***
Рыска подходит к калитке родительского дома. Стучит. Мать выходит из дома, явно лишь на щепочку оторвавшись от домашних дел, только для того, чтобы взглянуть на незваных гостей. Подслеповато щурится, идя к калитке, недоумевая, по какому поводу её потревожили. А узнав Рыску, поражённо замирает, позабыв о брошенных делах. В глазах немой вопрос. Но она молчит, не решаясь что-либо сказать. Рыска гордо, почти как истинная Хаскиль, вздёргивает подбородок и бросает: — Я вас прощаю! Резко, одним движением разворачивается на небольших каблучках своих новеньких сапожек и быстро, не оглядываясь, уходит прочь, смачно чавкая по лужам этими самыми сапожками. Мать остаётся у калитки, озадаченно глядя ей вслед. «Тьфу, как глупо!» — в сердцах плюнула Рыска. «Она же так даже не поймёт, что я приходила-то. Зачем я только согласилась на это? А сейчас и отступать как-то поздно». Рыска с тоской посмотрела в тёмный потолок просторной Фессиной избы. Её, как дорогую гостью, положили на широкую лавку, расположенную вдоль стены, в центральной, самой большой в доме комнате. Собственно, в доме было всего две комнаты, сами хозяева спали в маленькой, зато отдельной. Поверх лавки Рыске положили аж целый матрац. Нарисованная в Рыскином воображении картина радости и оптимизма ей не добавила. «Эх, утро вечера мудренее, надо всё-таки хоть немного поспать», — в очередной раз вздохнула Рыска и перевернулась на другой бок. Она уже полночи провертелась, всё никак не могла уснуть, представляя себе на разные лады предстоящую встречу с матерью и пытаясь придумать, что и как будет говорить. Это ей оказалось неожиданно трудно. Как-то не чувствовала она себя готовой к этому разговору. До этой ночи она откладывала эти мысли на потом. Сейчас откладывать было уже некуда, а умных мыслей почему-то не появилось. Это её беспокоило. В веску Рыска приехала уже по темноте, сначала, как и планировала, заехав в хутор и поразившись увиденным. Туда она как раз приехала засветло и успела в деталях рассмотреть, во что превратился некогда процветающий хутор. Пожар почти не тронул дом, разрушив только один коровник и прилегающие к нему сарайчики. Немного, правда, досталось и второму коровнику, но не это стало самым драматичным для хутора. Это всё можно было бы восстановить, но из хутора как будто вынули стержень, на котором всё держалось, забрали жизненную силу. И хотя времени после разыгравшейся трагедии прошло не больше двух месяцев, Рыске даже без дара стало понятно, что доживает тот последние месяцы, и восстанавливать его не собираются. Всё, что можно было продать, явно подготавливалось к продаже либо было уже продано. В оставшемся целом коровнике, куда Рыска завела свою корову, она увидела только парочку скаковых, которых обычно запрягали в хозяйскую телегу, да ещё остался бодливый дурной бычок, которого, по-видимому, не смогли продать. Не слышно было также кур и гусей, да и другой живности. Повсюду что-то валялось, местами аккуратно упакованное, а то и просто втоптанное в грязь. Людей тоже было особо не видно. Не было той деловой суеты, что обычно тсарила на хуторе в любое время дня. От этого всего возникало ощущение какой-то бесхозности и временности. Впустил Рыску незнакомый ей работник, сухо уведомивший, что добрая половина её бывших знакомых тут уже не живёт. Несколько оживился, только когда она упомянула дедка. Крикнул его куда-то вглубь двора, чтоб шёл встречать знакомую. Увидав худощавую, слегка сгорбленную, но полную живости фигуру, Рыска кинулась к нему, как к родному. Он-то ей и рассказал, что здесь произошло. Выяснилось, что отдавать деньги за Милку уже некому. Сурчата с Коровой перебрались жить в Макрополь, к матери. Младшая Мася вообще-то там и жила с мужем, а вот у Диши женитьба без папеньки не задалась, и, похоже, вся личная жизнь накрылась медным тазом. Пасилка, на которого возлагали надежды, как на наследника и продолжателя дел отца, никакого интереса к этим делам не проявил. Как не проявил и хоть какой-то самостоятельности и деловой хватки, послушно выполняя волю матери, не более. Вскоре после похорон отца он уехал к бабке и больше на хуторе не показывался. Его мать иногда наезжала, следя за распродажей своей доли. Муха ещё жила на хуторе, не придумав куда деваться. Она бы и вовсе никуда не уезжала с насиженного места, но денег выкупить большую часть дома, да и остального хозяйства, у неё не было. С Коровой и детьми у неё всегда были сложные, неприязненные отношения, особенно обострившиеся из-за дележа наследства. Сейчас общение между ними было связано только с делами наследства. И они обе мечтали поскорее завершить их и никогда уже друг друга не видеть. Рыска рассудила, что ни жене, ни жёнке Сурка она деньги отдавать не будет, чтобы не провоцировать скандала в этой непростой ситуации. Да и заработала она эту корову за столько-то лет. С Сурком она бы ещё поговорила, а с этими… лучше промолчать. Для всех лучше. Ещё дедок рассказал, что работники, жившие на хуторе, тоже начали разъезжаться кто куда. Из старожилов здесь остались только не успевшие или не нашедшие куда переехать, ну и часть сезонных работников, те, для которых работа пока ещё была. Но это до завершения сезона. А дальше неизвестность. И какая-то она безрадостная, не вселяющая надежду. Найдётся ли новый хозяин? Сможет ли он вдохнуть жизнь в хутор? Неизвестно. Поэтому кто-то подался на заработки в город, кто-то к родственникам. Пообщавшись, Рыска так же выяснила ещё одно последствие пожара. Она сильно расстроилась, узнав, что Фесся потеряла ребёнка. Она понимала, какое это горе для молодой семьи. Не так просто с этим справиться. Да ещё вспомнила, как ждала Фесся этого ребёночка, и как после потопа говорил о нём Цыка. Попрощавшись, Рыска направилась в коровник, где с тяжёлым чувством развернула подарки для Фессиной семьи, тщательно выбранные ею и купленные специально для этой встречи, и выложила оттуда детское. Она чуть не расплакалась, когда это делала. Не тратя больше времени на место своего отрочества и юности, она направилась дальше, в свою веску. Всё увиденное и услышанное произвело на неё тягостное впечатление. Было грустно, очень грустно. Рыска до сих пор помнила то ощущение холода и, несмотря на тёплый вечер, зябко куталась в плащ. Жаль было места, где она провела столько времени и повзрослела. Жаль было крепкое хозяйство Сурка… Жаль было самого Сурка, оказавшегося для хутора жизнеобразующей силой и так по-глупому умершего. Да и вообще… Рыска еле нашла по темноте Фессин дом. Хоть она помнила, что он был на окраине вески, но раньше у них не бывала и точного расположения не знала. Лишь представляла примерно по рассказам Фесси. Способности быстро и само собой найти искомое у неё уже не было, да и в родной веске она не была уже очень долго. Многое там успело измениться. Поэтому пришлось немного поплутать. Встреча получилась неожиданно тёплая и эмоциональная. Первым на стук вышел Цыка и после естественного удивления и дружеских приветствий кликнул жену. А когда Фесся вышла навстречу, Рыска почувствовала такой прилив тёплой радости, что неожиданно для себя самой завопила в голос: — Фесся, Фессенька! — и кинулась к ней, крепко стиснув в объятиях. Она даже и не думала, что всё это время ей здорово не хватало девичьего общения с ней. Та в первую щепку слегка опешила, не признав в темноте в этой статной, дорого и необычно одетой незнакомке свою бывшую работницу. Но когда узнала, то тоже с громкими возгласами стала горячо обнимать подругу, а потом прижала к себе и погладила по голове, как маленькую девочку. Когда они уже распрягли Милку, поставили её в сарай к своей корове и вошли в дом, Фесся с интересом глядела на Рыску, при свете лучины рассматривая то, что не смогла разглядеть на тёмной улице и в полутёмных сенях. Обрадованные хозяева устроили праздничную суету. Ей действительно были искренне рады. Несмотря на то, что Рыска сказала, что совсем не голодна, они принялись собирать на стол скорый незамысловатый ужин. Вскоре там же появились вино и варенуха ради такой-то встречи. Они сидели за столом при лучине, неспешно обсуждая последние новости и пробуя купленное у соседей вино. Своё хоть и было поставлено, ещё не добродило. Рыска отдала подарки. Рассказала и о цели своего приезда. Хозяева по этому поводу много говорить не стали, но задумку одобрили. В течение всего разговора Фесся продолжала то и дело украдкой коситься на Рыску. Наконец, Рыска не выдержала и, широко улыбнувшись, спросила: — Что, сильно изменилась? — Очень, — тут же ответила Фесся. Пояснив, что муж, конечно, рассказывал, что встречал её, но Фесся не ожидала, что изменения о которых он рассказывал, столь разительные. — Ты повзрослела… Уверенная стала, — объясняла Фесся, — у тебя даже взгляд изменился. И речь. Такие словечки вворачиваешь. Ты, конечно, и раньше поговорить умела, такие байки рассказывала, заслушаешься. Но сейчас что-то другое. Да что там, и одежда, о как изменилась! Сейчас нипочём не скажешь, что ты весчанская девчонка, батрачка. Сильно на благородную смахивать стала. И это непривычно как-то. Рыска с лёгким недоумением уточнила, так всё-таки в какую сторону изменения-то. Фесся ответила, что все они ей к лицу. Рыска смущённо улыбнулась, мол, всё это лишь внешнее, а на самом деле я осталась такой же, как была, и никакая не благородная. И пусть Фесся не мается дурью и общается, как и раньше. И сказала, что жутко по ней соскучилась. Фесся ласково посмотрела на Рыску и ответила: — Я тоже, когда ты сбежала, скучала и переживала за тебя. Рада, что у тебя всё хорошо. Хорошо же? Рыска уверенно кивнула. Поговорили о слухах, что ходят по тсарству. Вспомнили Жара. Цыка порадовался, что тот жив. Вспомнив о событиях на Хольгином пупе, он поинтересовался и об Альке: — Как твой белокосый-то? Нашла его, жив? — Да. Мы с ним… собираемся пожениться, — слегка зардевшись, сказала Рыска. — О-о-о!!! — оживлённо и почти одновременно отреагировали Цыка и Фесся. Рыска совсем стушевалась. Те, весело переглянувшись, зазвучали опять одновременно: — Надумала-таки. Ну и умница, — Фесся говорила радостно и быстро. — Не думала, правда, что за саврянина пойдёшь… Цыка, наоборот, слегка тянул слова, но заметив, что говорит одновременно с супругой, вежливо и снисходительно замолчал, давая выговориться жене. — Ну да и ладно, — подумав, сказала Фесся, — главное, чтоб человек был хороший. Ты хоть любишь его? — Очень! — почему-то резко севшим голосом сказала Рыска и потупилась. — Вот и хорошо! — Фесся махнула рукой. — А то по малолетству-то чего болтала. Жуть! — она хихикнула в кисть руки, повёрнутую ладошкой наружу. Привычка, оставшаяся от работы на кухне, когда ладони то в тесте, то ещё в чём-нибудь. — Слушать страшно. «Любовь — это глупости. Лишь бы свой дом и дети. Выйду замуж за первого, кто мне покажется хорошим отцом для моих детей. Всё равно они все одинаковые». Рада, что ты мнение поменяла. А то ты о мужчинах, как о бычках-производителях говорила. Рыска покраснела сильнее. — Глупая была, — всё также не поднимая глаз, ответила она. — Ну и как он, твой бычок?! … Породистый? — Фесся подмигнула. Рыска покраснела аж до кончиков ушей. «Если б ты только знала, насколько», — подумалось ей. — Да ладно, не отвечай пока, вот мужа своего спать выгоню, тогда посплетничаем, — подруга заговорщески посмотрела на Рыску. Рыска от таких разговоров жутко смущалась, но в друзьях чувствовалось просто радостное удивление, и Рыска оттаяла и расслабилась. — Что ж ты своё сокровище с собой не привезла? — говорила Фесся. — Да он в соседней веске остался. — А чего ты его там бросила? — Да ну его! Он, зараза, сам не захотел, я звала, — обиженно надула губы Рыска. — Кстати, я так и говорила, что вы рады будете, а он упёрся и ни в какую. — Конечно рады. Даже не сомневайся, — заверила хозяйка. — Что, упрямый попался? — Да уж, есть немного, — искренне вздохнула Рыска, мысленно добавив: «Не то слово! Баран упёртый!» Вскоре Фесся действительно отправила Цыку спать, и они устроили маленькие девчачьи посиделки. Переговорили обо всём. Перво-наперво Рыска пожалилась Фессе, что хотела бы пригласить их с Цыком на свадьбу, но не знает, когда и где та состоится. Фесся вопросительно посмотрела на Рыску. И она рассказала, что Альк собирался всё устроить в Ринстане, когда они до него доберутся, но дар подсказал ему, что по какой-то причине там свадьба не состоится и вообще отложится. И начала делиться своими переживания по этому поводу. Фесся подозрительно посмотрела на Рыску и строго сказала: — Ты бы, девка, осторожней с ним. Может он, это… голову тебе, дурёхе, морочит? Парням что? Не им расхлёбывать. У них запросто случается: наобещает с три короба, а потом обрюхатит и бросит. — Что ты, он не такой! — тут же вступилась за любимого Рыска. — Ну хорошо, если так, — уступчиво сказала Фесся. — Так что он там про свадьбу говорит? — Он говорит, — с готовностью начала Рыска, — что свадьба будет, только отложится на время, на сколько не знает, и будет не в Ринстане, а где-то в другом месте. Фесся недоверчиво покачала головой, но спорить не стала, спросила только: — Ты случаем не беременна? — Да нет вроде, — округлила глаза Рыска, которая и понятия не имела, как это определяется. Ей это раньше не нужно было, и она как-то и подумать не могла, что так скоро ей может понадобиться. До замужества это не должно было случиться (по крайней мере, она так думала), а после замужества… так она для этого раньше замуж и собиралась. И сейчас она чувствовала себя дура дурой, что так и не озаботилась это узнать. «Ну, я вроде ничего особенного не чувствую, — спешно начала она прикидывать, — значит и нет, наверное, — робко подумалось Рыске». «Хотя с таким подходом, почувствую это «особенное» не я, а он», — тут же возникла другая мысль в ответ. Фесся, заметив Рыскино замешательство, как ни в чём не бывало перечислила признаки беременности. Рыска по своему обыкновению алела ушами, но слушала всё внимательно. — Ладно, пусть он не такой, но как только заметишь, что беременна, настаивай на свадьбе сразу же. Хоть где и без особой подготовки. Тогда и посмотрим, какой он, — закончила эту тему Фесся. И пока Рыска собирала мысли в кучку, чтобы ответить и заступиться за Алька, Фесся перевела разговор на другое. — Он что, как и ты — путник? — Ой, что ты! — всплеснула руками Рыска. — Он не то что я. Он очень сильный видун. И в Пристани семь лет учился. А у меня, кстати, дара уже нет — ушёл. — Да ты что! — посочуствовала Фесся. — Да я не жалею. Я его никогда не хотела. Нет, и слава Хольге. Разговоры шли о разном. Не обошлось без перемывания косточек своим мужчинам, где заодно досталось и всему мужскому населению мира. Поделились девичьими горестями и радостями, Фесся как старшая ещё и хитростями. Хорошо, душевно посидели. Не обошлось, конечно, и без бабских слёз, но в общем, всем им эта встреча пошла на пользу. Молодая супружеская пара впервые, наверно, за последнее время искренне смеялась, вспоминая былое и обсуждая будущее.***
Выпила Рыска совсем не много, больше говорила, чем пила, поэтому сейчас не спала без задних ног, а бесцельно пялилась в тёмное окно и думала, думала, думала. Она специально легла так, чтобы окно было видно. Там сейчас покачивались и таинственно шушукались в саду деревья, которые в неверном свете луны выглядели как неведомые и волшебные существа. В другое время у Рыски по этому поводу непременно сочинилась бы сказка, но сейчас ей было не до сказок. Предстоящая встреча с матерью её не страшила, но всё равно было как-то тяжело и неприятно. Она не знала, о чём и как говорить с ней. Всё, что происходило с Рыской в детстве, как мать вела себя по отношению к ней, Рыска до сих пор считала неправильным и внутренне не принимала, сказав себе: «Если у меня будут дети, я никогда так не поступлю!» Да, её дети, Рыска была уверена в этом, будут ухоженные, взлелеянные и уж точно любимые. Из детства тянулась обида на мать. Откуда-то оттуда и рождалось это неприятно тлеющее чувство. И желание что-то кому-то доказать. Хотя она даже сама себе в этом не признавалась, загораживаясь как стеной, равнодушием: «Вы мне чужие. Я буду другая» или в отношении матери «У меня нет с ней ничего общего. Мне нет до неё никакого дела». Прежде всего это касалось именно матери. К отчиму у неё действительно никаких особых чувств не было, после того, как ушёл страх, а он ушёл давно, осталось, наверно, немного снисходительной жалости. И то, как о чужом человеке. Мысли о нём как бы совсем не задевали чувств. Не было ни страха, ни желания отомстить, ни чего-то там доказать. А вот в отношении матери, как она считала, совсем чужой для неё женщины, всё было не так просто. Мысли о ней каждый раз поднимали в душе что-то. Какие-то чувства, скорее, неприятные. Когда Рыска о ней думала, у неё даже лицо менялось, брови выстраивались в линию и чуть сводились к переносице, а губы обиженно выпячивались. Конечно, это было не сильно выражено, характерные мимические изменения только намечались, но внимательный наблюдатель замечал бы это выражение каждый раз, когда она вспоминала о матери. Рыска искала и не могла найти зацепку для предстоящего разговора с матерью. Внезапно в Рыскиной голове всплыл невесть откуда взявшийся стишок:«Доннер-веттер Выдер-нутер Мир, он что? Суров, но мудер»
Это была то ли поговорка, то ли детская считалочка из каких-то за последнее время прочитанных книг, а может и слова какого-нибудь героя из сказки. Может даже из последней прочитанной, про невиданных существ. Как она там называлась? Кажется, «Рукопись, найденная… где-то там… в Смолевичах» что ли. Эта история, про вампиров и оборотней очень увлекла её тогда. А может и не оттуда. Рыска, как ни старалась, не могла точно вспомнить, откуда взялся этот стишок. За последний месяц с небольшим Рыску пичкали, вернее, она сама себя пичкала разнообразной информацией в таких объёмах, что вся она перемешалась и спеклась в какой-то невообразимый ком. Конечно, учителя, особенно учительница по изящной словесности, пытались давать знания в определённом порядке и не слишком много. Понимая, что на усвоение нужно время. Но дело усугублялось тем, что ученица сама, как голодающий, дорвавшийся до еды, поглощала всё без особого разбора и на ринтарском, и что способна была понять, на саврянском языках. И новые познания всплывали совершенно неожиданно, в виде таких вот невесть откуда взявшихся фраз и образов. Вспомнившуюся считалочку, а Рыска решила, что более всего это похоже на считалочку, она прокрутила в голове несколько раз. Смакуя её лёгкость и беззаботность и отвлекаясь от неприятных дум. Она не знала, что значит «доннер-веттер», может ветер какой-нибудь, может ещё что-то, а скорее всего, ничего не значит, просто слова в считалочке для рифмы вроде «аты-баты». С «выдер-нутер» было проще: выдр Рыска знала. Они водились в их речке. Иногда соперничая с Рыской при ловле рыбы. Особенно часто они встречались в любимом ей омуте около берега, захламлённого буреломом. Там ещё росли иглица и черничник. Иногда около Ольхового болотца видела Рыска и нутрию. Хорошо, что не часто. Гораздо позже она узнала, что эта огромная водная крыса так называется. А тогда… эта самая нутрия наводила на неё панический страх, да что там, просто ужас. Конечно, она же так похожа на крысу, только в несколько раз больше. Рыске вспомнилось детство. Её тогдашние страхи, боязнь крыс. Потом совсем-совсем детство, когда ещё дед был жив. По-хорошему вспомнилось. Как он учил её плавать, потом ловить рыбу. Вспомнились их совместные походы в лес. Вспомнилась «сажалка» — пруд, который сделал дед, брёвнами и глиной запрудивший бежавший по оврагу ручей. Сажалку он сделал, чтобы малышне не надо было далеко ходить, а прямо тут, в веске, можно было и искупаться, и рыбу половить. Но они с дедом чаще ловили рыбу не в сажалке, а уходили дальше за вешку, где несколько таких же маленьких ручейков сливались, образуя уже что-то вроде речушки. Речушка, в свою очередь, образовывала заводь. Заводь была гораздо глубже и шире, чем их «сажалка», и рыбы там водилось больше. Там были и карпы, и лещи, и сомы, даже щуки, а верховок вообще без счёта. Они их и за приличную рыбу-то никогда не считали. Дед вообще любил и знал лес, его обитателей. Знал, где что растёт, и кто водится. Но больше всего он любил рыбалку. Знал, какие места какая рыба предпочитает и как её надо ловить. Пока дед был жив, уха в доме не переводилась, так же как грибы, ну и ягоды в сезон. Они регулярно навещали ягодники, собирая и малину, и землянику, и терпкий и душистый дикий виноград. Также они любили ходить за грибами, особенно после дождя, принося домой полные корзинки сыроежек, лисичек, боровиков да подрешетников. Грибы бабушка сушила и солила, и их хватало на весь год. Дед прекрасно знал все окрестности, исходив в своё время всё вдоль и поперёк. Они бывали и в общеизвестных местах, таких как березнячок на холме, грибное место близ Ольхового болотца. Но больше всего дед любил находить особенные места, ягодники или богатые рыбой заводи, про которые остальные весчане не знали. Он любил там бывать и везде брал с собой Рыску. Частенько они наведывались к омуту, где водилось много рыбы и жили выдры. Про него мало кто знал, потому что туда было далеко идти. Иглицу, которая там росла, Рыска набирала по полному туеску, любовно сделанному ей бабушкой. Они обычно вольготно располагались на берегу с удочками, разложив свой нехитрый перекус. Что-то захватив из дома, что-то собрав по дороге. Никогда в жизни обычные лепёшки не казались Рыске такими вкусными, как там. Они их обычно ели, прихлёбывая из кружек дымящийся, заваренный в котелке чай. Дед собирал для этого по пути травы и листочки, срезал веточки лимонника. А во время их трапезы дед рассказывал что-нибудь интересное про повадки лесного зверья, птиц или про свою любимую рыбалку, какие-нибудь случаи из своего богатого опыта. Может, от его рыбацких баек, которыми заслушивалась маленькая Рыска, и завёлся её интерес к сказкам. Кроме этого дед любил детей и в охотку возился иногда с малышнёй, неважно, свои или чужие. Он их то организовывал в какие-нибудь совместные игры, то они помогали ему делать «сажалку», то ещё какое-нибудь дело найдёт. Конечно, «помогали» — это громко сказано, зато всем было интересно, и все были при деле. Пока он был жив, никто из ребят Рыску не обижал. Воспоминания были тёплые, хорошие. Вообще, в её жизни было много хорошего. Грех обижаться. Рыскина жизнь, даже пока она жила в веске, была непростая, но и не такая уж плохая. Да, была тёмная полоса, но жизнь она вообще полосатая. Потом она опять вернулась к считалочке, стишок оказался прилипчивым. Хоть смысла в нём было немного, но за последние слова «мир мудер», еë уставшее сознание наконец-то зацепилось. И вот эти-то слова неожиданно показались ей имеющими какой-то особый, глубинный смысл. Способный помочь в ответах на её теперешние вопросы. Мир мудр, и всё в нём имеет своё место и значение. Часто в ситуациях есть что-то неочевидное, сокрытое. И Рыске казалось, что в своём отношении к матери она что-то упускает. Всё в этой жизни как-то связано и одно цепляет другое. Если бы мать не решилась рожать, не было бы Рыски. А без неё и Алька бы уже не было, и Жара бы волки загрызли. А если бы не волки, то со своими воровскими талантами и без какой-то сдерживающей силы, он точно бы плохо кончил, уже по самому краю ходил. Да и трудности, которые были, она же пережила. Было бы большой глупостью и грехом роптать, хотя бы на то, что мать приняла тогда непростое и, надо сказать, смелое решение не вытравливать плод, а рожать. По какой бы причине она это ни сделала. Рыска должна быть рада, да что уж там, благодарна ей, что тогда она приняла именно такое решение. К тому же мать, особенно поначалу, пыталась её любить. Ей вспомнилась матушка, ещё до рождения брата. Воспоминания были разные. Были и обрывочные, но яркие, когда Рыска была совсем маленькая. И более упорядоченные — уже в сознательном возрасте. Она вспомнила, как ластилась к матери, тыкаясь в мягкий бок в простом ситцевом платье, тугие чёрные материнские косы (такие же, как у Рыски сейчас), вкусно пахнущие травой и ветром. Вообще, как выяснилось сейчас, Рыска внешне во многом пошла в мать — некоторые черты лица, фигура, волосы. Когда Рыска была совсем мелкая, то старалась при малейшей возможности вскарабкаться матери на колени, поиграться с этими косами, расплетая и сплетая их. Когда подросла, она уже, желая ласки или пугаясь, просто жалась к матери, пряча лицо в её косах, вдыхая их запах. Рыска в детстве очень любила обниматься — это её успокаивало, давало ощущение любви. Мать частенько поначалу отвечала на её ласки, и тогда в её глазах светилась теплота. Хотя частенько Рыска замечала в них сожаление и жалость. Войдя в более сознательный возраст, Рыска старалась сделать что-то хорошее и правильное, чтобы в глазах матери опять появилась любовь. Но после смерти деда всё резко изменилось. И любовь в глазах матери стала случаться всё реже и реже, а потом вовсе сошла на нет. И в ответ на Рыскин, ищущий одобрения и любви взгляд, мать стала чаще прятать глаза, как будто чего-то стыдилась, и ласкать перестала, находя для дочки всё новые и новые дела по хозяйству и отсылая её с глаз долой. А Рыска, скорее по привычке, по-прежнему старалась сделать что-то полезное и нужное, уже ни на что не надеясь. По сути, матушку-то понять можно. Жизнь в веске с таким особенным подарком войны была непроста. Надо полагать, что из-за яркой полусаврянской Рыскиной внешности жизнь у матери была не легче, чем у самой Рыски. Многие осуждали её за решение оставить Рыску, а за глаза обзывали ещё и похлеще Рыски. Пусть у взрослых это выражалось и не так явно, больше исподтишка, да за глаза, но било больнее и сильно отравляло жизнь. Рыска уже давно поняла, что то отношение к ней матери, которое её обижало, было связано не с ней лично, а с её внешностью, точнее с неприятными воспоминаниями матери, которые она вызывала. Но с этим бы мать, может быть, и справилась, но когда деда с бабкой не стало, она осталась совсем без поддержки. Родители тогда, после войны поддержали дочь в решении рожать и потом, пока были живы, старались не допускать попыток обидеть и поиздеваться над Рыской или её матерью. Останавливая в этом, не в последнюю очередь, отчима, ведь для него Рыска была живым укором. И пока дед был жив, отчим её хоть особо и не жаловал, но пальцем не трогал, злобно шипя, что мала ещё, вот подрастёт, тогда воспитанием и займётся. Подросла Рыска, получается, сразу после смерти деда, которая развязала отчиму руки. И не только отчиму, дети, быстро уловив недовольное бурчание на Рыску своих родителей, активно начали её травить, уже никем не сдерживаемые. Родители их в этом только поддерживали. Быстро стало понятно, что отчим за неё заступаться не будет. Осталась только мать, оказавшаяся одна против всех. Она поначалу пыталась защитить Рыску от нападок соседских детей, поговорить с их родителями, но огребла столько злобы в ответ и получила ярого противника в лице собственного мужа. Рыску, кроме неё, тогда защищал разве что молец, призывая весчан к терпимости и говоря, что дети рождаются безгрешными и за отцов не отвечают. Мать, скорее всего, оказалась просто неготовой к этому. Это её поступки не оправдывает, но объясняет. Да она, к тому же, не такая упёртая, как Рыска (или Альк), и оказалась не способна противостоять мнению большинства ради счастья дочери, отсюда и виноватые взгляды, и глаза в пол. А чувство вины никогда любви не способствует. Да, она оказалась самой обыкновенной и выбрала дорожку попроще, просто пошла на поводу у толпы. В какой-то степени, по-своему, она и дочку защищала от ненависти или неприязни весчан, знающих всю подноготную истории Рыски, отдавая её подальше, на хутор. Ей там и правда оказалось лучше. Хотя мать после рождения второго ребёнка даже не пыталась вернуться к сложной любви к дочери, полностью приняв сторону мужа на этот счёт: «С глаз долой — из седца вон». Только кто она, Рыска, такая, чтобы её судить за эту слабость? Пусть её там боги судят, а Рыска чужие обязанности на себя брать не будет. Под эти воспоминания и мысли о матери она и уснула. Проснувшись утром, Рыска поняла, что так и не придумала, что будет говорить и делать, но её как-то отпустило.