Жизнь – не баллада, маленькая бедная прекрасная поэтесса, заплутавшая в своих красивых словах. Жизнь – это борьба. Князь Агловаль
– Тебе точно не больно? – ещё раз спросила Шани. – Нет, – буркнула Канарейка, сжимая зубы и вцепившись в подушку. В комнате было светло как никогда: по углам тлело несколько лучин, окно было настежь распахнуто, свечной воск капельками стекал на пол. Всюду в обилии были разбросаны тряпки и примочки, баночки с мазями и какие-то тюбики, возле кровати стоял таз с тёплой водой. Медичка мягкими лёгкими движениями наносила мазь на распухшее колено эльфки. Сама Канарейка была умыта и причёсана заботливыми руками Шани и Эльзы, с чего-то вызвавшейся ей помогать. Она проспала дюжину часов подряд, проснувшись, потребовала миску наваристого супа и крынку молока. – Насколько всё плохо? – спросила Канарейка сухо. – Перелома нет, – выдохнула Шани, откладывая тюбик в сторону и разворачивая бинт. – Это связки, насколько я могу понять без разрезов и вмешательства чародея. – Ты мне скажи, я смогу ездить верхом, драться? Шани подняла взгляд на Канарейку. – А нужно? Медичка потянулась за ножом, эльфка напряглась, когда Шани поднесла его к колену и отрезала длинный кончик бинта. – Я тебе не подружка и вижу тебя второй-третий раз в жизни. Не знаю, чем ты зарабатываешь, во что втянута вместе с Геральтом.... У тебя шрамы по всему телу. Гораздо больше, чем у многих бывалых солдатов. Не думала что-то изменить? Чтобы потом не нужно было лечить множественные ушибы, переутомление и интоксикацию? Канарейка уставилась в стену, не имея никакого желания отвечать. Ведьмачий слух Геральта позволил ему услышать следующий, заданный очень тихо вопрос Канарейки ещё с лестницы. Ольгерд услышал его потому, что стоял в коридоре возле двери, оперевшись на толстую деревянную балку. Ведьмак вывернул из-за поворота и встретился взглядом с холодно-спокойными глазами Ольгерда. – Точно и прямо сейчас тебе может сказать только чародей. Прошло слишком мало времени… – Шани замолчала. Атаман выдохнул совсем тихо, на грани слышимости. – Подожди месяц, узнаешь наверняка… – сдавленно продолжила медичка. – Ещё могу подышать миррой, пить воду с мёдом и миску молока на ночь ставить, или что там ещё делают?! – голос Канарейки сорвался, прозвучал глухо – видимо, она прикрыла рот ладонью. Ольгерд посмотрел на Геральта. Глаза ведьмака фосфорицировали в полумраке коридора. – Я тебя понимаю. Но ничего не могу с этим сделать, прости, – сказала Шани. – Не понимаешь, не извиняйся. Это моя проблема. Ольгерд отошел от стены, нарочно сделал это шумно, прочистил горло. Голоса девушек в комнате стихли. – Проходи, ведьмак. Только постучись, – сухо сказал атаман. Перед тем как дверь открылась, Канарейка быстро укрыла больную ногу одеялом. Ольгерд увидел убийцу – бледную, ещё сильнее схуднувшую, с застывшим лицом и влажными грустными глазами. Белые бинты кричаще контрастировали со свежими ссадинами и синяками. Атаман смотрел на её тело и чувствовал глухую пульсирующую ярость. В ней не было скучного, даже уродливого совершенства. Она выглядела простой девицей, какие десятками толпятся на базарах и площадях, но при этом не была ею. Она приковывала этим, заставляла на неё смотреть, и атаман сам не мог разобраться, что за извращённую не красоту он увидел в ней. У Канарейки под взглядом Ольгерда появилось детское желание спрятаться под одеялом с головой. Канарейке казалось, что светлые глаза Ольгерда видели её под кожей – как сокращаются её мышцы, как течёт по венам кровь. Но, конечно, человеческий глаз не мог такого увидеть. – Геральт, – окликнула ведьмака Шани, изо всех сил делая вид, что она не заметила напряжения в комнате. – Пойдем, я перевяжу твою руку. – Моя рука в порядке, – сказал ведьмак, сжимая и разжимая пальцы. – Не нужно, Шани. Медичка встала, вцепилась в локоть Геральта и увлекла его обратно к двери. Он сначала зашагал вслед за ней, потом развернулся и обратился к Канарейке: – Я вообще-то пришёл к тебе. За помощью. Мне нужен кто-то вроде тебя. Поможешь мне украсть дом Борсоди? – Геральт, – проронил атаман, прислоняясь к подоконнику, – с её ногой она сейчас может помогать разве что чистить картошку. – Нет, – отозвалась Канарейка, села на кровати, оторвавшись от подушек. – Я помогу. – Твоё колено... – начала Шани. – Награда предполагается? – спросила Канарейка. – Что-нибудь найдём, – Геральт почесал шею. – Мне надо вернуть долги. Я помогу, – с нажимом повторила эльфка, глядя на ведьмака. Ольгерд отвернулся, смотрел в окно на грязную мокрую улицу и стоящую в воздухе морось. – Хорошо, – кивнул ведьмак. – Завтра в полночь в доме травника в двух милях к западу от сгоревшей Гарин. Скажи, что тебе нужна вытяжка из кровавника. – Я буду, – кивнула Канарейка. Ведьмак и медичка вышли, закрыли за собой дверь. Через тонкие деревянные стены было слышно удаляющиеся шаги Геральта и Шани, чей-то хриплый кашель и невнятный разговор двух крестьян, прячущихся под козырьком от дождя. Ольгерд смотрел вниз, стоя полубоком к окну, правая рука привычно лежала на эфесе карабелы. На атамане не было кунтуша – в последний раз, когда Канарейка его видела, тот был измазан в крови. – Ольгерд, спасибо. Атаман повернулся к эльфке. Она села на краю кровати, ссутулилась. На ней было простое хлопковое платье, как всегда глухо закрывающее шею и плечи. Подол со стороны больной ноги был подвязан узелком и несколькими нитками. Опухоль колена всё ещё не спала, а Шани вдобавок щедро замотала его бинтом, но всё же теперь оно выглядело лучше, чем тогда, в пещере. – Что вытащили меня оттуда. Ольгерд молчал. – Убили этих ублюдков. Я не кисейная барышня, а всё же эти подонки заслуживают смерти. Атаман внимательно смотрел на лицо Канарейки. Она хмурилась, сжимала кулаки до белизны костяшек. – Могла бы, я воскресила этих... – Эльфка проглотила какое-то ругательство явно не на Общем, выдохнула. – И прикончила бы их ещё раз. – У тебя, я смотрю, непреодолимая страсть к опасным авантюрам? – ухмыльнулся Ольгерд. Канарейка пару секунд смотрела на руки, а потом подняла голову, атаман увидел на её лице восковую, неестественную улыбку. – А ведь и правда. – Зачем ты согласилась? – А ты что, волнуешься за меня, Ольгерд фон Эверек? – Канарейка попыталась засмеяться как обычно, но фальшь была очевидна даже ей. Стало гадко. Она потянулась за гребнем и стала медленно расчесывать волосы. Атаман достал из кармана штанов короткую деревянную трубку и принялся медленно раскуривать её. По комнате разнёсся мягкий сладкий запах дорогого табака. Так они сидели с дюжину долгих тихих минут, якобы занятые и не видящие друг друга. Было так просто, естественно и вместе с этим тяжело. Наконец Канарейка не выдержала, встала и заковыляла к столу. Каждый шаг отзывался тянущей болью в колене. Она взяла лютню и села тут же на табурет, не найдя в себе силы возвращаться к кровати. – Я забираю ребят, завтра мы уходим отсюда. Эльфка на слух настроила нижнюю струну, оторвалась от лютни и спросила: – Куда? – Ломонд нашёл что-то в паре миль от города. Пустую усадьбу, вроде. Война с нильфами и Радовид проредили местных дворян. Канарейка поднялась на струну выше, стала настраивать её. – Ты полюбилась моим ребятам, меня уже просили пустить тебя с нами. Они раньше никогда у меня ничего не просили, – слишком сухо для таких слов сказал атаман. – А ты хочешь? Эльфка не находила в себе сил поднять глаза на Ольгерда. Табак в трубке неожиданно закончился, атаман тихонько постучал трубкой по оконной раме. И сам тут же поймал себя на том, что он тянет время. Что не торопится отвечать. Канарейка наконец настроила лютню, нежно провела пальцами по струнам. Звук был совсем не такой, какой получался у самого атамана. – Ты можешь спеть что-нибудь? Эльфка мягко улыбнулась. – Да. Ничего, если песня будет про любовь? – Думаю, только такие песни и должны быть. У него в голове было много вопросов. Главный – почему он всё ещё сидит здесь? Почему он просит её петь, зачем она ему и что за нездоровая привычка быть рядом у него появляется?А если там, под сердцем – лёд, То почему так больно жжёт? Не потому ли, что у льда Сестра – кипящая вода, Которой полон небосвод?
Канарейка поймала взгляд Ольгерда – совсем не такой, к какому она привыкла, будто он прекратил играть в умудренного неприступного старца. Было сложно понять, что означал этот взгляд, он был искренним и чистым. Эльфка продолжила петь:Зима приходит за теплом, В горячих пальцах – снежный ком И никаким неверным снам Не замести дороги нам. Ночь под невидимым крылом. Ничего не останется от нас, Нам останемся, может быть, только мы. И крылатое бьётся пламя между нами, Как любовь во время зимы.
Ольгерду каждое слово, спетое Канарейкой, казалось сказанным только о нём, и, в общем-то, совершенно не зря.Кипит гранит, вертится ось, Ведь так от роду повелось, Что всем клинкам и кораблям Дают девичьи имена.
Что же остаётся делать нам? Вслепую вновь перелистай Пергамент нам доступных тайн. Лёд, раскалённый до красна, Любовь страшнее, чем война, Любовь разит верней, чем сталь.
Смыслы, которые вкладывала эльфка в очень кстати спетую именно здесь и сейчас песню, были очевидны. Ольгерд нахмурился, сильнее вцепился в эфес карабелы. Он спас её, и теперь, очевидно, виделся ей каким-то прекрасным принцем. А кем он виделся себе, когда два дня шлялся по окрестным лесам и обещал ведьмаку заплатить? Не им ли самым? Канарейка доиграла несложный перебор. Атаман сдержанно поблагодарил её и направился к двери. Взявшись за ручку, остановился, чтобы сказать что-то, обернулся, но всё-таки, молча вышел за дверь. Эльфка отложила лютню и посмотрела за окно. Равномерно хмурое небо повисло совсем низко. – Надо было всё-таки уехать в Беллетэйн… Теперь совсем плохо, – прошептала Канарейка.