Чертово агапэ

Я дважды упал перед тем, как вернуться сюда с чем-то особенным*

Любая система, какой бы слаженной она не была, рано или поздно дает сбой. В большинстве случаев она ломается за счет возникновения вирусов. И одним из таких вирусов в системе пятнадцатилетнего фигуриста стал Виктор Никифоров. Виктор Никифоров и его новоиспеченный ученик Кацуки Юри. В груди при виде счастливых физиономий этих двоих каждый раз что-то болезненно сжималось, а ведь Юре казалось, что он оправился после поражения на горячих источниках, отвык от этого болезненного состояния, вернувшись в Россию. Но мозг на их появление в Москве реагировал так, словно ничего не изменилось – хотя изменилось многое. Кацуки стал заметно увереннее в себе, его короткая программа – в разы лучше, да и Никифоров рядом с ним светился так, что ослеплял всех окружающих своим радужным сиянием, больше обычного, конечно. А вот Плисецкому яркий нимб над головой бывшего тренера обжигал кожу. Он видел, как этот нелепый до невозможности дуэт всецело полагался друг на друга, а от брошенной в его сторону поддержки типа крикливого "удачи" и "давай" чемпиону юниорской лиги было совсем тошно. Но особенно тяжко на душе Плисецкого было после неудачного приземления тройного акселя – неприятный осадок застрял где-то поперек горла мальчишки.       Как я мог допустить ошибку, черт возьми? Во времена тяжелой внутренней борьбы Юра задерживался на катке в разы дольше обычного, дабы сбить напряг. Иногда все шло прекрасно, иногда из рук вон плохо, но ему нужно было куда-то девать свое недовольство, постепенно перерастающее в открытую агрессию. И сейчас, под общий шумок от внезапного отъезда Виктора и назначением Якова однодневным тренером Кацуки, Плисецкий отправился на другой конец столицы. За МКАДом располагался каток, где он мог тренироваться в любое время дня и ночи, когда приезжал в Москву – это тихое место для него открыл дедушка. Когда-то давно даже сделал дорогому внуку дубликат ключей, за что тот был ему безмерно благодарен. Зашнуровав коньки и собрав блондинистые волосы в хвост, Плисецкий мысленно усмехнулся – если об этой тренировке узнают его тренеры, старуха намылит ему шею и заставит лишний раз крутить гребаное фуэте, а Яков станет грозиться отказом впредь чему-либо его учить. Разогрев тело, Юра решил пройтись по особо сложным элементам произвольной, продолжая досадовать на себя за сегодняшний прокат. Плисецкий не сомневался, что посмотрев его выступление, Кацуки с Виктором посмеются, припомнив разговор в лифте – один другому точно растрепал. Юра прикусил губу, понимая, что вновь отвлекся от тренировки.       Я не актер и не способен менять маски, как это делает Виктор, пока что свои чувства до судей я могу донести и в хорошо отточенной технике. Четверной тулуп. Тройной лутц. Кораблик. Дорожка. Триксель. Тройной риттбергер.       Мне просто не хватает опыта, вот и все. Он прыгал снова и снова, его дыхание сбилось на очередном кваде – внутреннее напряжение улетучилось, но злоба почему-то никуда не ушла. Он ведь тоже проливал пот, кровь и слезы после того унижения. Хоть Виктор и поставил для него короткую, Юра знал, что способен на большее. У него есть потенциал, всегда был, и он продолжает развиваться. Так почему же все равно кажется, что он в чем-то уступает Кацуки? Не может же это быть ревностью? Во время ласточки Юра не заметил, как нога в колене слабо задрожала. – Твою мать. – Прошипел он сквозь зубы и, запнувшись, грубо упал на лед, содрав кожу на нежной руке. Холод с поверхности катка пробирал до самых костей, изнуренное тело не желало слушаться. Плисецкий с трудом подобрал под себя дрожащие ноги и, стоя на коленях, сжал руки в кулак. Пока сгребал между тонких пальцев крупные прозрачные кристаллы льда, тыльную сторону ладони вдруг обожгло чем-то горячим. Капля за каплей из полуоткрытых глаз полились слезы, и Юра не мог их остановить, он не понимал почему – обычно ему удавалось сдерживать в себе такие эмоции. Хотя они стали частым явлением в последние месяцы, он старался держать себя в руках, однако сейчас Плисецкий попросту не мог себя контролировать. Согнувшись пополам, он судорожно сжал голову руками и коснулся лбом холодной поверхности катка, желая остыть. Из его горла вырвался сдавленный всхлип, сопровождаемый отчаянным глотком воздуха – Плисецкий глушил в себе предательские рыдания. – Успокойся. – Раздался за спиной грубый и пробивающий до дрожи голос, Виктора, если говорить точно, но совсем не похожий на его собственный. Юра знал – ему все это мерещится, и не стал оборачиваться. Время от времени позади фигуриста словно захлопывалась тяжелая металлическая дверь, оставляя его взаперти вместе с внутренним зверем. Крепкая горячая широкая ладонь сжимала шею, лишала возможности пошевелиться и тем самым сдерживала все всхлипы, все стоны и крики, рвавшиеся из груди, но одновременно с этим не позволяла свободно вздохнуть. – А ты не в меру самоуверен, да? Думаешь, тебе этим сейчас надо заниматься? – Юра перевернулся на спину, раскинул в сторону руки и наткнулся на прожигающий ледяной взгляд. – Лежишь тут и плачешь, тратишь свое и мое время впустую. Таким образом ты меня в Россию не вернешь, Юр. Плисецкий невольно поднял руку, вверх к нему, но удостоверившись в галлюцинации, спрятал лицо в изгибе локтя и горько рассмеялся.       Каждый раз попадаюсь. Он опустил руку ко рту, глуша в себе это вот все, и поднял взгляд на призрака Никифорова перед собой. Плотная черная ткань обтягивала его широкие плечи, спину, талию. Спортивные штаны очерчивали подтянутые ягодичные и икроножные мышцы. Его пристальный взгляд сквозь платиновые пряди прожигал Плисецкого насквозь и казался ниже температуры поверхности катка в несколько десятков градусов.       Какого хрена вообще? Тебя здесь даже нет – в моей жизни тебя больше нет! – На что ты надеешься? На кого? – Продолжал Виктор. – Думай о тех, кто поддерживает тебя, а не о том, кто предал. – Мне не нужна ничья поддержка. – Оскалился Плисецкий. – А может все-таки наоборот? Доброжелательный тон раздражал, но больше всего бесила эта прямолинейность. Этот Виктор всегда говорил Юре именно то, чего тот мысленно избегал – то, чего настоящий Никифоров никогда бы ему не сказал. – Ничего не мешает тебе стать величайшим этим вечером: величайшим среди всех живущих*. – он повторял эти слова из раза в раз, когда Плисецкому становилось невыносимо его присутствие. Гордость и обида, злость и тоска, ненависть и жалость к самому себе душили Юру – этот букет эмоций уже изрядно потрепал его душу, но мантра не прекращалась и только в очередной раз напоминала о себе, снова и снова, пока в конечном счете настойчивость пятикратного чемпиона не перетекала в него самого. И тогда цепкие пальцы на горле фигуриста медленно размыкались. – Успокойся и соберись. – Сдавленно шептал он уже сам себе, подымаясь на ноги и с силой ударяя себя по щекам. – Не опускай руки. – Продолжал за него Виктор, скользя рядом. - Я не опущу руки. Оттолкнувшись ото льда, Юра расправил плечи и взмахнул руками в разные стороны и со стиснутыми зубами разогнался до максимальной скорости. Он ловил лицом холодный поток воздуха, осевшего внутри ледового дворца, и незаметно для себя пришел в норму. Наконец, когда соленая влага с его щек испарилась, он плавно пошел на заход для прыжка с тем настырным выражением, которое имелось только у последних самоуверенных идиотов. – Ничего не мешает мне стать величайшим этим вечером*. – Продолжал шептать себе эти слова Юра, мягко и чисто приземляясь после тройного акселя на лед и чувствуя, как тот крупными хлопьями расходится в стороны из-под острых лезвий. Сняв коньки в раздевалке и болезненно потянувшись, Плисецкий устремил взгляд на свое отражение в зеркале. Выглядел он опустошенно, по его собственным меркам – жалко. Позади, как ни в чем не бывало, стоял Виктор, прислонившись спиной к белоснежной стене и вальяжно сложив руки на груди, наблюдал за своим учеником пристальным вдумчивым и долгим взглядом. Плисецкий натянул капюшон поглубже, прикрыл глаза и уперся лбом в сложенный из рук замок, пряча слабую улыбку на губах. Кто бы мог подумать, что поддержкой для всеми известной русской феи является фантом в виде ее бывшего тренера?