрываться, потому что… Знаешь, как это невыносимо причинять боль тем, кто заботится о тебе. И даже если этот кто-то скажет, что это ничего и совсем не больно, ты все равно видишь по глазам… как ему все это трудно дается и кем он тебя считает на самом деле. Жалкой безногой собачкой, которая всем мешается, но выбросить ее нельзя, потому что… ну, она же живая». — Свон, — Регина дочитала письмо, отложила его и наклонилась к Эмме вплотную. — Я не считаю тебя безногой собачкой. — Я знаю! — вздохнула Эмма. — Я не об этом сейчас говорю. Я знаю, что никто не считает меня собачкой. Снаружи знаю, но когда что-то щелкает в голове, то все видишь иначе… И никакие доводы разума не способны убедить, что это все неправда. Начинаешь себя накручивать, думать там что-то про себя и приходишь в итоге к выводу, что лучше было и не рождаться вовсе, чем жить в постоянном аду, разверзнувшемся прямо у тебя в черепе. Я не хочу, чтобы мой ребенок проклинал меня за то, кто он есть. Какой он есть. Я не хочу, чтобы ему было больно. Не могу этого допустить, вот потому и думаю, что, может, лучше оставить его в небытии и неведении, чем вытаскивать в реальность, обрекая на страдания. Может быть, врачи были правы и мне лучше избавиться от него. Но я не смогла… решиться на это. Это же такое чудо — рождение человека. Эмма достала из кармана черно-белый снимок узи, на котором было изображено что-то совершенно непонятное в конусном свечении. — Не знаю, что Блю там увидела, но сказала, что мальчик. Вот, — усмехнулась Эмма, протягивая снимок Регине. — Да уж, — Регина нежно провела пальцем по размытому серому пятну. — Похож скорее на инопланетного захватчика. — Ну … не самая удачная фотография. — Эмма хотела забрать снимок, но Регина не отдала, прижимая к себе. Эмма продолжала свои размышления. — И как я могу прервать жизнь, оборвать эту нить? Я не могу. Это грех… Я не… могу. Так взять и разрушить это волшебство. Понимаешь? — Понимаю, очень хорошо понимаю, — сказала Регина с грустью, приобнимая ее. — И я рада, что ты оставила его. И я помогу тебе, мы сможем его вырастить, я думаю. Давай с тобой вместе одолеем судьбу, что скажешь? — С тобой? — Эмма улыбнулась сквозь слезы, все-таки пролившиеся из глаз. — С тобой мы все сможем. Но я тоже не хочу быть крестом на твоих плечах. — Если ты мой крест, то такой, без которого я бы не смогла сдвинуться с места. — Регина погладила Эмму по щеке, вдруг поняв, как сильно соскучилась по ней за эти две недели, что Эмма провела в клинике без нее. — С тобой мне очень тяжело, но и очень легко. Ты заставляешь меня чувствовать себя живой. Ты заставляешь меня… чувствовать. Она развернула Эмму к себе лицом, приподняла ее за подбородок и поцеловала. Вообще-то она собиралась просто коснуться ее губ и сразу же отстраниться, только ничего не вышло, и Эмма уже крепко прижалась к ней, запуская руки в волосы и целуя, целуя, целуя, так жадно, будто задыхалась, а Регина была воздухом, без которого невозможно дышать. — Эй, Эмма, мне еще долго тебя ждать! — ворвалась в прихожую Белоснежка и сконфуженно осеклась, застав Эмму и Регину в объятьях друг друга. — Можете не ждать, мисс Бланшард, — оторвавшись от Эммы, как ни в чем не бывало сказала Регина. — Пусть остается со мной. Думаю, я смогу о ней лучше позаботиться, чем вы. — Разумеется, — пропустив колкость Регины мимо ушей, кивнула Белоснежка. — Змея, — с нежностью проговорила Эмма, любовно прижимаясь к Регине. — Я гораздо хуже змеи, — улыбнулась Регина, потрепав Эмму по макушке. — И как мы назовем этого захватчика? Эмма огляделась, и ее взгляд упал на часы на каминной полке. — Если и правда будет мальчик, то Генри. Как твоего отца, — с воодушевлением сказала она. Регина мягко улыбнулась. — А если девочка? — Ингрид, — без сомнений ответила Эмма. — в честь моей… не могу подобрать слово… мамы, наверное. Да. Моей мамы. — Я поняла. Договорились.