Право первой ночи

      О нём мечтали забыть, как о недавнем грехопадении; они хотели стереть себе память, но, несчастные безумцы, не могли и этого; а потому, стоило ли удивляться, что тюрьмой ему выбран Нурменгард? Он так смеялся, когда узнал. О, люди! Маленькие и жалкие, как он смеялся! Что знали они о наказаниях? Что они понимали в боли? Неужели и правда, надеялись его сломить такой мелочью? Он хохотал как псих, когда узнал. У него сводило лёгкие судорогой, а смех всё не прекращался. Гриндевальд и сам превратился в этот безумный звук, и стены его темницы вторили эхом. А они так боятся его! Всё ещё боятся! В камере замуровали дверь, чтобы даже охрана не могла видеть пленника. В этом маг не мог их упрекнуть, он и сам не знал, что бы сделал от скуки с этими несчастными, что решились нести здесь угрюмый дозор. Еда появлялась сама по себе и исчезала вместе с его нечистотами. Тонкое, как копьё, окно в пол на самой вершине единственной башни. Самая маленькая комната у гранитной скалы. Альпы. Его снежная тюрьма. Первая и последняя башня его королевства. Он погрузился в забытье на несколько недель. Не потому, что ему было плохо; не из ненависти к миру, к Дамблдору или ещё кому-либо. Геллерт никогда никого не боялся и не сожалел. Ему были чужды мрачные размышления или пессимизм. И он вовсе не сходил с ума от отчаяния, как думали многие. Нет. Он наслаждался собственным гением и долгое время провёл, размышляя об абстрактных вещах. Все его деяния, какая-то внешняя активность и то, что люди именовали «тиранией» и «геноцидом», на поверку, не занимали никогда и десятой доли его мыслей. Дела цвели от идей, а на них он никогда не скупился. Вся его жизнь бурно кипела внутри, в душе, в голове, в безмятежном и непрестанно бунтующем духе. То, с чем сражался Дамблдор и ему подобные, — было просто выплеском капель из водоворота тех безумств, что раскручивал ум Гриндевальда. Выплески. Последствия. Крошки, упавшие со стола. Тени, от буйно пляшущих свечей. Они судили его слишком поверхностно, не вникая в суть. Не сказать, что волшебнику было плохо в тюрьме. Он даже не рассматривал её в качестве ограничителя. Вообще-то сначала, Геллерт строил эту крепость как маяк для заблудших умов. «Это есть Я. И здесь будет Слово моё!» — кричал гранитный монолит, отливая белым золотом среди скал. Маг лепил это грандиозное строение, руководствуясь глобальными целями, а потому совершенно хулигански использовал для строительства камни древних кромлехов, да простят его недотёпы, и ныне созерцающие подделку великого Стоунхэнджа! Это гораздо позже кто-то надоумил прессу окрестить строение тюрьмой, но, чёрт подери, кто же начинает строительство Рима с тюрьмы? Тогда уж нужно закладывать бани, хотя бы! Он рассмеялся. Было, наверное, нелепо вкладывать в эту крепость всю свою душу, малохольно трястись над каждой щелью да оконцем. Но он так хотел создавать Смыслы! Эта непонятная страсть плести из трёх старых загадок пять новых! И больше, и больше! Еиналеж в трактовке Гриндевальда оказалось бы зеркальным тоннелем в вечность. Альбус как-то сказал, что Геллерт однажды обхитрит самого себя, и был прав. Ему потребовалась неделя, чтобы с нуля изобрести новое заклинание перемещения из сорока восьми старых. Он просто взял все уже известные знания, заполнил пробелы тем, что посчитал логичным, и вывел абсолютный закон, который гласил: перемещение есть желание безопасности плюс страх смерти, помноженное на интенсивность воли волшебника. Исходя из этого, чародей мог крутить это правило, как хотел, изобретая новые и новые чары. Магия есть способ восприятия реальности, идеально послушный инструмент. Но только если понимать принцип работы волшебства, его внутреннюю логику, которая несколько отличается от человеческой, потому что опирается на законы природы и управление высокими материями. Еще неделя ушла на кустарное изготовление примитивной палочки, спасибо зарослям дикого орешника за окном. Вообще, Геллерт хранил две трансфигурированные палочки у себя во рту, в виде зубов, но его заинтересовала возможность изготовления с нуля. Третью неделю Геллерт посвятил преобразованию комнаты, чтобы каждый, кто задумает его проверить, мог увидеть лишь то, что ему захочется. Идею он, конечно же, позаимствовал у волшебного Зеркала. Завершив приятные и познавательные приготовления, маг исчез в невидимой арке, в качестве платы пролив добрую пинту собственной крови. Камни Стоунхэнджа, составлявшие своды его темницы, выступили в качестве анти-портала, то есть, окна в реальности. Единственное, чего экспериментатор никак не мог ожидать, так это того, что арка окажется окном в совсем другую реальность… *** Средневековье встретило его с жадностью любящей женщины, что, изнывая, ждала мужа с войны. И он не разочаровал. И развернулся во всю ширь своего разрушительного гения. Первым делом Гриндевальд смёл с трона, словно букашку, жалкого магла. Он отыскал волшебные семьи и с отцовской заботой рассеял эти семена по всей Европе. С его подачи, все чистокровные волшебники стали аристократами. Чтобы посадить здоровые семена, он сочинил им героические родословные и указал путь к новым свершениям. Он надеялся сделать магов солью земли, столпами нового прогрессивного общества. Этот кропотливый труд занял несколько лет, и в перерывах, Геллерт пил кровь единорогов, чтобы не терять сил, ведь предстояло сделать еще очень и очень много. Как Сатана, получивший возможность занять место Бога, он плодил свои маленькие идеи, выращивая их в семейное древо бывших французов Лейстранджей; с нуля возвёл дом Малфоев, правда, пришлось снова воровать у Франции, что поделать, кровь слишком сильно смешивать тоже нельзя; затем ему пришла идея об объединении всех чистокровных семей, продукта его терпеливой селекции, и он основал «Священные Двадцать Восемь». И многие, многие, многие… Упивающиеся новой властью, семьи приняли на веру свою невероятную исключительность, а то, что произошло позже, изумило даже его. Они забыли свое крестьянское чумазое прошлое. Они вели себя так, будто лично видели десять поколений своей семьи. Они со смаком вспоминали имена якобы прошлых героев и поднимали кубки за здоровье несуществующих предков. Они возгордились и презирали друг друга, не брезгуя подковёрными играми, стали мелочными и гадкими, а не великими и сильными, как он того хотел, давши им всё, что возможно. Более того, каждый спал и видел себя на его, Геллерта, троне. Как будто этот чёртов стул был ему нужен! Они даже не осознавали, что он сделал для них, не понимали саму суть монархии, суть власти. Эта была та же самая идея, что он отстаивал и перед Альбусом: ради общего блага, ведёт сильнейший! Ведёт не ради истребления и наживы, мелкого тщеславия, а ради БЛАГА! Потому что чем больше дано, тем больше спросится… Впрочем, он и сам был не прав. Ему всегда казалось, что ради большой цели оправдана ЛЮБАЯ жертва. Теперь же он в этом сильно сомневался. У них с Альбусом внезапно оказалось много общего. Поразительно, как меняет человека поражение с большой буквы П! А почти сорок лет трудов книззлу под хвост! Все эти люди, променявшие на золото и власть возможность творить Великую магию и вести за собой континенты, стали ему… глубоко омерзительны. Он сдался и умыл руки. И превратился в шаловливого проказника, под маской безразличия скрывающего горькое разочарование. Ему нравилось ссорить лордов и десять раз на дню менять свои королевские решения. Нравилось, что его считают за выжившего из ума старика. Нравилось подслушивать и подглядывать. Переодеваться в других волшебников, тайком убивать и спасать. В конце концов, чем он не ферзь, если уже давно ходит по доске так, как ему заблагорассудится? Появление новой фигуры на поле Геллерта немало озадачило. Она внесла много хаоса, и он всё никак не мог решить, что именно с ней делать… с этой Гермионой Грейнджер.