Игра Канарейки

– Не понимаю, – Мистле отвернулась, – почему ты не уйдёшь, если тебе так плохо со мной. – Не хочу быть одна. – И всего-то? – Это очень много. Мистле и Цири

      Было слышно, как наверху, над пристанью, гремят доспехи стражников, сыпется ругань и трещат факелы.       Эльфка, ведьмак и двое мужчин стояли на хлипком деревянном помосте, куда их вывел тайный ход из сокровищницы.       Эвальд Борсоди был доволен. Пусть далеко не всё пошло по его плану, но своей цели он достиг. Как теперь он будет присваивать себе имущество покойного брата, был уже посторонний и неважный, но интересующий Канарейку вопрос.       Квинто очень неплохо нажился на этом деле, и, вероятно, мог теперь на время оставить своё ремесло. Но главное – он был жив.       Геральт выполнил второе желание Ольгерда фон Эверека, и теперь нужно было только отнести шкатулку ему.       А что до Канарейки… Денежный долг ведьмаку она вернула, нужно было отдать деньги атаману и заплатить Бьорну за постой. И всё. Она свободна. Пора уходить.       – Весьма благодарен и рад встрече с вами, – улыбался Квинто, обнимая, словно месячного младенца, вазу из чистого золота с инкрустацией махакамскими бриллиантами.       – Особенно с тобой, – это взломщик говорил Канарейке. Отпустил даже одной рукой свою драгоценную вазу, галантно поцеловал запястье эльфки.       Сказал бы ему кто дюжину дней назад, что он будет так благодарен и обязан оксенфуртской Канарейке, он бы рассмеялся или покрутил пальцем у виска. Правда же, полное сумасшествие.       – Если тебе надо будет что-то продать, заходи, ведьмак, – не скрывая своего довольства, сказал Эвальд Борсоди. Геральту было немного досадно от того, что Незнакомец обманул его и всё же получил то, чего хотел. И было совершенно непонятно, совесть или гордость виновата в этих чувствах.       Квинто чуть ли не светился от счастья, чем мог бы привлечь внимание стражи в замершей на улице облачной ночи. Взломщик смотрел на Канарейку, сложив губы в полуулыбку, хотел что-то ещё сказать ей. Вот только сказать ему было совершенно нечего.       – Прощайте, – эльфка махнула рукой, зашагала в сторону причала. Хорошо, что это закончилось. Она никогда в жизни больше не хотела видеть Эвальда и Квинто.       Ведьмак кивнул мужчинам и последовал за Канарейкой. При ходьбе она всё ещё заметно прихрамывала.       – Кажется, я начинаю привыкать к тому, что ты прикрываешь мне спину, – хмыкнул ведьмак.       – Не надо к такому привыкать, – устало улыбнулась эльфка. – Утром я уезжаю.       Геральт и Канарейка шли по узкой тёмной улочке. Стражники известили о своём приближении громкими переругиваниями, ведьмак и эльфка молниеносно, не сговариваясь, спрятались за ящиками по обе стороны улицы. Просидели так с минуту, пока патруль не прошёл и стал неслышим, вышли и зашагали дальше.       – А О’Дим? – спросил Геральт.       – Что О’Дим?       Ведьмак не знал, что. От прямых вопросов оба уклонялись, не желали ничего говорить.       – Ну а тогда Ольгерд?       Канарейка шагала, смотрела вперёд, хмурясь.       – Вы же с ним… – начал Геральт.       – Как думаешь, ведьмак, почему девушек вечно тянет на плохих и ужасных парней, грубиянов, а не на хороших ведьмаков?       Геральт взглянул на неё. Она хитро улыбалась, в глазах её бегали бесята. Он как-то даже подхватил её игривое настроение.       – Ну, не так уж я и хорош. Вечно шляюсь где-то, возвращаюсь словно с того света, разбрасываю мечи и посуду за собой не мою.       – Если не моешь посуду, тогда я пас, – засмеялась Канарейка. Ведьмак тоже улыбнулся.       – Я принёс Дом Борсоди, – сказал ведьмак. Ольгерд фон Эверек поднял на него взгляд холодно-зелёных глаз, сделал небольшой глоток вина и отставил чарку в сторону.       И Канарейка, и Геральт выглядели очень неплохо для тех, кто поднял на уши всю оксенфуртскую стражу.       – Не здесь, – сказал атаман, вставая. – Поднимемся.       Канарейке вообще хотелось крепко надраться, проспать часов двадцать и отрубить себе ногу. В любой последовательности. А потом уехать. В Новиград. Пожить некоторое время у Эйвара, помочь ему с варениками или с оружием – в зависимости от того, на что сейчас больше спрос. Ходить на рынок каждое утро, судорожно вспоминать, сколько в погребе осталось картошки или лука, иногда баловать себя новым гребнем или заколкой. Эйвар Хаттори всегда тепло принимал её у себя, позволял жить под видом сестры или жены, никогда не прогонял и был, в общем-то, рад компании за столом. Только Канарейка не могла жить так долго. Проходил самое большее месяц, и простая кметская жизнь, пусть даже в Новиграде, вставала поперёк горла и начинала душить. Хотелось повеситься на переднике или вскрыть вены кухонным ножом. Она собирала вещи и уезжала. Хаттори всегда расстраивался как ребёнок или старик, которого оставили одного. Эльфке было его жаль, но себя всё же больше.       От воспоминаний и планов Канарейку отвлекло то, что она чуть не разбила себе нос – не слишком учтивые ведьмак и атаман не придержали перед убийцей дверь. В предпоследний момент эльфка, заметив в поле зрения какой-то движущийся на неё объект, рефлекторно выставила руки перед собой. Податливая дверь быстро сдалась, и Канарейка зашла в комнату атамана целой и невредимой. Почти.       Геральт поставил шкатулку на стол, Ольгерд открыл её, заглянул внутрь. Лицо его осталось непроницаемым.       – А где документы?       – У Эвальда Борсоди. Я не хотел никого убивать, а он просто так не отдал бы их. – Геральт тоже надел маску безразличия и безучастности.       – Конечно, – хмыкнул атаман. – Там лежит завещание их батюшки, в котором говорится, что, если братья хоть раз в год, на Беллетэйн, не пожмут друг другу руки, всё имущество переходит сиротскому приюту.       – Ты не говорил о бумагах. Ты просил дом – вот он.       Канарейка особо не вдавалась в беседу мужчин, присела на край стола и разматывала бинт на ноге.       – Ты теперь как О'Дим? Тебе нужно чётко всё поговаривать, а то выкинешь какую-нибудь подлость?       Канарейка подняла взгляд на атамана.       Геральт в упор смотрел на Ольгерда. Похоже, такое сравнение оскорбляло ведьмака.       Атаман выдохнул, отвернулся к окну. Канарейка решила, что сегодня эти двое не намерены друг друга убивать, поэтому вернулась к перевязке больной ноги. Достала из сумки баночку с обезболивающим – комнату наполнил мягкий горьковатый запах ласточкиной травы и мандрагоры.       – Я пришёл сюда за третьим желанием. Давай уже покончим с этим.       Ольгерд придумал третье, самое невозможное желание уже давно. Но что-то останавливало его, не позволяло говорить о нём прямо здесь.       – Давай выйдем, Геральт, – сказал атаман таким тоном, будто о третьем желании, которое обязан выполнить ведьмак по договору с демоном, испокон веков принято говорить на улице или заднем дворе.       Канарейка тоже попыталась соскользнуть со стола, но Ольгерд остановил её жестом, почти что попросил:       – Подожди меня здесь.       Эльфка как болванчик кивнула головой, проводила взглядом уставшую ссутуленную спину ведьмака и словно высеченную из мрамора, прямую – атамана.       Комната Ольгерда не сильно отличалась от её собственной. Это, конечно, было неудивительно, учитывая, что комнаты в «Алхимии» отличались друг от друга только видами из окна, а жили они здесь не так уж долго.       Сначала она пыталась развлечь себя разглядыванием древесного рисунка на столешнице, убеждая себя, что лазить по чужим вещам неприлично, но, когда ей наскучило, всё же спрыгнула со стола. Её внимание уже несколько минут приковывали те самые книги в мягких обложках, которые Ольгерд всучил ей во время спасения из горящей усадьбы Гарин. Ещё пару дней книги были у неё, но она так и не посмотрела, что внутри. Атаман, принимая их обратно, спросил, открывала ли она их. И удовлетворённо кивнул, узнав, что нет. Этим он и разжёг любопытство Канарейки.       Она подошла к комоду, на котором стопкой лежали книги. Замерла, прислушалась. На втором этаже «Алхимии» была мёртвая тишина.       Самая верхняя оказалась толстой тетрадью с небольшими акварельными зарисовками. На одной странице было чистое синее озеро с прозрачной водой и пушистыми пышными зарослями камыша у берегов. Возле кромки воды карандашом или углём был набросан силуэт мужчины, спокойного и строгого, опустившего глаза в книгу.       Канарейка листала блокнот, на несколько минут задерживаясь на каждом развороте. Все листы были заполнены, часто встречались портреты Ольгерда – улыбающегося, игриво наклонившего голову, читающего или сжимающего в руке свою карабелу. Это был Ольгерд, точно он, но что-то в нём было совсем другое, может быть, мягкое и тёплое, и дело было совсем не в бесталанности художника. Даже наоборот.       На последнем форзаце стояли две витиеватые буквы, которые Канарейка не могла разобрать, а рядом более понятно – «Ирис».       Эльфка резко захлопнула блокнот.       Это не её дело.       Жена Ольгерда. Так ведь её звали, верно?       Вторая книжечка была распухшей от бумажек и конвертов, вложенных в неё. Очевидно, это были письма.       Канарейка не должна была.       Два разных почерка – один более витиеватый и растянутый, второй – мелкий и простой. Ворохи добрых, сладких и нежных слов этим убористым почерком. Слов, которые она даже никогда не могла представить сказанными голосом Ольгерда. И все эти слова, естественно, были адресованы не ей.       – Дочитывай, не стесняйся. Я подожду.       Канарейка повернулась к атаману. Он стоял на пороге, оперевшись о дверной косяк.       Делать вид, что она ничего не читала, или оправдываться было бесполезно. Канарейка решила использовать свой самый верный приём, который почти всегда обезоруживал собеседников. Наглость.       – Ну да, слог неплохой, – улыбнулась она. – Хотя ты иногда пропускаешь запятые.       – Ну ты же не убьёшь меня за это?       – Ты бессмертный.       – И правда.       Атаман прошёл в комнату к окну, а эльфка оставила письмо и направилась к столу.       – Уезжай сегодня, – сухо сказал Ольгерд.       Канарейка нахмурилась, запрыгнула на стол. Она помнила. Он уже говорил ей это точно так же, в том сне, приснившемся ей под Янтрами.       – Да, я скоро поеду.       Тяжело было себе в этом признаться, но ей просто хотелось ещё немного побыть в обществе атамана. Помолчать или посидеть за столом с кружкой вина и комом невысказанных слов в горле. Канарейка уже даже не то чтобы привыкла к этому. Она полюбила.       Атаман подошёл к столу, взял с него трубку и принялся набивать её. Его успокаивали привычные выверенные годами движения – курить ему не очень-то и нравилось. Наверное, это уже была просто привычка. Очень многое в жизни Ольгерда сейчас делалось по привычке. А в последнее подозрительно короткое время ещё одной привычкой для него стала эта эльфка с юным разукрашенным шрамами лицом и мудрыми печальными глазами.       Ольгерд думал, что они, в общем-то, во многом похожи.       Кроме одного.       – Ну я же не могу тебе этого не сказать, – вдруг начала Канарейка.       Ольгерд уже набил трубку и теперь держал её в руках подожжённой, не затягивался.       Канарейка взглянула на него, протянула руку. Атаман подошёл, отдал, эльфке свою трубку и вернулся на место в противоположном углу комнаты. Словно хотел держаться от неё как можно дальше.       Канарейка нервно затянулась, чуть не раскашлялась. Этот запах. Ольгерд очень часто пахнет именно так.       – Я вообще в тебе очень сильно разочаруюсь, если ты ещё не знаешь, – продолжила эльфка. – Уже даже Геральт умудрился заметить.       У Канарейки было чувство, словно она снова маленькая неуверенная девчушка, которую если что всегда защитит суровый и молчаливый отец. Слова давались ей тяжело.       Какая глупость.       Ольгерду же не хватало цинизма назвать это глупостью. Всё было яснее дня, и нужно было что-то сказать. Просто чтобы слова не прозвучали. Не обрели вещественности. Ему не хотелось, чтобы Канарейке было больно.       Но он молчал.       – Шельма… Ольгерд, я ведь влюбилась в тебя по уши.