Грани

      – Автопилот, – привычно проговорил действие Гущин, нажал кнопку, снял наушники и откинулся в кресле. – Точно по графику идём.       – Угу, – задумчиво согласился командир.       – А я в Барселоне, кстати, не был никогда. В смысле, в городе.       – Я был, но давно уже.       – А «Пегас» не летает же туда?       – Так это и было до «Пегаса».       Лёша ждал какого-то рассказа, истории, байки, но продолжать командир не стал.       – А вы со следующего месяца уже всё, только со стажёрами летаете? – он снова попытался завязать разговор.       – Да. Ну, если стажёров в какой-то момент не будет, то как все.       – То есть, может, ещё полетаем вместе? – улыбнулся Гущин.       – Вполне вероятно, – равнодушно пожал плечами командир и снова замолчал.       – Леонид Саввич, вы странный какой-то сегодня. Я вас задел чем-то?       Зинченко почему-то вздрогнул, бросил в сторону второго пилота быстрый настороженный взгляд и мотнул головой.       – Нет, извини. Просто тяжёлый день.       – Что-то случилось?       – Ты уже спрашивал. Ничего не случилось. И к тебе это отношения в любом случае не имеет.       – Значит, случилось, – вздохнул Лёша.       – Гущин, – Зинченко посмотрел на него странно, словно бы с упрёком.       – Извините. Давайте в город съездим вечером? Время у нас точно будет.       – Время-то да… – вслух подумал командир. – Ну давайте съездим. Сначала только заедем в гостиницу, бросим вещи, и на шаттл. У них шаттл идет прямо в центр города, и недолго совсем. По крайней мере, когда-то был.       – Отлично, там и поужинаем где-нибудь, – довольно добавил Гущин и сглотнул слюну в предвкушении.       Потом они выпили кофе, обсудили последние новости, Лёша рассказал о приключении с отцовской библиотекой накануне, а Зинченко пообещал дать номер телефона плотника, который недавно сколотил отличный стеллаж в квартире его родственников. Несколько раз Гущин порывался поделиться с командиром тем, что сделал Саше предложение, но безо всяких на то причин в последний момент не решался и говорил что-то другое. Он поймал себя на мысли о том, что уже очень давно не упоминал Сашу в разговорах с ним, практически с самого возвращения из Петропавловска тогда, уже почти два года назад. А самого командира личная жизнь Гущина, разумеется, не могла интересовать ни в малейшей степени.       Лёша потянулся к кителю, который, в отличие от педантичного командира всегда бросал на спинку собственного кресла, и вытащил небольшой пакетик с орехами. Задумчиво сгрыз несколько штук, спохватился и протянул пакетик командиру:       – Хотите?       – Не хочу, и тебя уже сколько раз просил в кабине орехи не есть, – тоскливо отозвался тот.       Рука пилота дрогнула, и часть орехов выпрыгнула из пакетика прямо на рычаг управления.       – Хорошо хоть не семечки, – фыркнул Зинченко и протянул руку, чтобы помочь собрать рассыпавшееся, но быстро наткнулся на пальцы Гущина и руку резко отдёрнул. Только проследив взглядом за стремительно взмывшими вверх командирскими пальцами, Лёша сообразил, что и сам как будто обжёгся, только неуютный, опасный жар почему-то ощущался не на кончиках пальцев, а в груди и в висках. Через пару секунд ощущение прошло, он быстро собрал орешки с панели, бросил их обратно в пакетик и засунул пакетик обратно в карман. Это ж надо было так облажаться, и ведь предупреждал же Зинченко, что орехи – еда не для кабины.       – Управление слева, связь справа, – буркнул командир, надевая наушники.       – Связь справа, – подтвердил Гущин, глядя прямо перед собой.

***

      – Вот всё-таки настоящая паэлья – совсем не то же самое, что в наших ресторанах подают.       Зинченко рассеянно кивнул.       – Леонид Саввич, может, до пляжа дойдем?       – Гущин, январь и темно, – Зинченко поморщился.       – Ну, я же не купаться предлагаю. Просто подышать. А что январь – так не Москва же. Сколько сейчас, градусов пятнадцать?       – По ощущениям где-то так, да, – согласился командир.       – Ну вот. Плюс я расписание шаттла смотрел, мы как раз успеем на тот, что в девять тридцать. К десяти уже в гостинице будем.       – Ты мёртвого, Гущин, уговоришь, когда тебе надо, – проворчал командир.       – А мне мёртвого не надо, Леонид Саввич, – развеселился Гущин. – Что я, маньяк какой?       – Идём уже, маньяк.       На пляже было зябко, свежо и пусто. Одинокий турист, подсвечивая влажный песок телефоном, старательно выводил носком ботинка: “Je t'aime Marie”. Закончив, он дождался волны посильнее и сфотографировал надпись за секунду до того, как неохотно отползающая кромка воды её стёрла. Гущин подумал, что можно было бы написать такое послание Саше, но тут же представил, с какой ухмылкой она воспримет такой жест. «Излишне романтичный», – скажет она. Да и присутствие Зинченко к подобным жестам, по правде сказать, совершенно не располагало. Гущин украдкой бросил взгляд на командира. Тот стоял, спрятав руки в карманах брюк и приподняв от холода плечи, и смотрел в шумную черноту моря.       – Леонид Саввич, – тихо позвал Лёша, и когда тот повернулся, ему показалось, что в холодом полоснувших по его лицу глазах плескалась точно такая же бесприютная чернота. Он непроизвольно поёжился.       – Идём? – уточнил Зинченко.       Гущин кивнул и молча пошёл рядом с ним, стараясь уменьшить ширину шага, чтобы не забегать вперёд.

***

      В лифте, нажав кнопку нужного этажа, Зинченко неожиданно спросил:       – Не возражаешь, если я к тебе на несколько минут зайду?       – Да нет, конечно, – удивился Гущин. – А что?       – Разговор есть. Не для публичных мест, я бы сказал.       Лифт остановился, Гущин галантно пропустил командира вперёд, но тот сразу же остановился.       – Гущин, ты бы вперёд пошёл, я твоего номера не знаю.       – А, – смутился Гущин и начал рыться в кармане брюк в поисках ключа.       Войдя в номер, Лёша тут же споткнулся о чемодан, который бросил прямо у входной двери. Чемодан упал, упала и зимняя куртка, висевшая на его ручке. Из кармана куртки выпал кубик Рубика и докатился до середины комнаты. Пилот густо покраснел, поднял куртку и запихнул её в шкаф, ногой отодвинул чемодан, а кубик положил на небольшой письменный стол у стены.       – Вы садитесь, – суетливо предложил он, указывая подбородком на низкое кресло возле стола, а сам устроился на краю кровати.       Несколько минут Зинченко молчал – видимо, собираясь с мыслями. Потом он медленно поднял голову, как будто с трудом отыскал неожиданно тяжёлым взглядом глаза Гущина и, на мгновение закусив губу, заговорил:       – Ты извини, мне трудно формулировать. Сейчас сам поймёшь, почему. Уже несколько недель пытаюсь решиться, и всё как-то…       – Я заметил, – Гущина бросило в жар, он снял китель и положил его рядом с собой.       – Что заметил? – вздрогнул командир.       – Что вы какой-то странный в последнее время.       – Есть такое, – невесело усмехнулся Зинченко. – И сейчас, видишь, кота за хвост тяну. В общем, наверное, это и раньше началось, но только после Канву я это понял.       – Что поняли? – снова стало холодно, и он машинально потянулся за кителем.       – Тебе обязательно сейчас перебивать?       – Извините.       – Так…       Зинченко на мгновение зарылся лицом в ладони, потом потёр виски кончиками пальцев и снова поднял голову.       – Лёша, – он сделал паузу, давая Гущину возможность осознать, что впервые назвал его по имени. – Если бы я не опасался, что ты можешь мне врезать, то я бы вместо всех этих идиотских разговоров просто тебя поцеловал.       Взгляд он не отвёл даже после этих слов, хотя по судорожным движениям его челюсти можно было представить, чего ему это стоило. Гущину показалось, что комната закружилась перед глазами, он почувствовал себя Гарри Поттером, ныряющим в омут памяти.       Всего пару часов тому назад, пустынный пляж – и присутствие командира почему-то не даёт написать Саше привет на холодном песке.       Возвращение в реальность: Зинченко опускает глаза и некоторое время смотрит в пол.       Кабина самолёта чуть раньше, обжигающе горячее столкновение рук над рычагом управления двигателем и непонятно откуда взявшееся ощущение неловкости.       Командир замечает кубик на столе и тянется за ним.       Плёнка продолжает отматываться назад. Долгий перелёт в Лиссабон – улетевший туда накануне экипаж отправился в бар в полном составе, и пилоты подрались с местными пьянчужками. Стажёр просыпается на плече командира в салоне чужого самолёта и ещё некоторое время притворяется спящим, сам не зная почему.       Взгляд фокусируется на руках Зинченко, которые, кажется, беспорядочно и с тихим треском вращают грани кубика. Что-то не так, но не удаётся уловить, что именно.       Рейс Петропавловск – Москва, можно восемь часов без перерыва целовать Сашу, но взгляд командира почему-то чувствуется даже спиной.       Красивые руки напротив вертят кубик медленнее. Что-то по-прежнему не так, но сознание упорно отказывается замечать неправильность.       Ночь в петропавловской гостинице, Зинченко пускает его к себе в номер и даже в постель, какой-то старый забавный фильм по телевизору, а утром командир кажется таким уютным и родным, что на секунду кажется, будто сейчас поцелует.       Кубик почти собран, осталось всего несколько движений.       Дрожащий в ночном небе трос, сначала две точки, а потом одна, и сердце ухает вниз, и почему-то совершенно наплевать на тихо вошедшую в кабину Сашу.       С тихим щелчком последний квадратик встаёт на место. Кубик в руках командира замурлыкал бы, если бы умел, – впервые со дня покупки каждый его бок равномерно окрашен.       – Спокойной ночи, – бесцветно шепчет Зинченко и с тихим стуком кладёт кубик обратно на стол.       В глазах отчего-то темнеет.