наизнанку

Осеняет Юнги как-то внезапно. Он заходит в кафешку на первом этаже центра, в котором находится студия, чтобы купить кофе и что-нибудь закинуть в себя. Хосок уже сидит там – тонет в окружающей обстановке, и макушка его выглядит, как яркий буёк. Юнги читает во всём этом: не заплывай, опасно – но разве кто-нибудь вообще заморачивается таким, когда приезжает на море? Юнги не заморачивается тоже, просто стоит, смотрит и, может быть, – чуть-чуть, самую малость – хочет буёк этот потрогать. Не заплывать за него, просто подплыть и дотронуться, почувствовать, какой он, вечно погруженный в воду, но не тонущий, на ощупь. У Хосока на столе стоит ярко-красный поднос со здоровым стаканом, а сам Хосок перебирает тонкими, похожими на птичьи лапки, пальцами картошку фри, макает её в какой-то соус и, скривившись, с нажимом проталкивает в рот. Он хмурится и тяжело глотает, а Юнги, кажется, начинает что-то понимать. Он думает только протяжное и ёмкое: «О…», - и выходит. Это почему-то злит. Конечно, Хосок его не замечает, а ещё он не улыбается, как придурок, не орёт и не дёргается. Маленькая очаровательная подделка. Юнги не жрёт весь день, потому что его преследует противное липкое чувство (ожидание) встречи с Хосоком. Студия зажимает Юнги в своих тёплых привычных объятиях, греет и дарит чувство защищённости, но совсем не даёт чувства избавления от не тех мыслей – она, напротив, подбивает на них, распаляет и даёт волю. Юнги чувствует Хосока в музыке, потому что неосознанно думает о том, какая именно ему бы подошла. Мысль не оформившаяся и очень зыбкая, даже, наверное, и не мысль, а так, её набросок. У Юнги сейчас проект, у него заказ на несколько десяток отбивок для какого-то бессмысленного, но важного мероприятия, и все эти отбивки – нихрена не творчество, так, статичная рутина, душащая творчество и всякую мысль о нём. Отбивки Юнги клепает на автомате несколько часов подряд, а в голове у него крутятся звуки, вьющиеся вокруг звонкого и резкого, как речитатив, х-о-с-о-к. Юнги уходит очень поздно, едва успевая на последний поезд. Почему вообще в больших городах метро не круглосуточное? Подземка встречает прохладой и желтизной, в которой можно спрятаться. Пахнет затхлым воздухом со смесью сквозняка, пахнет поездами и стёртыми рельсами – очень приятно. Юнги едет совсем один в вагоне, который выглядит тесным и захламлённым из-за того, что весь исписан маркерами и баллончиками – приличные поезда перестают ходить самыми первыми – и очень напоминает своей обстановкой голову самого Юнги. Он вообще поразительно часто находит в окружающем мире карикатуры собственных мыслей и чувств. В эту ночь он почти не спит, в голове долбится звук рвотного позыва на фоне громких барабанов и, кажется, маршей – Хосоку бы пошло очень. Это догоняет Юнги неожиданно, так что страшно становится очень. Мысль о Хосоке – сплошной монолит, уродливый сросток целого вороха образов, ассоциаций и выводов – настигает его сильным болючим толчком. Этот толчок разрывает монотон жизни Юнги уродливой ржавчиной цвета волос Хосока, шершавой и тяжело пахнущей железом. Юнги думает, что ему просто-напросто интересно, что стоит всковырнуть притворство Хосока и узнать, что за ним прячется, и сразу станет легче. Мир Юнги ловит уродливый фокус на Хосоке, резко сужается и схлопывается, он перестаёт быть равномерно монотонным, теряет очертания и отдаляется – остаётся Хосок. Цветной настолько, что глазам больно, и Юнги отчаянно хочет, чтобы было как раньше. Он любит минимализм, любит эстетику чёрно-белого и хочет обратно свой монотон. Сам Хосок, впрочем, настигает так же внезапно, как и мысль о нём. Он стоит посреди холла, треплется с кем-то. Гармония окутывает Хосока, куда бы он ни пошёл, будто мир вокруг чудесным образом подстраивается под него. В серо-деловом цвете холла, разбавленном кляксами фикусов и других растений в больших напольных горшках, рыжина Хосока выглядит похожей на лампочку. Наверное, её можно было бы сравнить со светом весеннего солнца, но Хосок весь искусственный и фальшивый, и его светящаяся макушка – не исключение. Лампочка, жалкая пародия на солнечный свет. Хосок разговаривает мягким, взвизгивающим на требующих акцента местах голосом – и улыбается. Юнги бесится, в который раз убеждаясь, как же стрёмно знать слишком много – жаль, что у него не получилось оградить себя от этого знания. Оно залезло в Юнги, как клещ в неприкрытый участок кожи в начале лета – с коротким противным «ой!» – а теперь вдруг распухло и загноилось, отложило личинки, желая расплодиться; Юнги воспалён и очень хочет забыть (вылечиться). Юнги знает, что если разговаривать с Хосоком на продавленном прокуренном диване в чьей-то квартире или в тесном узком коридоре, ведущем к душу (когда тот только-только после тренировки), то голос у него низкий и приятно рычащий, немного надрывный, когда ему не хватает дыхания, и от этого знания как-то… Юнги рвёт эту мысль, как нитку, оставляет её в плотно замотанной катушке, а сам стоит с жалким её обрубком, тонким и распускающимся у основания на едва видимые волокна. Юнги не прячется: он ходит всё в тот же туалет, всё по тем же коридорам – пересекается с Хосоком, смотрит с неприязнью, хочет забыть и игнорировать, но рот его открывается, из него сыплются жалкие, полузадушенные слова приветствия и разбиваются о ровный ряд зубов Хосока. Едва появившись с утра в студии, Юнги зачем-то сразу же идёт в туалет. Это так тупо, на самом деле. Место истины для тайн Хосока – общественный туалет задрипанного бизнес-центра, затерянного в лабиринте высоток и маленьких магазинчиков. Конечно, Юнги даже не задумывается о нужде, просто сворачивает за ресепшеном, подходит к тяжёлой серой двери – и сталкивается нос к носу с Хосоком. Он выдыхает поражённо Юнги в лицо. От Хосока горячо пахнет мятным спреем для полости рта, кожа у него – как бумага, а губы мокрые и блестящие от воды. Юнги смотрит Хосоку в переносицу, ищет в ней смысл всего происходящего и не хочет говорить ничего, потому что никогда не лезет в чужие дела, но язык ворочается валом во рту, месит что-то и получается нелепое: - Ты болен, да? Хосок поджимает губы, вздёргивает их кверху и молчит. Блять. Конечно же, не стоило. Как он вообще позволил этому случиться? Зачем спросил? Юнги чувствует тяжёлый груз чужой тайны, чувствует, что в своей попытке сбежать от неловкости залез в чужую душу ещё сильнее, чем прежде. Юнги всегда сбегает от проблем – и, честно, ничуть этого не стыдится, потому что проблемы такого рода, от которых он обычно сбегает, никогда не догоняют. Они остаются позади, отдаляются, уменьшаются и, в конце концов, совершенно стираются из виду. Вот только Хосок догоняет. Он хватает Юнги за запястье – его пальцы холодным обручем оседают вокруг, впиваются в кожу, и чувство это очень похоже на ощущение наручников. - Слушай, хён, это не то, что ты поду- - Я ничего не подумал. И лезть не собираюсь, - Хосок не отпускает, смотрит исподлобья, опустив голову, и Юнги зачем-то продолжает, - просто… Он одёргивает руку, запястье болит и жжётся так, будто ладонь оторвали, оставив уродливую оборванную культю. Юнги прижимает руку к собственному телу, вдавливает в бедро – фантомная кровь ничуть не останавливается, а кусок кости торчит и колется. - Слушай, забудем, окей? Ничего не было. Хосок кивает, и Юнги думает – вот оно! Теперь-то всё станет нормально, сотрётся и забудется, от проблемы даже бежать не пришлось, она решилась сама. Юнги думает, что теперь не будет неловких приветствий и прочего дерьма, что они, может быть, вообще здороваться не будут (и это будет идеально), но Хосок с какого-то хера поднимает голову прежде, чем Юнги успеет отвернуться и уйти. На его лице – улыбка, а Юнги вдруг очень хочется его ударить. Он думает, что лучше бы Хосок вместо жратвы выблёвывал из себя эти улыбочки. Фальшивый мудила. Юнги так и говорит, прежде чем развернуться и свалить куда подальше. Хосок всё равно здоровается. Он пересекает спокойствие Юнги перпендикуляром – в прямом смысле проходит поперёк коридора, выныривая из одной двери и заныривая в ту, которая напротив, но потом вдруг спохватывается, отпускает её, тугую, чтоб она с резким щелчком закрылась, – и улыбается. Улыбка у Хосока поразительно свежая (его улыбка – о, точно, это ты, я тебя узнал), а вид довольный и бодрый для человека, потрошащего свои внутренности в общественных туалетах. Юнги снова ему кивает – он так много кивает Хосоку в последнее время (когда и почему они вообще начали настолько часто пересекаться в этом грёбаном здании? раньше это случалось от силы пару раз в месяц), сколько за всю свою жизнь, наверное, не кивал. Неловкость внутри Юнги мутирует, превращается во что-то непонятное – этому даже название дать трудно. Даже просто смотреть на Хосока странно: хочется либо отвернуться и уйти подальше, либо сказать «блин, слушай, я не специально всё это узнал, честно!». Юнги выбирает первое. Он еле заметно кивает на каждое приветствие Хосока и проходит мимо; о Хосоке не думать не получается. Хосок интересный, и притворство его – не такое, как у остальных. Оно, если честно, кажется Юнги почти благородным, но меньше от этого не раздражает. Хосок вваливается к Юнги в студию после недельного затишья. - Хей, Шуга-хён! Смотреть на него не хочется даже больше, чем очень. Хосок – грёбаный солнечный свет, пляшущий по стенам. Он светится и бликует, горит и греет, но сам по себе – просто прозрачный и может исчезнуть в любой момент. Эта мысль странная, она вспыхивает в сознании Юнги внезапно, но поразительно естественно – как первая искра рассвета или яркая вспышка заката – мысль о том, что Хосок не такой. Юнги отвлекается на тяжёлый звук разрываемого воздуха (он густой и плотный, потому что в студии давно не проветривали), и мысль комкается, как тонкая рисовая бумага, её содержание мнётся, кривится, так что больше не разберёшь. Притворство Хосока неприятно вяжет где-то очень глубоко – его голос обтекает фальшивым теплом слух. Юнги выдыхает коротко и сильно и оборачивается, опуская наушники на шею. - Чего? Хосоку вообще похер на недоброжелательность. - Дельце одно есть. Он проваливается в широко раскрытый рот дверного проёма, тихо переступая порог, и подходит чуть ближе, лавируя между валяющихся повсюду кабелей. Хосок входит в студию, как в свой, родной и близкий, мир – Юнги это нравится. Он чувствует окружающий их обоих флёр творчества, и это связывает почему-то очень крепко. Не то что бы Юнги чувствовал такое к кому-то из предыдущих коллег. - Можешь немного подредачить аудио? Мне для выступления. На туфлях Хосока набойки, и они сладко, еле слышно стучат по полу, как капли воды, падающие с тающих сосулек, – Юнги и не услышал бы, если бы не снял наушники. Он проглатывает хосоково «пожалуйста» вместе с горькой слюной, смотрит на протянутую флешку, зажатую в ровных длинных пальцах – на них смотрит тоже – и даже не думает. Господи, конечно же он сделает, он же ебанутый Мин Юнги, который только и делает, что занимается музыкой. - Окей, только скажешь, что именно нужно сделать. - Спасибо! А когда мне зайти? Юнги говорит, что завтра вечером, и Хосок благодарит его ещё раз – только у самой двери он оборачивается и лупит по воздуху своим голосом: - С меня ужин, хён! Юнги отказывается воспринимать хоть какие-то ассоциации, которые появляются у него из-за этого голоса (мелькает что-то вроде грохота барабанов, звенящего полумрака и влажной смуглой кожи). Он вязнет в духоте и цвете, в Хосоке, блять, вязнет. Тот улетучивается так же тихо и аккуратно, как пришёл, а Юнги остаётся сидеть в студии, пялясь в укутанный цветными проводами пол, и пытается осознать чувство холодных пальцев на подушечках своих собственных.