Вечера в дистрикте 12

- Что-то с Эффи сегодня не то... Сама не своя, - задумчиво проговорила Китнисс. - А что с ней? - поинтересовался Пит. - Да так... Что-то тоскует, что-то плачет... Говорит, прошлое лучше. - Вот, блин, у неё снова начинается... Она же сама хотела как можно скорее с ним покончить... С прошлым этим, с Капитолием... - Ну это поначалу... А как ты думаешь, почему она так долго тянула с переездом? Собирала вещички... Те, которые связывали её воспоминаниями о былом. Смотри, сколько здесь у неё всего в гостиной из того, на что мы "налюбовались" в столице... Всё напоминает ей о безмятежных, хоть и пустых деньках, о тех подругах, которым она, по её выражению, слямзенному у какой-то древней поэтессы, "сладко пела песни". Все эти бокальчики витые, все эти немыслимо пышные рамочки для фотографий... - Да, Эффи такая... Поёт, звонит... Малиновый звон, иначе и не скажешь. Это её преобладание духовного за счёт внешней рафинированности очень цепляет, тебе не кажется? -Да, в нашем шахтёрском дистрикте это выглядит весьма... оригинально, я тебе так скажу. - Но, как мне кажется, эта оригинальность очень даже к месту. Это, возможно, даже желанно в какой-то степени. - Ну, я уже устала об одном и том же говорить, Пит... А что это за альбом здесь лежит? Красивый какой... Какие чудесные загогулины на обложке!.. Такие вычурные и одновременно такие изящные... Могу поспорить, что Хеймитч бы тоже это оценил, несмотря на то, что он не любит изощрённости в искусстве... - Вот как раз он этот альбом-то и достал... В комнату вошёл Митч собственной персоной и, увидев у Китнисс альбом в руках, повеселел и, подойдя к девушке, взял его из её рук. - Смотрите, что я тут обнаружил... Скромности нашей Сопровождающей просто нет границ... Какая прелесть - этот альбом в духе салонных, в которые ей расписывались видные капитолийские шишки, которым она старалась угодить... Видно, не особо щедры были на комплименты, раз здесь на обложке приписано её рукой вот что... Даже не помню, как звали того, кто это сочинил, это было невообразимо давно, кажется, в капитолийских школах о нём сохранилось лишь упоминание и это самое четверостишие... Эффи приспособила последнее для собственных нужд. Гляди! Хеймитч перелистнул страницу, и в Китнисс с глянцевой фотографии выразительно вперила взгляд совсем молоденькая Эффи в просто невообразимом костюме, наверное, наиболее помпезном из всех прочих её нарядов. Бывшая Сопровождающая, казалось, была счастливей на этом изображении, чем когда-либо, и надпись под фото говорила, по-видимости, о жизнерадостности настроя автора: Тринкет явно с удовольствием выводила буквенные виньетки в послании самой себе: И долго буду тем любезна я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждала, Что в мой жестокий век восславила свободу, И милость к падшим призывала. - Ты от скромности не умрёшь, дорогуша! - хрипло рассмеялся Хеймитч, когда Эффи, услышав, как он читает эти строки, вошла в комнату и несколько самодовольно улыбнулась. - А что, - отозвалась Эффи, подбоченясь. - Саму себя не похвалишь - никто не похвалит. Тем более, что он тебя, как и от шишек моих капитолийских, как ты изволил выразиться, от покровителей, никогда комплиментов не дождёшься. А в Капитолии всегда надо было иметь несколько завышенную самооценку, вот я и старалась, как могла. А вообще, если говорить о скромности... Я помню, как я это писала... Автописьмом каким-то. Так что здесь не должно говорить о тщеславии. - Про жестокий век точно сказано, - сказал Хеймитч. - Ну да... Многим, кстати, эта строчка не нравилась, Плутарх вообще обещал, что подарит мне другой альбом, да, слава Богу, забыл: здесь столько всего памятного... Как говорил один древний муж... С вашего позволения, его тоже переиначу: "Ненависть Капитолия к реализму - это ярость Калибана, увидевшего себя в зеркале". - В сущности, искусство отражает того, кто в него смотрится, а вовсе не жизнь, - подхватил Хеймитч. - А кого ты определила на роль падших, к которым призывала быть милосердной? - Хэвенсби, - тихо ответила Эффи. - И Сноу. Последний был особенно достоин жалости как поверженный противник... Знаешь, самая высшая форма милосердия - это милосердие по отношению к тому, кто заслуживает наказания... Ведь все мы рабы этой печальной обусловленности... Так что я думаю, что если и не любезна я особо народу-то, как того мне хотелось, то свободу я восславила точно.