Сын моего врага

Черт! Я вздрогнул, возвратившись из нежданно нахлынувших воспоминаний, и едва не свалился с бортика, когда вода из переполнившейся ванны выплеснулась мне под ноги. Высушив заклятием лужи на полу и мокрые брюки вместе с домашними туфлями, я спустился на первый этаж. Гарри так и сидел там, где я его оставил... где я его поцеловал лишь несколько минут назад. – Гарри, все готово. Пойдем. Не произнеся ни слова, он встал с кресла, и мне показалось, что он хотел взять меня за руку, но на полпути остановился, и его ладонь безвольно повисла. Видимо, в нашей безумной паре все всегда приходилось делать мне: я приобнял его за худые плечи (при этом он ощутимо вздрогнул) и медленно повел на второй этаж. – Я не знаю, какие запахи ты предпочитаешь, поэтому намешал тут... всего по чуть-чуть, – я придал своему голосу капельку деловитости и даже нотку равнодушного спокойствия – подумаешь, я ведь каждый день купаю сумасшедших мальчишек, от которых у меня самого почему-то слегка сносит крышу. Я помог ему снять одежду, стараясь, чтобы мои манипуляции с его вещами носили как можно менее двусмысленный характер. Я специально не зажигал яркого света, чтобы он не так стеснялся своей наготы, но он, кажется, и не собирался (а может, в нем говорила выработанная за целый год, проведенный в больнице, привычка к тому, что его то и дело просили раздеться для различных медицинских процедур). Все-таки я никак не мог свыкнуться с его изможденным видом: мне никогда не доводилось наблюдать его в школе без мантии или хотя бы без рубашки, в моем представлении Поттер всегда был худощавым, но крепким, с гибким тренированным квиддичем телом ловца, теперь же у него впору было пересчитать все ребра, даже тазовые кости выдавались под тонкой бледной кожей. – Уже можно залезать? – вывел меня из оцепенения его тихий голос. – Да, мне кажется – вода в самый раз. Я усадил его в ванну, он с явным удовольствием вдохнул запах ароматических масел и позволил себе немного расслабиться. Я совершенно растерялся. Весь мой предыдущий опыт в качестве санитара сводился к одному-единственному купанию Люциуса, и я отлично помнил, чем там у нас все закончилось, здесь же от меня требовался только терпеливый уход за больным мальчишкой, не проявлявшим ко мне никакого интереса. И я хотел этого мальчишку! Видит Бог, я желал его – сумасшедшего и равнодушного ко мне – и куда там было до него Люциусу! Та ночь несколько дней назад как будто пробила брешь в плотине, которую я годами строил в своей душе, и сквозь нее стали просачиваться ручейки нежности. Я чувствовал, что смертельно устал от одиночества, мне необходимо было заботиться о ком-нибудь, иначе меня тоже можно будет закрыть в камере с оббитыми войлоком стенами и потолком. «Почему он? – думал я меж тем, как моя рука неспешно намыливала Гарри спину, ощущая, как эта самая спина расслаблялась под моей ладонью. – Это немыслимо, несправедливо и неправильно. Он младше меня на двадцать чертовых лет и он... сын Поттера. Ведь нам было тогда чуть меньше, чем Гарри теперь...» – поток моих мыслей прервался, потому что он откинул назад голову, а мою руку приятно заколол ежик коротко стриженных черных с проседью волос. – Помой мне, пожалуйста, голову, – его приобретенный после больницы чуть хрипловатый голос, утративший юношескую звонкость, заставил меня ощутить новый прилив возбуждения. Взяв с бортика шампунь, я вымыл его короткие волосы, они были мягкими на ощупь, и мне хотелось поцеловать его прямо в этот серебристо-черный ежик. «Я не смогу этого делать, я просто не выдержу, надо будет хотя бы иногда поручать это Кричеру...» – Северус, – он, кажется, первый раз назвал меня по имени, – спасибо, дальше я сам... Можно? Может, он что-то заметил в моих глазах и догадался, что еще минута – и знаменитый самоконтроль бывшего профессора и шпиона полетит ко всем чертям? – А ты справишься? – недоверчиво поинтересовался я. – Я пока еще помню, как пользоваться мочалкой и мылом, – неожиданно твердо ответил он. – Подожди, пожалуйста, за дверью. Я позову, когда закончу, честно. Я уже намеревался выполнить его просьбу, когда мой взгляд случайно скользнул по его телу, видневшемуся сквозь неплотную толщу воды, и мне стало понятно, почему он хотел, чтобы я ушел – Гарри был возбужден, дышал часто и прерывисто, а его член стоял почти вертикально. А Сметвик (чтоб его!) сказал – в ближайшие дни никакого секса! Я опустился на колени возле ванны и взял его дрожащие пальцы в свои: – Гарри, можно я помогу тебе? – Уйди, пожалуйста... – у него по щекам катились слезы, и в другой жизни я бы, наверное, сбежал из этой треклятой ванной комнаты, из ненавистного мне дома, от него и от себя самого... Вместо этого я опустил руку под воду и провел по его члену ладонью, лаская по всей длине. Гарри издал тихий сдавленный стон и зажмурил глаза, из-под закрытых век все еще текли слезы, но сам он уже толкался бедрами мне навстречу. Я положил одну руку ему под голову, тогда как другой гладил неожиданно крепкий и сильный в таком ослабевшем теле член. Гарри вцепился в бортики ванны и выгибался дугой навстречу моим движениям. Я чувствовал, что в брюках у меня стало тесно, а затем и мокро, но не обращал на это никакого внимания, сосредоточив его целиком и полностью на том, чтобы доставить ему удовольствие. Я ласкал его так, как мечтал, чтобы он дотрагивался до меня. Его лицо покрылось мелкими бисеринками пота, он еле слышно стонал при каждом прикосновении и наконец с коротким вскриком кончил мне в руку. Я поддерживал его голову, пока он не перестал мелко дрожать. – Лучше? – спросил я, осторожно помогая ему встать. Вместо ответа он коротко кивнул. *** Наши первые месяцы совместной супружеской жизни были унылыми и весьма однообразными: мы вставали около восьми утра, завтракали (Гарри по-прежнему ел мало и без всякого аппетита, но, как мне казалось, начал немного набирать вес, вероятно, на него все-таки положительно влияли родомагия и вкуснейшая еда, которой неизменно баловал нас Кричер), затем – за неимением других дел – я спускался в лабораторию, оставив Гарри на попечении домовика и портрета старой леди Вальбурги. Впрочем, вскоре он попросился «разок» посидеть со мной. «Только ничего не трогай!» – буркнул я. Он, кажется, и не собирался, а просидел полдня, сгорбившись на табурете возле рабочего стола, не проронив ни слова. За это время у него случились два не слишком сильных выброса. В одном был виноват я сам: забывшись, зажег при нем камин палочкой, и выстрелившим оттуда пламенем мне здорово обожгло руку. Пришлось на пару дней забыть о работе в лаборатории. Я видел, как огорчен Гарри. Я рассказал ему о предупреждениях Сметвика (умолчав о его сексуальной составляющей) и объяснил, что, применив магию в его присутствии, совершил ошибку, но, по-моему, это его абсолютно не утешило. Сам он наотрез отказывался пользоваться магией, и его палочку я пока убрал в прикроватную тумбочку нашей с ним совместной спальни. Туда же отправились и очки – Гарри очень боялся повредить глаза осколками во время выброса. Я предполагал, что без них он почти слепой, но он уверял меня в обратном, и так как книг он не читал, а в доме ориентировался и без очков (во всяком случае, на лестнице не споткнулся ни разу, хотя мне всегда было больно наблюдать, как он осторожно спускается вниз и нащупывает ногой следующую ступеньку), я перестал его уговаривать. В сфере интимной жизни у нас тоже все было совсем непросто: как и предупреждал меня Сметвик, любые попытки с моей стороны инициировать что-либо более серьезное, чем подростковая мастурбация, кончались весьма плачевно. Гарри теперь уже не шарахался от меня, и я замечал, что ему все сильнее нравятся ласки, на которые я не скупился, пытаясь спровоцировать его попросить о большем, но стоило моим пальцам хотя бы приблизиться к его анусу, как кровать под нами начинала дрожать и подпрыгивать, а с потолка сыпалась штукатурка. Однажды, когда я, уже совершенно ничего не соображая от желания, все-таки не выдержал и ввел в него один палец, зеркало на стене с противным звоном раскололось, и осколок, пролетев через всю комнату, вонзился мне в плечо посмевшей нарушить «табу» руки. Пришлось ретироваться в ванную – ведь вид моей крови мог испугать Гарри и осложнить его и без того неважное состояние. Это невозможное положение, ежеминутная ответственность за психически неуравновешенного супруга и сексуальный голод, при все возраставшем желании, ухудшили мой и без того скверный характер. Я стал нервным и несдержанным (со скоростью Хогвартс-экспресса приближаясь к самому себе «лучших» хогвартских времен, когда от одного моего взгляда в Большом зале ученики проливали на себя тыквенный сок). Свое постоянное неудовлетворение я срывал на ни в чем не повинном Кричере и даже пару раз очень не по-джентельменски рявкнул на портрет старой леди Вальбурги. Она явно собиралась оскорбиться и ответить мне какой-нибудь приличествующей ситуации гадостью, но только внимательно и печально на меня взглянула и на несколько дней исчезла с портрета. Положение усугублялось тем, что в постельных делах Гарри был абсолютно невинен. Он, по-видимому, не знал (или не помнил) элементарных вещей, о которых обычно осведомлен любой подросток. Его первый и единственный в жизни секс не доставил ему по понятным причинам ни малейшего удовольствия, а результат проявленной при этом «инициативы» (которая, кстати, на мое счастье, и погасила магический выброс – иначе не представляю себе последствий!) закрепил в его мозгу, что секс равнозначен физической боли. Наверное, поэтому он не дотрагивался до меня без лишней надобности. Сначала я считал, что просто противен ему. Мой статус самого ненавистного учителя или мой возраст – вдвое старше его – вполне могли настроить моего молодого супруга против меня, но со временем я стал ловить на себе его заинтересованный взгляд: особенно когда он часами просиживал в лаборатории и смотрел, как я работаю. В его глазах не было ни отвращения, ни неприязни, а в последнее время мне казалось, что он как будто постепенно проникался ко мне симпатией. Иногда он неотрывно и зачарованно следил за моими руками, когда я что-то нарезал, сыпал и помешивал в котле. Пару раз он попросил позволения помочь истолочь крылья златоглазок в порошок (и справился на отлично!) или нарезать коренья для зелья (кинжал он держал нетвердо и неуверенно, и я тайком выбросил совершенно непригодный к употреблению ингредиент). Несколько раз Гарри так и засыпал за столом, положив голову на руки, и я относил его в спальню, крепко прижимая к себе его худое, правда, уже не такое изможденное, как пару месяцев назад, тело. Со временем даже полное отсутствие у него желания хоть в какой-то мере проявить инициативу в постели перестало раздражать меня. Я привязался к нему настолько, что не засыпал, пока он доверчиво не вкладывал ладонь в мою руку. Он сделался как бы частью меня самого. Изрядную часть жизни удачно играя роль бессердечного слизеринского ублюдка, я с удивлением для самого себя обнаруживал в своей душе что-то подозрительно похожее на нежность. И весь этот нерастраченный запас нежности я, насколько мне было позволено, изливал на Гарри. Моего Гарри. Его полуседой ежик отрос, и волосы уже доходили до плеч. До моих им было еще, конечно, далеко, но он очень гордился, что мы стали немного похожи. «Примерно, как день и ночь», – думал я, вслух соглашаясь с ним. В последнее время мне так не хотелось расставаться с Гарри, что я даже начал посылать Кричера за ингредиентами для зелий, чего раньше ни при каких обстоятельствах не доверил бы постороннему. Впрочем, Кричер относился ко мне с огромным уважением, еще больше усилившимся после того, как во время одного из магических выбросов Гарри уронил на старого эльфа исполинскую вазу старинного фарфора («Такая древность загублена», – сказал бедняга Кричер, выбираясь из-под горы осколков, бережно держа на весу сломанную руку), и я провозился всю ночь, залечивая его многочисленные порезы и сращивая плечевую кость. После этого уважение Кричера переросло в глубокую привязанность, и он с трогательным рвением мчался исполнять любое мое поручение. Так что приносимые им ингредиенты для зелий были настолько же безупречного качества, как если бы их выбирал я сам.