Из девочки в леди Долохову

       Сухость во рту и ноющая боль внизу живота, которая всё нарастает. Я с трудом поднимаю тяжелые веки и не нахожу в себе сил, чтобы поднять голову и попросить воды. Но чьи-то нежные руки угадывают моё желание, приподнимают меня и вливают мне в рот какое-то сладковатое зелье. По вкусу похоже на то, которое восстанавливает силы. Да, лишним не будет.        Я вновь опускаюсь на подушки и какое-то время лежу и набираюсь сил, будучи уже в сознании. Тело ломит так, как во время сильного жара. Как в детстве, когда я сильно простудилась и заболела. Но я ведь уже не маленькая девочка, и это не мама за мной ухаживает. Матери у меня больше нет. Я сама уже мать… - Эндрю… - выдыхаю я, начиная возиться.        Я мгновенно всё вспоминаю и начинаю пытаться сесть на постели. В комнате темно, горит лишь пара свечей. Это поздний вечер или даже ночь. Я начинаю ощупывать свой живот… И понимаю, что ребёнка в нём уже нет, зато на мне толстый слой бинтов. - Нет, нет, леди Ди, лежите спокойно, - Настя пытается уложить меня в постель. – Вам нельзя вставать. - Эндрю, - повторяю я, пытаясь отстранить её руки. – Где мой сын?        Страх служит толчком, во мне прибавляется сил, я опять резко сажусь, не обращая внимания на боль и уже сама хватаю Настю за плечи. - Где он!? – истерически кричу я.        По лицу девушки текут слёзы, она ничего не может сказать, только мотает головой из стороны в сторону, и это пугает меня ещё больше. - Нет… - выдыхаю я одними губами. – Нет! – кричу срывающимся голосом.        Я вскакиваю на ноги, и меня ослепляет боль в животе. Я падаю на пол, как подкошенная. Перед глазами мелькают разноцветные вспышки, но я борюсь с дурнотой, слепо ползу к дверям, кое-как встаю, опираясь на стену и на руку Насти. Я запоздало замечаю, что мои руки тоже в бинтах, а путаюсь я в той самой шелковой ночной рубашке, в которой была в своём недавнем сне. На меня накатывает такой запредельный страх за Эндрю, что тело становится ватным и совсем не слушается меня. - Где он, где он? – бормочу я через ком в горле. – Отведи… Где? - В маленькой гостевой спальне, - все же отвечает Настя.       Не помню, как я преодолеваю коридор и лестницу. Я опираюсь на стену и на руку Насти, то и дело начинаю оседать на пол, не справляясь с дурнотой, но я иду вперед. Губы трясутся, произнося одно имя, глаза застилают слезы и растрепанные волосы, руки зажимают живот, на котором через бинты и рубашку проступает кровь.       Наконец мы добираемся до маленькой гостевой спальни, и я толкаю дверь. Первое, что я вижу – Антонин, сгорбившийся в кресле и закрывающий лицо руками. Потом мой безумный взгляд переводится на кровать, и с губ срывается стон. На постели лежит мой младший сын. Бледный и… бездыханный. В одной беленькой рубашечке, с исцарапанными и искусанными ручками и ножками, с запекшейся кровавой раной на горле.        Из меня вырывается такой вопль, который не может издавать человек. Это просто крик животного, вой. И вместе с ним из меня будто душа вырывается, потому что если мертв мой сын, то и я мертва. Я срываю голос, падаю на пол, вырываю у себя волосы и царапаю лицо. Я обезумела. Я хочу умереть в тот же миг, я начинаю бить себя в живот, рвать рубашку, срывая ногти, чтобы добраться до раны… Но вдруг кто-то сжимает меня в таких крепких объятьях, что я уже не могу пошевелиться. Антонин. Он держит меня мёртвой хваткой, а меня сотрясают судороги, я задыхаюсь от собственного крика и рыданий, от боли в животе сознание возвращается вспышками. Я не вижу и не слышу ничего вокруг. И только Антонин держит меня так, чтобы я не могла себе навредить, и на моё лицо капают и его слёзы. - Убей меня! Убей меня! Убей меня!!! – хрипло реву я. – Я не смогу! Я не смогу так! Я не могу жить без него! Убей же меня!        Я изгибаюсь дугой, бью ногами по полу, верчусь как могу, от чего боль в животе только усиливается. Но я не успокаиваюсь. Я не могу. Я кричу и визжу, мечусь в агонии, сознание затмевает такая душевная боль, которую я не могу вынести. Так продолжается до тех пор, пока кто-то не сжимает мой подбородок как тисками и не вливает мне в рот какую-то жидкость. Я постепенно ослабеваю, и через несколько минут силы совсем меня покидают. Я проваливаюсь в спасительную темноту.

***

       В следующий раз я прихожу в себя ранним утром. Около пяти часов. За окном ещё совсем темно, но я знаю что делать. Едва я открываю глаза, я понимаю, что с этого момента каждый вздох будет болью, каждый удар моего сердца – противоестественным. Я знаю, что я должна сделать.        Я тихо встаю с кровати, подавляя стон – всё нутро ещё болит, хотя и меньше. Я не должна разбудить Полли, которая спит у двери, о нет. Поэтому я очень тихо, не одеваясь, выхожу из комнаты. Физически мне уже лучше. Меня, наверно, подлечили, пока я спала. Наивные идиоты, неужели кто-то думает, что я захочу теперь жить?       Пошатываясь, я бреду по коридору. Такое ощущение, что я сплю и все это сон. Наверно, действие сильного успокоительного ещё не вышло. Как и обезболивающего, я полагаю. Бесшумно ступая босыми ногами, я прохожу по коридору в полной тишине и спускаюсь в ту самую гостевую спальню. Я боюсь, что Антонин всё ещё там, и очень осторожно и медленно приоткрываю дверь. Но нет, моего мужа уже нет в комнате. - Мой малыш, тебя оставили одного? – шепчу я.        Я не узнаю своего голоса, так как совсем охрипла. Приподнимая подол свежей белоснежной рубашки, которую на меня надели, я забираюсь на постель рядом с Эндрю, и обнимаю его, укладываясь рядом. Он совсем холодный… - Мой мальчик, мой сладкий малыш, - шепчу я, стараясь не обращать внимания на резкий запах крови.        Уже залеченными руками я глажу мягкие волосы сына, его кудрявые русые локоны, целую его лицо, самое для меня красивое, бесчисленное количество раз, беру его ручки в свои, тоже целую. Смотрю на него так пристально, чтобы запомнить каждую деталь. Пухлые щечки, маленький ротик, мой вздёрнутый носик. Длинные ресницы на опущенных веках. И на его тоненькой, белой шейке – запекшаяся и потемневшая рваная рана.        Я всхлипнула и зажала рот рукой. Трясущимися пальцами потянулась было к ране, но одернула руку. - Я скоро, мой золотой, я скоро… - пообещала я, поцеловала сына в щечку ещё раз, и встала.        Нужно было сделать всё как можно скорее. Пока никто не проснулся и пока у меня есть силы. Я вышла из спальни и так быстро, как позволяло моё состояние, спустилась вниз. Вышла из замка через заднюю дверь, чтобы скорее попасть к озеру. И пошла. Как была, босиком, в одной рубашке. Даже не замечая холода и колючих листьев под ногами. - У вас мальчик, мадам. Крепкий и здоровый.        Я с восторгом принимаю на руки крохотный сверток, и ахаю от умиления. Маленькое личико сразу же западает мне в сердце, как и такие же орехово-зеленые, как и у меня, глаза.       - Мой сын, - гордо усмехается сияющий Антонин, садясь рядом и глядя на нас с малышом. – Ещё один, и, надеюсь, не последний.        Мой муж уходит к камину принимать поздравления от всех знакомых, а я со слезами счастья на глазах прикладываю младенца к груди. Мой родной, мой любимый. Этот мой. Я первая взяла его на руки, я первая окутала его своей любовью.        Стоит туман, когда я иду к озеру через сад. Миную плетеную беседку недалеко от берега, не обращаю внимания на ветер, который трепет мою тонкую рубашку и продувает до костей, ступаю по заиндевевшим лужицам и по изморози на жухлой траве.        Я иду прямо к тому месту, где Эндрю провалился под лед. О, разлом ещё не затянулся, как чудно. Это многое облегчает. - Ну же, моё солнышко, иди к мамочке?        Ранняя весна, Эндрю уже почти год. Детская залита солнцем, Рогнеда с Эваном хохочут, играя в мяч в манеже. Антонин возле своих любимых близнецов. А я со своим сладким мальчиком. Я не могу наглядеться на его мягкие пушистые кудряшки, которые непойми в кого светло-русые, на его румяное пухлое личико, на такие добрые и мягкие глазки.        Эндрю улыбается, демонстрируя первый зубик и вдруг поднимается и становится на ножки. И делает мне на встречу первые шаги! - О Моргана, ты моя умница! Антонин,смотри! – радостно смеюсь я, протягивая руки к сыну.        Эндрю тоже тянет ко мне пухлые ручки, и я с радостью обнимаю его, осыпаю поцелуями, вдыхая самый любимый в мире запах, щекочу. Счастье так распирает меня, что хочется плакать. - Вот наказанье! – ахаю я.        Кажется, Антонин уже успел выместить свою боль и свой гнев. Весь берег озера усыпан мертвыми гриндилоу, ступить некуда. Как скверно! Просто утопиться куда сложнее. Боюсь, не хватит глубины и силы воли.        Я озираюсь в поисках решения. Взгляд останавливается на дереве у самого озера. Вон тот сук должен выдержать. Нужна только веревка. - Ма… ма! – радостно выдает Эндрю. - О! Он заговорил! Лагерта, он заговорил! Ах, как жаль, что Антонин в Цитадели! – я радуюсь как ребёнок и начинаю кружить сына на руках.        Тот весело смеется, да и глубоко беременная Лагерта в своём кресле полна умиления.       Я быстро нахожу решение. Занавески с беседки ещё не успели убрать. Я кое-как снимаю одну из них и иду к дереву. Длины хватает, чтобы перекинуть занавеску через сук и сделать петлю. Я просовываю в неё голову и подхожу к самом берегу. Тут как раз обрыв, если оттолкнуть от берега, то я как раз повисну в воздухе. Прекрасно. - Антонин, пожалуйста! Они ещё слишком малы! – умоляю я.       Но Рогнеда с Эваном уже в седлах, а их отец не слушает меня. Только двухгодовалый Эндрю держит меня за ручку.        - Я останусь с мамой, - упрямо говорит он, хотя и ему привели пони. – Не волнуйся! – ласково просит он, поглаживая и целуя мою руку.       Я смотрю вниз, в мутную воду. Тут оборвались жизни моего сына и моей нерожденной дочери. И я умру здесь же.       В голове совсем нет мыслей. Всё просто и ясно.       Я делаю шаг вперед, соскальзывая с берега.