наизнанку

Хосок в тёмной студии Юнги очень гармоничный: он светлый и тёплый, идеально подходящий всему, начиная от чёртовой цветовой гаммы и заканчивая настроем. Хосок создаёт ровно столько шума, сколько надо, чтобы его присутствие было ощутимо, но не напрягало, и своими тихими советами, осторожной деловой вознёй он создаёт атмосферу. Юнги из-за этого хочется писать, пока руки не отвалятся, пока уши не перестанут слышать, а глаза – видеть; рядом с Хосоком вдруг очень остро, ощутимо (это похоже на дружеский толчок в плечо, больно ровно настолько, чтобы можно было развеселиться и забыться) хочется быть собой. Не просто Мин Шугой из сто девятнадцатой студии – да-да, тот самый, который, кажется, здесь живёт; о да, он просто музыкальный конвейер – а Мин Юнги. Тем самым Мин Юнги, который живёт через восемь станций метро (с пересадкой после третьей) от студии, мало спит и действительно не отрывается от музыки никогда; который не любит открывать окна – потому что в студии почти всегда душно, и это просто-напросто привычка – и который может находиться в статике часами. На Хосоке сегодня блестящие ботинки и укороченные брюки – его тонкие щиколотки просто непозволительно оголяются из-за того, что он сидит. Юнги видит их лишь мельком, вообще не совсем понимает, как умудрился обратить на них внимание – но с того самого момента они мельтешат то и дело перед глазами, измазанные контрастом неяркого света студии. Хосок сидит рядом с Юнги в кресле на колёсиках и отстукивает ритм – наверное, своего танца – ладонями по коленям. Он ещё и пятками постукивает, но вроде как совсем этого не замечает. Колёсики от каждого его движения чуть двигаются, разнося по полу тихий шорох, а сам Хосок периодически наклоняется близко-близко к Юнги, тыкает пальцем в строчку звуковой дорожки на экране и говорит что-нибудь типа «вот здесь побыстрее», «тут понизь», «вот так вообще клёво, хён» – и Юнги понимает, что Хосок шарит. Знает, куда показать в окне программы, знает, на что она способна. Новое знание расползается по Юнги чем-то щекочущим и согревающим, он запускает его в себя и позволяет прижиться. Трек идёт почти шесть минут, и Юнги думает, что это дохрена. Он размазанный, яркий и очень, очень быстрый – нет, серьёзно, такой ритм вообще реально поддерживать шесть минут? Юнги уточняет, не надо ли обрезать, и Хосок качает головой. Ну ебануться. Посмотреть на эти дикие пляски вдруг хочется очень. У Юнги болят глаза, но больше – что-то внутри; скорее всего, это усталость, она противно скребётся, будто несварение – только не в желудке, а в солнечном сплетении. Юнги трёт веки, поворачивается к Хосоку, который рассматривает комнату звукозаписи через стекло, и говорит: - Перекур. Хосок кивает и вываливается из студии вслед за Юнги, а потом плетётся с ним в курилку. Юнги не оборачивается, но представляет почему-то, что одна рука у Хосока в кармане, а вторая свободно болтается вдоль тела. Хосок у него в голове похож на модель, хотя в жизни – ну ни разу. У Хосока забавные уши торчком и специфичный типаж лица, глаза – сырой нечищеный миндаль, острый у краёв, но с плавными линиями; по его волосам разлит мягкий тёплый перелив, от которого сложно оторваться, и вообще весь Хосок – сама гармония. Юнги останавливается резко перед дверью – он врезается в мысль о Хосоке незаметно и очень больно. Хосок красивый – вот во что Юнги с размаху вписывается всем своим существом. Очень-очень красивый. Со всеми его выступающими косточками, почти до нелепого тонкими запястьями и щиколотками, длиннющими женскими пальцами и дебильными выражениями лица. В нём всё идеально собрано, укомплектовано и связано. Вся галактика Чон Хосока вращается вокруг какого-то абсолютно непонятного, но очень, очень болезненного надрыва, похожего на подзатыльник, отвешенный просто так, – больно и обидно, потому что совсем не ясна причина. Надрыв чувствуется в каждом его движении, плавном, но в то же время прерывистом, в каждом слове – скрипучем, но так приятно затекающим в уши, как звук слесарного станка для влюблённого в своё дело слесаря. Хосок отпускает пластиковую прозрачную дверь, вклиниваясь куда-то между Юнги и стеной, откидывается спиной на неё и расслабляется. Одна рука у него действительно в кармане – надо же; Юнги достаёт плотно набитую, только с утра купленную пачку, дёргает скрипучую упаковку за язычок, открывая. Хосок смотрит на него по-воробьиному: распахнутыми блестящими глазами, весь взъерошенный и, вероятно, тёплый после студии. Очень сильно и очень необоснованно хочется потрепать его по голове, но Юнги вместо этого пропускает сигарету между большим и указательным пальцами и зажимает фильтр, твёрдый и чуть полый, между губ. Юнги курит медленно и глубоко, со смаком. Говорят, чем дольше куришь, тем быстрее – но это всё бред; быстро курят только школьники, которых в любой момент может кто-то застукать, из-за этого они давятся тяжёлым горьким дымом, пихают его в себя, не понимая, что вообще и зачем делают. (Юнги тоже мало понимает, на самом деле) Реальность вздёргивает его за шкирку слишком внезапно. Хосок вдруг оказывается близко-близко, так что Юнги обдаёт порывом воздуха, пропитанным его запахом. Запах Хосока – цитрус и мята, он свежий и горячий, забивается Юнги в ноздри, прокатывается по слизистой, щиплется и проваливается в глотку. Хосок втягивает воздух у шеи Юнги, чуть наклонившись, и его макушка елозит искусственным пушистым солнцем по щеке. - Хён, от тебя так приятно пахнет, - он бубнит куда-то в ключицу Юнги и дышит настолько тепло, что у Юнги мышцы с мозгом начинают плавиться. Они стоят в чёртовой курилке, где просто по определению приятно пахнуть не может. Да, она открытая, огороженная симпатичным зелёным забором, но от урн пахнет едва тлеющим табаком, от стен будто бы тоже и от самого Юнги – тем более, тяжело, густо и горько. Он тупо стоит, держа руку с сигаретой у лица, и пялится на вихор у Хосока на макушке – рыжую, совсем светлую у корней воронку, в середине которой мягкое пятнышко розоватой кожи. Приплыли, блять. - Нравится? Хосок поднимает глаза, выпрямляется, но не отходит. В его переносице – смысл всего, сама суть бытия, и Юнги сверлит её взглядом так упорно, будто действительно есть шанс что-то познать. Хосок кивает, и прежде чем Юнги успевает протянуть ему вспотевшую руку с незакрытой пачкой, почти притирается к его губам. Юнги выдыхает длинно в хосоков приоткрытый рот, дым ударяется о его яркие розовые губы, стелется по белой коже, как будто её отслойка, и проваливается между их телами – не улетает. Губы Хосока так и не дотрагиваются до губ Юнги, потому что тот не глядя выстреливает бычком в урну, разворачивается и заходит внутрь. Т р ё х о ч к о в ы й. Набойки Хосока глухо, как маятник, начинают отстукивать следом за Юнги через пару секунд, а сам Юнги идёт, не оборачиваясь, безбожно сминая новую упругую пачку в ладони. Окей, думает он, это было совсем не неловко. Просто слишком близко, слишком странно, слишком «сейчас я тебя поцелую». Неловкость внутри Юнги и в самом деле истончается, проваливается куда-то, такая большая и разросшаяся, как лесной массив (наверное, земля под ним разверзается, и он обрушивается в эту открывшуюся бездну). На её место приходит что-то другое – большое и тяжёлое, и Юнги приземлённо думает, что ему просто надо пожрать. - Есть хочешь? - От кофе бы не отказался, - Хосок кладёт руку на плоский живот, скрытый складками свитшота, и чуть приподнимает уголки губ. Юнги хмыкает - кто бы, блять, сомневался - запоздало думает об этой лёгкой улыбке: «Вот это, и правда, красиво». Они с Хосоком сворачивают в сторону кафе, чтобы заказать кофе. Хосок берёт крепкий горячий американо без сахара, без топпингов и без еды – Юнги просто закрывает на это глаза, берёт первый попавшийся сэндвич со стойки, заказывает латте с двумя шотами кофе и платит за них обоих. Всего секунду ему хочется сказать: «Не выблёвывай только, хён ведь деньги потратил», - но он быстро передумывает. Даже в голове звучит слишком тупо и по-скотски. Губы Хосока сжимают тонкую пластиковую трубочку, двигаются чуть заметно, всасывая кофе – Юнги оторваться не может. Он давится мягким свежим сэндвичем с тунцом, жуёт подолгу скорее от нервов, чем потому, что так надо, и опрокидывает в себя горячий кофе. Латте катится по пищеводу, как шипованный шар, но Юнги слишком занят, чтобы обращать на это внимание. Губы Хосока. Хочется, чтобы вместо этой дебильной чёрной трубочки они влажно лежали на- - Пойдём, у меня ещё дела есть, - Юнги вскакивает из-за стола, едва не опрокидывая лёгкий пустой стаканчик из-под кофе, и не дожидается Хосока, чтобы подняться в студию. Остаётся ещё где-то две с половиной минуты трека, концовка Хосоку нравится, поэтому работы остаётся не слишком много, но, когда они заканчивают, метро уже не ходит. Хосок говорит: «Я тут недалеко живу, хён», - но Юнги плевать на это хотел. Ему надо работать, из-за бесконечных дедлайнов у него подвисла собственная музыка, а ещё, если честно, быть рядом с Хосоком ему совсем не хочется. Не хочется узнавать, как обставлена его квартира, как в ней пахнет и какая там температура, не хочется видеть домашнего Хосока и знать, что он делает, когда просыпается. Юнги просто хочет свой узкий диван в студии, свой огромный пульт, утыканный проводами, и холодный свет монитора – всё своё, ничего от Хосока. Пожалуйста. Юнги пишет, сгорбившись над столом, пару дней. Периодически он пересаживается на диван, прижимая к себе ноги, кладёт блокнот на коленки и пишет так. Иногда - положив блокнот на старые хлипенькие перила балкона с облезающей краской. Это случается где-то через неделю (Юнги не уверен, потому что совсем теряет счёт времени, когда пишет). Хосок впечатывается в Юнги в узком коридоре даром что не вплотную – тормозит очень-очень близко, так что они почти сталкиваются носами. Юнги снова здоровается, сам не зная почему. Неловкость совсем исчезает, а тяжёлая смута, пришедшая ей на смену, оседает внутри, превращаясь во всё такой же тяжёлый, но уже мягкий сгусток, томящийся в желудке, будто ожидающий чего-то, доходящий до кондиции. Хосок отлипает спустя пару секунд, улыбается – его кожа всё такая же бумажная, и вблизи Юнги видит тонкие сине-фиолетовые капилляры под нижним веком, небольшие изъяны кожи (от нездорового образа жизни) и дикую, неестественную матовость. Улыбка Хосока не раздражает: у Юнги на сетчатке отпечатываются сухие, едва видимые морщинки около уголков рта, неяркие, но белые зубы, и выглядит это всё так по-настоящему. Мысль настолько приятно ошарашивает, дарит отчего-то такое тёплое и неожиданное, практически забытое чувство эйфории, что Юнги теряется. - О, Шуга-хён! – Хосок отклоняется чуть назад (греть его улыбка от этого не перестаёт), лезет в свой рюкзак и зависает, копошась в нём. На Хосоке сегодня рваные светло-синие джинсы – его коленки бессовестно тычутся Юнги в глаза, колются и бьются о его взгляд – и свободная футболка эйп с рожей гориллы во весь хосоков торс. Юнги рассматривает его всего, почти физически испытывая чувство жадности. Господи, что же ты творишь? Юнги опускает взгляд на обувь Хосока, рассматривает его яркие, слепящие чистотой кроссовки на высокой, наверняка мягкой подошве, и поднимает обратно. Хосок из-за этой обуви выше, чем обычно, и Юнги это почему-то вдруг кажется удобным. Он никогда не любил людей выше себя, но сейчас – Хосок. Х о с о к. Юнги ловит эту мысль за скользкий тонкий хвост, тянется – и натыкается на острый угол тонкой плотной бумаги. - Это билет на баттл, для которого ты редачил аудио. Приходи. - Разве смысл баттла не в том, что музыка не твоя? Хосок смеётся, и Юнги чувствует себя глупо – не сконфуженным, а каким-то… счастливым. Это не то счастье, которое бывает от достижения цели, за которое борешься или что-то подобное, нет. Счастье это такое мелкое – с ровни красивому рассвету, звёздной ночи или свежему кофе после сна – такое счастье составляет жизнь, даёт почувствовать её во всех красках и совсем не требует сил для своего достижения, потому что окружает тебя с самого начала, появляется само собой. Смех Хосока сейчас не отскакивает жёстко от стен, звонкий и бьющий по ушам, как бывает обычно, а мягкий, он отлетает от стенок коридора, как воздушный шар, который подтолкнули ладонью. - Нет, хён. Это для визитки. Юнги приоткрывает рот, изображая «ааа», и Хосок продолжает: - Приходи! Пожалуйста! И, наверное, это можно было бы воспринять как безобидное, ни к чему не обязывающее предложение (от которого Юнги, конечно же, отказался бы), если бы Хосок вдруг не обернулся: - Я буду очень рад, приходи. Придёшь? – и во взгляде его столько всего тяжёлого, важного, будто если Юнги не придёт, он вообще танцевать не сможет, клуб, в котором должен быть баттл, развалится, а судьи и участники поумирают. Юнги смотрит на чуть нахмуренные брови Хосока, вдыхает его заполняющую коридор лёгкую полуулыбку и кивает. Добавляет даже: «Окей», - почти осознанно собираясь задохнуться в широкой белозубой улыбке. Когда Хосок отворачивается, уходя в свою студию, Юнги сжимает краешек билета так сильно, что с того слезает типографская краска, отпечатываясь на большом и указательном пальцах. У Юнги в привычку входит соглашаться на все просьбы Хосока без разбору в погоне за его настоящестью. Плохая, плохая привычка. (Юнги нравится)